Газетный самолётик

Дмитрий Аркадин

Газетный самолётик

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как мне показалось, и думаю,  я не ошибся, главной особенностью книги стихов Дмитрия Аркадина является искренность, та особая интонация теплоты и доверительности, которая заставляет поверить, что автор действительно говорит о том, что у него болит, во что  верит, к чему неравнодушен.  Ни в одной из глав книги, а всего их четыре,  но я бы назвал это разделение в определенном смысле условным,  вы не найдете стихов проходных, случайных. Дмитрия Аркадина не соблазняют ни к чему не обязывающие общефилософские рассуждения так привлекательные для многих представителей пишущей братии.И это не удивительно. Зрелый по возрасту и жизненному опыту литератор, поэтически осмысляет и переосмысляет на первый взгляд самые привычные  вещи, мимо которых большинство из нас нередко проходит мимо.  День минувший и настоящий, память о Великой войне, сегодняшние далеко не мирные будни нашей  маленькой, окруженной врагами страны. Поэт ведет себя не просто как сторонний пусть и сочувствующий наблюдатель. Он активный участник событий, он пропускает их через свое сердце. Поэтическая мысль Дмитрия Аркадина вездесуща, ассоциативна, выразительна. Она четко нащупывает и безошибочно определяет связь времен. Вот два стихотворения, опубликованные на одной странице.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто!-

так за пехоту!.. за горящий танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой -Анну Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть ее тетрадка.

…Простая девочка из Амстердама

всем на века бабушка и мама.

* *  *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай им любви и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

Думаю, тут комментарии излишни. Все явно. Прозрачно. Сильно. Это и есть перекличка поколений…И все же я воздержусь от дальнейших цитат. Книгу надо читать, в нее  надо вдумываться. Да и у каждого читателя свой уровень, свое восприятие поэзии, образности.Отмечу только, что тематика произведений Дмитрий Аркадина многогранна. Стихи о детстве, о родной Белоруссии, которую автор по-прежнему вспоминает с живой, трепетной любовью, сегодняшний день. Не обойдена вниманием и так называемая «Эра пандемии».  Особое место, как я понимаю, и в сердце, и в творчестве Дмитрия Аркадина занимает образ матери.

 *  *  *

Эпоха ушла незаметно,

но снимки эпохи храня,

с любовью смотрю я в те лета,

где мама моложе меня.

Так пишет в одном из стихотворений цикла  поэт. И этот немеркнущий образ самого родного и близкого человека на земле особым светом озаряет и стихи о других близких людях, и о той особой стране, которую каждый из нас называет малой родиной. И вообще – всю территорию этой неравнодушной и волнующей душу книги…

Яков Каплан – поэт,писатель, член Союза русскоязычных писателей Израиля

и Международной Гильдии писателей.

 Глава1

Где Господь тебя любит «по блату»…

Мой русский язык

Прекрасное время! – живёшь без войны…

Но мостик до мира по-прежнему узкий.

Как много на свете не нашей вины! –

мой сын прочитать не сумеет на русском

ни Пушкина сказок…ни «Даль» Куприна,

про чай Хлестакова, про сахар вприкуску…

Отцовская, может быть, гложет вина

и ходит за ним, словно пёс Андалузский.

С делами нечистыми чудится связь,

когда персонажи Гайдара размыты

и Лермонтов вытравлен! Множится мразь

да нечисти всякой топочут копыта!

Закрыть ли большие от страха глаза,

когда за столом твоим люди-моллюски?

Бывает, что солнце сменяет гроза,

но хуже, что сын не читает по-русски.

Израиль не мал, так и не исполин,

и сколько бы нам ни пророчили гниды,

ему – пережить и Каир, и Берлин,

Египта пески и его пирамиды…

Но сердце стучит и стучит невпопад

средь речек молочных да сытной закуски:

оттуда сюда не идёт снегопад,

и…  сын мой совсем не читает по-русски.

