Гид по чаю и завтрашнему дню

– Так тебе и надо. – Она мазала пятки и пальцы; кожа слезала с них лоскутами. – Если больше не сможешь носить свои красные босоножки на каблуках, сама будешь виновата, hermana[19].

Да, я сама виновата. Вот что бывает, когда пробегаешь больше двадцати миль за пять с лишним часов и чуть ли не ползешь в конце. Стоило начать, и я не могла остановиться. И мне просто было плевать на последствия.

Пилар суетилась вокруг меня: взбивала подушки, доливала воды в стакан, периодически высовывала голову в коридор, чтобы посмотреть, где родители. Она бормотала по-испански:

– Глупая девчонка. Бестолковая, безрассудная и эгоистичная. Что, если бы я тебя не нашла? Что тогда? Господи, Лайла.

Вот что я слышала.

Вот что я видела.

Мами и папи теснились у порога моей комнаты со своим судебным приговором. Папи опустил голову, демонстрируя черные с сединой волосы и залысину размером с четвертак.

Мами сжимала в руках пачку салфеток.

– Мы только что говорили по телефону с Каталиной и Спенсером.

Ее слова прозвучали быстро и резко: «Англия. Лето в “Сове и вороне”. Остынь. Отдохни».

В конце мами расплакалась, а в моей груди образовалась зияющая дыра.

– Англия? Вы шутите?

Папи сделал шаг вперед.

– Это для твоего же блага. Тебе и так пришлось нелегко весной, а теперь еще и Стефани уехала.

Им просто нужно было оставить меня в покое. Я бы сама со всем справилась.

Мами откинула черные волосы с лица.

– Думаешь, мы не видим, как ты уже несколько недель плачешь по углам? Ходишь, ссутулившись, и чуть ли не натыкаешься на стены? Папи видел, как ты рыдала в кладовке в пекарне. Сидела там одна, совсем замерзла. Это ненормально, Лайла.

Но для меня это было более чем нормально. Я помню сладостное облегчение от полного оцепенения, которое охлаждало жгучую нехватку бабушкиных поцелуев в лоб. И Андре тоже. Он обнимал меня так крепко, мы словно были одним целым. Согретая с головы до пят в его объятиях, я чувствовала себя одновременно огромной, как целая планета, и легкой, как перышко. В кладовке я только хотела снова почувствовать это облегчение. Но папи вломился, начал волноваться и слишком остро реагировать.

– Вы не можете отправить меня в Англию. – Не хочу покидать «Ла Палому». Не хочу покидать Майами. Не хочу покидать семью.

– Но соседи. Они говорят о тебе больше, чем обычно. Ты не сможешь поправиться, пока…

Пока что? Пока о моей личной жизни шепчется весь район? Хм, даже не знаю почему. Это продолжалось уже три года. Мне стоило всего лишь урвать Андре, сына солидного конгрессмена роскошного городка Корал-Гейблс. Об Андре писали в местных журналах и газетных статьях. Его модельное лицо мелькало по телевизору вместе с его семьей во время кампаний. Клиенты, соседи и владельцы магазинчиков благословляли наши отношения, считали нашу историю любви умилительной. Четыре года назад я работала на благотворительном мероприятии, устроенном его родителями. Тогда Андре впервые попробовал выпечку с гуавой от Лайлы. Следующие два года он приходил в «Ла Палому» каждую неделю за новой порцией, пока, наконец, не пригласил меня на свидание. Мне было пятнадцать, и я по самые pastelitos[20] влюбилась в сына конгрессмена.

Кубинская сказка в Западном Дейде. Но Андре не увез меня в замок.

Родители посмотрели на Пилар, практически отвернувшись от меня.

– Елена из свадебного салона «Дейдленд» заходила на прошлой неделе в «Ла Палому», – сообщила мами, глотая слезы. – Говорит, сотрудники и некоторые из постоянных клиентов устроили пари. Они делали ставки на то, когда Лайла придет выбирать свое vestido de boda.

Свадебное платье? Серьезно? Мою кровь словно пропустили через пламя.

– Мами! Ты себя слышишь?

Она только что вскрыла меня и размазала предыдущие три месяца по моей комнате, прямо поверх слоя бледно-синей краски.