Мой русский из детства шагнул, от крыльца…

В Израиле кланяюсь слову и слогу!

Досадно, что сыну по просьбе отца

«Онегина» вряд ли осилить, ей-богу.

…Бывает, поманит в Израиле Фет

к высотам Голанским, к беседе с абсентом…

А сын позовёт в придорожный буфет –

пускай, по-английски, но с русским акцентом.

 *  *  *

Cуетясь, как на камбузе кок,

на своем да на средстве плавучем,

именуемом «Ближний Восток»,

ты случился не слишком везучим.

Для тебя он, наверное, мал

на чудовищном фоне терактов.

Да к тому же ты вдруг захромал,

разогнавшись на велике как-то.

Предпочтений своих не предав,

хоть бы пиво готовый, хоть водку,

только дьяволу душу продав,

ты восточную выбрал походку.

Поменять можно веру и храм –

если что – присягнуть и Пилату…

Но походка меняется там,

где Господь тебя любит «по блату».

Мимозы

По всем дорогам желтые кусты

цветут в Израиле. Красиво… необычно.

И ничего, что рядом все: и ты

летишь ко мне, как в небе тени птичьи…

Люблю кустов несмелую красу,

смотрю, и медлю, и шепчусь с цветами…

Нет ни души в их сказочном лесу,

о чём они потом расскажут сами:

цветы поставлю в старенький кувшин –

и задрожит ворсинок позолота …

С каких они немыслимых вершин

сошли дожить до твоего прилёта?

Достаточно душевной маеты

в их жёлтых пятнах – в них тепло и слёзы…

Как хороши в Израиле цветы! –

в другой стране мы звали их «мимозы».

Уходит день, а с ним с усталых глаз

спадает  нетерпенье понемногу.

Представь, родная, что, встречая нас,

мимозы завтра выйдут на дорогу.

* * *

Тем – жажда, да наркоз, да анаша…

А мой IQ – со шрамами и швами.

К итогу развалилась не душа,

но то, чего не выразить словами.

Метафора на раны и на ранки

оставила нечитанные гранки,

и те – никем не виданы нигде –

растают, словно льдинки на воде.

* * *

Войду ли в Лувр – увижу галерею,

цветов Голландских  пестроту,

Господних храмов красоту –

пока не постарею…

О, сколько было площадей,

до неба тонких шпилей,

старинных винных погребов,

и усыпальниц, и гробов,

морских паромов, штилей…

Заманчиво, в конце концов,

осмыслить как предтечу

икону ту, где  Божья мать! –

стареть внезапно перестать

и к ней шагнуть навстречу.

* * *

Может быть, твоя старость похожа

на  тебя в бесконечно простом.

По утрам говоришь: «Ну, и рожа!..»,

а трюмо разбиваешь потом.

Зря, конечно. Оно не блефует –

то лицо демонстрирует грусть,

потому что зима торжествует,

по нему обновляя свой путь.

Место под солнцем                          

Хорошо когда в жизни всё просто:

не к лицу ей любой макияж.

Где  живу – ни  страны, ни погоста,

только место под солнцем и пляж.

* * *

Себя, как Родину, любил –

светло и беззаветно.

Конечно, он нарциссом был,

и было то заметно.

Хвала тебе, ночной карниз!

Хвала за простоту!

На нём себя любил нарцисс,

но больше – высоту.

* * *

Волна из детства катит временами,

несёт полупрозрачное и муть…

Народ на кухнях что твои цунами,

которых не одеть и не обуть!

Хрущёвка, люстра, полка со слонами

и пионерка – девочка в прыщах…

И дождь плетется за похоронами,

за ним – менты в болоньевых плащах…

Вот в туалете вам дают фарцовку

Примерить… или джинсы подержать –

Их этикетку, как боеголовку,

ты крутишь в пальцах… Дорогая, б…ь!

А вот, задачи съездов выполняя,

за нормы бьются слесарь, агроном…

И пахнет бодрый праздник Первомая

к обеду – водкой,  к ужину – вином.

Или  ещё – «Туриста завтрак» с полки

сметают к черту с матом и огнём

четыре бойких комсомольских тёлки –

чтоб строить БАМ и трахаться на нём!

Кого винить в виденье этом нищем,

в котором между делом и игрой

нам выдавали голь и пепелища

за лучший на любой планете строй?

…То время – будто пёс твой верный – тот, кто

тебя встречал и ластился ползком,

раздавленный промчавшейся «Тойотой»…

И место то засыпано песком.

Собака плачет

А вот собака. Вот её  глаза.

Она на взводе вся, само вниманье.

Она с трудом пытается понять,

что там с хозяином? Какие  мусульмане?

Мой милый пес! Ну, как тебе сказать?

Здесь кто – с ножом,  а кто-то – даже с Торой…

Скулишь ты, трёшься о его пальто

и плачешь, плачешь за потёртой шторой…

Глуха многоэтажка-небоскрёб.

Там светится одно окно во мраке,

как будто кто-то все несчастья сгрёб

в  судьбу одной единственной собаки.

*  *  *

Когда дневной смолкает гам

над кромкою реки,

к реке в кафе по четвергам

приходят старики.

Традиционно о былом,

наполнив пять стаканов,

гуторит за одним столом

ватага стариканов.

Пьёт кто-то пиво, кто-то чай,

а кто-то ждет салаки,

припоминая невзначай

про войны, про атаки,

про тех, кто деспот, кто тиран –

народ в подвалах душит,

кому прикрытие – Коран,

а пища – плов и суши.

Враньё про женщин, словно стих,

срывается из уст,

хотя похож любой из них

на облетевший куст.

Лишь не касаются отцы,

материи простой:

кто завтра вдруг отдаст концы,

чей станет стул пустой?

Храни их, Боже, как от пуль,

от немочи и срама…

…К недетской радости дедуль

шестой к ним села дама.

Тут дуба даст любая смерть,

увидев их зрачки:

умеют молодо смотреть

на женщин старички!

Из окошек глядят старики

День кончается аквамарином,

приходящие тени горьки,

в переулке звенящем и длинном

из окошек глядят старики.

Всё на круге. И ясно, и просто,

и безудержны дни, и легки:

уменьшается жизненный остров.

Из окошек глядят старики.

Нет листвы у печального клёна –

обронил её с горьким лицом.

Вот увидеть бы вдруг почтальона

от сыночка, с простым письмецом.

За спиной безвозмездная бездна

слёз пролитых, но им вопреки

занавеска дрожит затрапезно,

из окошек глядят старики.

Годы их растранжирили войны,

память их заметают пески,

глуховаты, ворчливы, нестройны,

из окошек глядят старики.

Ни в собесах, ни в прочих конторах

милосердие к ним – не с руки.

Нет их – тень, отголосок да шорох,

из окошек глядят старики.

Прохожу я, никем не замечен,

рвется сердце моё на куски.

Кто из нас, если вдуматься, вечен?..

Из окошек глядят старики…

Памяти Джеймса  Ласта  –

композитора, аранжировщика и дирижёра

И в реках вспять не потекла вода,

когда внезапно взгляд его потух…

Куда ж теперь пойдут его стада,

когда не одиноким стал пастух?

С ним рядом грозовые  небеса

услышат неземного музыканта,

разложат «Грусть» его на голоса

и встретят композитора и франта.

А мы, уж, коль пастух ушёл, тогда

нальём себе! Вы все себе налейте!

Застынет лес, в миру замрут стада…

Играй же,  Джеймс, играй на Божьей флейте.

 Недопитый кофе

Вот убьют – и кофе не допит…

Остывать ему в простом аду…

– Жаль, писатель, баловень, пиит

не был там, где стряпали беду!