– Но это правда, – сказала мами. – И мне так жаль.

– Теперь ходят другие слухи. – Папи посмотрел на Пили. – Почему Андре с ней расстался? Как Стефани могла оставить лучшую подругу, ничего ей не сказав? Ужасно. Люди говорят об этом на складах, в продуктовых магазинах, у газетных прилавков.

Пилар села на кровать.

– Знаю. Я тоже слышала эти сплетни.

Эй, я ведь тоже тут. Разве речь идет не о моей жизни? Откровения этой троицы летали вокруг, над головой и даже пронзали насквозь, очевидно, невидимую меня.

– Хватит, хорошо?

Наконец мами посмотрела на меня.

– Ничего не хватит. Ты ведь даже не делишься с нами своими чувствами. Мы не можем помочь, если не знаем, что происходит.

Я выпрямилась на кровати, все мои конечности болели и ныли.

– Я не хочу говорить о своих потерях. Мне просто нужно пережить их.

– Что, если это невозможно? – спросила мами.

Невозможно. Я слышала это слово раньше и разбила его о камень, словно кокос. Затем я взяла насыщенную белую мягкость и испекла из нее торт.

– Ты потеряла бабушку, – мягко сказал папи. – Она занимала самое большое место в твоем сердце.

– Папи. – Слово было вязким и темным, но я не собиралась плакать; они не должны были увидеть моих слез. Боль настоящая, и она моя. Я должна ее чувствовать, и я должна ее пережить. Если бы я рассказала им об этой боли, они все равно не смогли бы ее разделить, чтобы «помочь» и направить. А теперь они хотели «помочь», отправив меня подальше?

– Англия пойдет тебе на пользу. Chisme[21] утихнут, а ты вернешься отдохнувшей… – У мами зазвонил телефон. – Это Каталина. – Они с папи вышли из комнаты.

Я беспомощно широко раскинула руки. Мне нужно было, чтобы Пилар обняла меня и прогнала эту дурацкую идею прочь. Она обязательно это сделает. Мы же команда – лас Рейесы.

Теперь, после окончания школы, я была, наконец, готова стать полноценным пекарем и будущим владельцем пекарни «Ла Палома» вместе с Пилар. В колледж я не пойду, abuela уже и так научила меня всему, что нужно. Мы должны перенять управление бизнесом через год. Это наше наследие, наше будущее. Abuela открыла свое дело, мы должны продолжить, начиная с этого лета. Я не смогу сделать этого через океан.

– Жду не дождусь увидеть, что ты придумаешь, – сказала я с саркастической усмешкой.

Пилар выпрямилась и заставила сделать еще один глоток воды. В этот раз я не стала сопротивляться.

– Придумаю?

– Как ты избавишь меня от поездки в Англию. У нас нет на это времени. Нужно разработать новую бизнес-модель, меню и нанять новых сотрудников…

– Лайла. – Она повернулась, ее брови изогнуты. – Они правы. Так будет лучше. Я люблю тебя, но я должна тебя отпустить. Это ведь ненадолго?

Словно каждый шаг, что я сделала на улицах Майами этим днем, стал отдаваться в груди. Я содрогнулась. Я могла только покачать головой. Нет. Нет. НЕТ.

– Я не могу.

Пилар взяла бабушкин белый фартук с вышитой синими нитками «Л». Она сунула его мне в руки. Несколько часов назад с них ручьями струился соленый пот.

– Что бы она сказала об этом? – Пилар указала на мое изможденное тело.

– Твоя сестра права, nena[22]. – Это мами вернулась в комнату. – Abuelita передала тебе свои навыки и страсть, а не только рецепты. Цени это, Лайла. Ты рыдаешь в кладовке, убегаешь за двадцать миль и чуть ли не ползешь обратно. Думаешь, она этого хотела? – Слезы текли по щекам мами. – Она ведь наблюдает за тобой сверху. Хочешь, чтобы она это увидела?

Я хотела закричать: «Я этого хочу? Еще как, потому что есть рецепт, который она не успела мне передать. Какое приготовить блюдо, чтобы смириться с тем, что она умерла и покинула нас так рано? Что приготовить после того, как мальчик разбил мое сердце, а лучшая подруга растоптала доверие?»

Но я ничего не сказала.

Сохраняя молчание и трясясь, я сжимала в руках фартук, цепляясь за воспоминания.

– Óyeme, mi amor[23], – сказала abuela несколько месяцев назад после моей очередной ссоры с Андре. – Ты любишь этого мальчика так же, как любишь готовить. – Она помешивала глазурь из манго. – Но иногда тебя слишком много, как сахара в твоей выпечке. Ты выставляешь слишком высокую температуру.

Тогда я нахмурилась. Отмахнулась от нее.

– Mi estrellita[24], если ты будешь сиять слишком ярко в его небе, ты сожжешь его, и сама тоже сгоришь.

В тот день я сожгла все свое тело. Выставила слишком высокую температуру и потеряла контроль.

– Лайла, ты поедешь в Англию, – сказала мами наконец. – Мы не можем передать бабушкин бизнес, пока тебе плохо.

Вот и все.

Но моя пробежка – внешняя и внутренняя изнуренность – надела на меня намордник, и я не смогла спорить. Пока папи заходил на сайт «Бритиш Эйрвейз», я просто пялилась на «Л», вышитую на кармане фартука.

Глава 4

Две недели спустя после того, как папи забронировал билет на самолет, белый бабушкин фартук лежит на прикроватном столике в Англии. Прошли уже полные сутки после приземления, но я почти не вставала с постели.

Я бросаю взгляд на часы – восемь вечера. Через холл доносится какофония синтезаторов и барабанов. Очевидно, музыка играет в комнате Гордона. Не представляю Кейт и Спенсера, колбасящимися под рок восьмидесятых между развлечением постояльцев и управлением гостиницей. Как только я вспоминаю название группы – «Ван Хален», музыка выключается. Не проходит и десяти секунд, как деревянные панели на стенах начинают вибрировать от басов следующей композиции, включенной на полную громкость. Затем… она тоже выключается после нескольких тактов. ¿Cómo? [25]

Мой взгляд останавливается на алтаре памятных вещей: рамках с фотографиями, белой футболке и пируэтах вышитой синими нитками «Л».

Los recuerdos обладают уникальной силой. Силой любви, истории и наследия. Они окликают меня громче, чем музыка, на языке, на котором меня вырастили. Abuela никогда не позволила бы мне вот так бездельничать – большую часть суток проваляться в постели. Она бы как минимум заставила меня подняться и распаковать чемоданы.

Как только я откидываю одеяло, меня встречает волна электронной техно-поп-музыки. Что ж, неужели сама вселенная говорит через Гордона Уолласа, что моя спячка официально подошла к концу? Так или иначе – нет. Я не вынесу этот грохот целое лето. Едва я дохожу до двери, музыка резко прекращается, как и до этого. Я жду, когда этот ужас возобновится, но этого не происходит.

– Хм-м-м, – говорю я себе и смотрю на чемоданы.

Десять минут спустя, разложив обувь и одежду по комоду и шкафу, я открываю второй чемодан. Сверху лежат выпрямитель для волос и косметичка. Под халатом я нахожу квадратный листок с почерком сестры.

Hermana, не злись, но я тебя знаю.

Люблю и уже сильно скучаю.

– П.

«Не злись»? Самый верный способ разозлить меня – попросить не злиться, так что я настороженно вынимаю толстый сверток. Первое, что я достаю из коричневого бумажного пакета, – черный свитер из искусственной шерсти.

Я не паковала ни одного свитера.

Дальше – больше.

Еще один такой же свитер, только серого цвета. Короткий черный водонепроницаемый плащ. Две ветровки. Пара темных зауженных джинсов. Две футболки с длинным рукавом: одна синяя с белыми полосками, вторая темно-синяя. Наконец, огромный серый шарф с абстрактным узором из черных гепардов.

Теперь я настороженно отношусь ко всему содержимому чемодана. Я перерываю все в поисках новых улик вмешательства и нахожу пару черных ботильонов, которые Пилар купила прошлой осенью в Нью-Йорке. Я хочу обнять ее. Хочу бросить один из ботильонов в ее круглую кубинскую задницу. Я не могу сделать ни того, ни другого, поэтому решаю нарушить сестринское молчание и тянусь за телефоном.