Объявил бы тех всему виною,

отнял бы у извергов тротил,

укротил бы вражью паранойю,

бесов бы разнузданных простил.

Что ж  теперь  рядить-гадать вдогонку,

вешать на Всевышнего собак!

Бар свернулся в черную воронку.

Дело – пепел… прах… а не табак!

Растворились строчки из блокнота:

их водой пожарный покропил.

Возвратит ли в мир протеста нота

автора, что кофе не допил?

*  *  *

Кому и сколько жить осталось,

понятно – Господу видней.

В конце концов, страшна не старость –

а тень забвения – за ней.

Копилка деду прибавляет прыть:

там – на костюм. И на… похоронить.

* * *

Так в чем была вина народа,

кем был народ для палачей?

Струился дым до небосвода,

из душ, точнее из печей.

О, Нюрнбергские суды,

ботинок детских горы,

волос их мам пуды,

их силу духа, воли,

не тающую льдом,

алтарь их мук и боли

каким судить судом?

Назад путь не случился,

из ада брода нет.

Лишь жёлтым Магендовидом

над умершими свет.

…Как часто из Майданека

летит ко мне в ночи

бумажный планер Янека,

сожжённого в печи.

* * *

Далась тогда Победа всем непросто! –

так за пехоту!.. за горящий  танк!..

…А я бы выпил водочки без тоста

за девочку с тетрадкой – Анну  Франк.

Сегодня в мире снова всё не гладко,

и нет её… Но есть её тетрадка.

… Простая девочка из Амстердама

всем на века и бабушка  и мама.

* * *

Карабин и нитка на запястье –

девочки дежурят на войне.

Господи, дай  им любви  и счастья –

Девам Пресвятым в своей стране!

19

Голубая   канарейка

В золочёной клетке птаха –

что ж не радоваться доле?

Неба нет в тюрьме… и страха…

и просвета нет в неволе.

Но желаннее мне нынче

ввысь летящая любая.

Спой мне радостнее, зыбче,

канарейка голубая.

В  небе, в соснах, за забором

ты без фальши форс-мажор,

не поёшь со всеми хором

для дебилов и обжор.

В стае петь под небесами –

нет бездарнее муры.

Звонкий щебет голосами –

не духовые хоры.

Дрянь – трещать по нотам в клетке,

быть без неба сиротой.

Птице лучше смерть на ветке,

но не в клетке золотой.

Как в истоме некой, весь я

в песне, будто на сафари.

И летит из поднебесья:

– «Blue Сanary, Blue Сanary…»

Человек-река

Когда гремят на небе грозы,

и тучи высятся горой,

и осыпаются мимозы –

невыносимые вопросы

мне не дают уснуть порой.

Как научиться быть беспечным,

не равнодушным, но простым? –

Обычным – стало быть, невечным,

почти случайным, просто встречным –

с  ведром – конечно, не с пустым!

Зачем, пыля по пепелищам,

где все дымы – не от побед,

я подаю бомжам и нищим,

но наступаю сапожищем

на чей-то беззащитный след?

Зачем я всуе строю планы,

успех предвидя – не за страх? –

увы, мертвы его фонтаны,

но, бередя мне сердца раны,

молчат мечты мои в кустах.

Ко всем дворам придя некстати,

я перед ними не за грош

в себя уверую – я знати

скажу: «Востребован!». Отож!

Будь в этой жизни я рекою,

будь я на той реке причал –

с безмерной радостью какою

своей  дрожащею  рукою

я б на волнах людей качал!

Проходит ночь… Глаза смыкая,

в окне не движется луна…

К страстям планеты привыкая,

спрошу Судьбу, не упрекая:

– Скажи, зачем ты мне дана?

Певчая птица

Он средний группой крови, он – как все,

и так же снег в его ладонях тает.

Но невдомёк раскованной попсе,

что птица певчая со стаей не летает!

1 марта

По-твоему, пенсионер уже февраль,

бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта.

Законченный трепач, болтун и враль,

ты тост слагаешь в честь прихода марта!

Но много ль надо вялого ума

примерить не весну к январской роже,

а углядеть, как голая зима

имеет март на белоснежном ложе.

* * *

На улице восточные деревья

склоняются в предчувствии снегов.

Полно в рядах базарных фруктов разных.

Средь лиц сосредоточенных и праздных

знакомых нет – ни милых… ни врагов…

Пройди в тени иной архитектуры:

ни линий, ни овалов, ни углов…

Не ожидай от них ни скрипа ставен,

ни тех святынь, чем прежний дом твой славен:

вот пальмы те – дождутся ли снегов?

* * *

Он себя не смог предугадать –

вдруг в письме поставил слева точку!

Но продолжил: «Понимаешь, мать,

может быть, еврейство взять в рассрочку?»

А в конце добавил: «Мать, не трусь!

Я за то вовек не расплачусь.

* * *

Жизнь прекрасна, поскольку не вечна,

и бесценна, поскольку одна.

Я пока что не мертвый, конечно,

если всюду со мною она.

И душа – белоснежная цапля –

телу бренному верность храня,

моего продолжения капля

никогда не покинет меня.

По гостиницам крышу снимая,

по земле путешествуя всласть,

глажу крылышки ей, понимая:

я ведь тоже не дам ей упасть.

* * *

Не горький ли тот эвкалиптов листок

приблизил к тебе этот Ближний Восток,

и ты ощущаешь пронзительный ток

еврейского жаркого края?

Под Песах изъята из лавок мука,

в маце через дырочки будто века

сочатся на пальцы твои. А рука

распахнута к рукопожатью.

Шалом, горожане! шалом, господа!

Приветствую вас, кибуцы, города,

и реки, и горы, в которых вода

течёт и сверкает на солнце.

Здесь реки не губит ни зной, ни мороз,

над ними хрустальные крылья стрекоз,

а пазлы подсолнухов, завязи роз

с высот на равнины стекают.

Прости себе эти восторги души,

в копилку её отсыпай не гроши,

а танцы и песни: они хороши,

как лица, как свечи в шабаты.

На мир этот хрупкий – что стёкла авто –

смотри беспрестанно – на это, на то…

На то, как по миру не раз и не сто

колышется многоголосье.

Пускай на стене календарь отрывной

не будет изорван виной и войной,

а ластится море – волна за волной –

к земле, поцелованной Богом.

* * *

В летний зной меняются одежды,

вновь и вновь меж звёзд плывёт «Арго».

Я кружу без никакой надежды

в поисках неведомо чего.

В свете фар отчётливы предметы,

город ночью светел, как кристалл.

Потерялись знаки и приметы:

Навигатор, видно, подустал.

В сумерках и в полночь с лунным взглядом

колеси по трассам, колеси!

Завтра ли ты с нею встанешь рядом?

Шёпотом у Господа спроси.

Баба Яга – пенсионерка

За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами,

играми в карты – буру, преферанс и очко –

втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами,

с нею – диета противная – брюква, творог, молочко.

Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение,

в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат.

Даже с потомками – полный копец и крушение! –

ей же хотелось трех внучек и… девять внучат!

Сахар под вечер подскочит, а после давление,

в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон!

Смерть не пугает – гнетет её душу забвение.

Некому даже в наследство оставить айфон!

Вот из треногой избы переехала в город Мытищи,

где вечера подмосковные, даже уют.

Этот уют она мочит слезами, до тыщи

писем строчит ежемесячно в детский приют.

Нет ей ответа. Сиди целый день у газона,

тополь с Плющихи – столице укором торчи!

Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона,

та у бабули идёт на анализ мочи.

Утром, когда просыпается весь мегаполис,

солнце на небе встает, как во рту леденец,

бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…

Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».

Последний ветеран

В мае громы – чем не залпы пушек,

что дрожат восторженно во мне,

будто судьбы беленьких старушек

не достались жертвами войне.

Где, по ком они рыдали в голос,

в рощах с кем берёз глотали сок?

Им пригладят выбившийся волос,

их схоронят в пепельный песок.

В небе птиц беспечная ватага

мчит весну в зеленых образах,

так неслись любимым от Рейхстага

похоронки – письма на слезах.

Боль – числом девятым – на подходе,

в шрамах битв – войны кровавый след…

Я хочу, чтоб вечно жил в народе

мой давно от ран умерший дед.

Ради мира, радости и смеха

до сих пор уходит время их.

Меркнет историческая веха –

глуше звон медалей боевых.

В праздник мира, горькая Победа,

фляга водки узкий рвёт карман,

с палочкой хромает ротный деда,

мой и твой последний ветеран.

* * *

Кто я такой, чтобы не верить в Бога?

Чем я владею, кроме двух гитар?

Одной щиплю я струны понемногу,

другая понемногу мне – пиар.

Не победил, не проиграл, не сдался,

на переправе не сменил коня…

Вот бы Господь со мной расцеловался –

как я в Него, поверил бы в меня!

* * *

И вот заграница закончилась домом.

Так волей, неведомой ею ведомым,

меня притянуло к горячей стране.

Но где в той стране… отогреться бы мне?

Заяц над бездной

Не ждать с надеждами вестей,

не рассуждать о Боге

и не искать красивостей

в случайном некрологе…

У очередности на смерть

нет логики железной:

смеяться заяц может сметь,

вися над синей бездной.

Про здесь и там

Человек, когда уходит близкий-близкий,

словно вороны рассевшись по кустам,

вы, придя за упокой пригубить виски,

убедитесь, что Вы здесь, а друг ваш Там.

Постелив себе постель, хмельные в меру,

вы зевнёте дома радостно в  трусах…

…Хорошо, что неизвестно лицемеру,

как он Господа смешит на небесах.

Забытая зажигалка

Она ему в слезах писала

о личных глупых новостях –

что вот, собака искусала,

когда она была в гостях,

что жизнь такая злая штука! –

что хочешь – смейся, хочешь – ной!

Что без него не жизнь, а мука,

как у собаки бе-ше-ной!

Что было ей себя не жалко

швырнуть ему в его кровать,

что он оставил зажигалку,

а ту нашла в постели мать.

Она же вовсе не «давалка»,

как он про то подумал! Фу!

И не пропала зажигалка –

лежит в прихожей на шкафу.

Ещё писала про колготки,

что то малы, то велики,

что до получки – полселедки,

но очень хочется… трески!

Что на лице прыщи созрели!

Перед трюмо хоть волком вой!

Сказал ей фельдшер Метревели,

прыщи – от жизни половой!

Вернее, оттого, что нету…

Вернее, редко и давно!

А как одной  настроить эту…

ту… половую – как в кино?

В конце послания – приписка:

«Изнемогаю, голубок!

Люблю тебя! Твоя Лариска.

Прислать ли спичек коробок?

Вернись ко мне, на нашу свалку,

где всюду рухлядь и  херня –

Возьмёшь со шкафа зажигалку,

а между прочим – и меня!

Грустит один, как воин в поле,

мой новый прыщик на губе.

Тебе пишу – чего же боле?

Так… спичек выслать ли тебе?»

* * *

Зажгите лампу, Алладин!

Вы мой  случайный  господин,

я за столом всегда один,

стихом среди стаканов.

Ночами – тысячью одной –

идут безжалостной войной

ко мне немыслимой стеной

колонны истуканов.

Не жду от них ни похвалы,

что злее славы и хулы,

ни эдельвейса со скалы,

ни лжи, ни даже лести!

Хочу тепла очей и рук,

часов старинных мерный стук –

о блюдце звона ложки вдруг,

и чаепитий – вместе.