Экран загорается; я вижу четыре сообщения на голосовой почте и шестнадцать текстовых от мами. От Пилар ничего.

– Ты знала, Пили! – говорю я, когда овальное лицо сестры заполняет экран FaceTime. Она сидит в черном папином кресле в кабинете пекарни.

– Что ж, и тебе привет, – отвечает Пилар. – Два дня от тебя ни слуху, ни духу, и вот как ты меня теперь приветствуешь?

– Я написала тебе и мами, когда приземлилась. – Я машу черным свитером перед телефоном. – Ты знала.

– Что? Что тебе не понравится?

Я фыркаю.

– И, – продолжает она, – что когда я проверю твой чемодан, то найду только las camisas pequeñas[26] и летние платья? Конечно, я знала. И я оказалась права. Лето в Англии не такое, как у нас. Мами сказала тебе, что взять с собой, Кейт сказала, и я тоже…

– Я буду носить то, что захочу.

Пили тяжело вздыхает; я практически чувствую ее горячее дыхание.

– Винчестер – это тебе не Майами.

Я бросаюсь в нее кинжалами через FaceTime.

– Лайла, думаешь, я не знаю? Мне без тебя плохо, но это единственный правильный способ.

– Я. Бы. Справилась. Сама, – процеживаю я сквозь стиснутые зубы.

– Справилась бы? Ты исчезла, а папи увидел твою машину на стоянке и подумал… что бы подумала ты, увидев это? И когда я наконец нашла тебя… на кого ты была похожа? Dios, Лайла, не так справляются с проблемами.

Пилар редко плачет. Она думает и анализирует. Она организует и сортирует. Поэтому мы так отлично сработались. Я мечтаю и придумываю то, что понравится всем. Затем готовлю, а Пилар виртуозно продает. Но теперь она хлюпает носом и рыдает, как протекший кран. Я так заблуждалась, когда думала, что одна страдаю. Что только я потеряла бабушку.

– Хватит, Пили. Знаю, я тебя напугала. Я просто хочу домой. – Домой, где все наладится.

Она шумно сморкается в платок.

– Тебе пока лучше побыть подальше от дома. Ты это доказала, понятно?

– Пекарня…

– Мы уже говорили об этом сколько раз – двадцать? Анджелина со всем справится.

Я не доверяю новому пекарю, у которой было всего несколько месяцев практики.

– Это временно.

– Claro[27]. Мы будем работать вместе. Но сначала нужно, чтобы моя сестра пришла в себя. Отдохни и позволь Кейт позаботиться о тебе. – Она снова сморкается, затем наклоняется ближе. – Ну, как там?

– В смысле, в городе? Понятия не имею.

– Должна была догадаться по этому жуткому пучку на голове. Но уже прошло два дня!

– Я… завтра, ладно?

Ее ответ тонет в грохоте музыки. На этот раз это гитарный рифф.

– Гордон, – говорю я Пилар в ответ на ее озадаченное лицо.

– Похоже на «Укрой меня»[28], – говорит она.

– Тебе видней. – Пилар отличалась от меня любовью к классическому року, особенно на виниле. – Так продолжается уже… – Музыка снова затихает. – Понятия не имею, что он там делает, но я положу этому конец прямо сейчас. Позвоню тебе завтра.

– Espérate[29]. – Пилар поднимает руку. – Тебе понравилась новая одежда?

– Она ужасна, – говорю я, но продолжаю поглаживать мягкую шерсть.

Пили влажно усмехается.

– Ты давно засматривалась на мои ботинки.

– Sí, pero[30] это не значит, что я буду их носить.

Губы сестры растягиваются в улыбке.

– Но ты положишь их в шкаф. И футболки с куртками тоже.

Затем я чувствую, как по моему лицу тоже расползается улыбка, которую я не могу контролировать, как бы ни старалась.

– Может быть.

Через тридцать секунд после того, как я кладу трубку, из комнаты Гордона снова раздается музыка. Я стучу в его дверь, затем начинаю с силой колотить. Затем колотить и кричать. Шум, наконец, прекращается, и подпольный диджей открывает дверь своей спальни. Его густые рыжие волосы – копия отца – собраны сзади в растрепанный короткий хвост.

– Здарова. Так ты, значит, не умерла. – Он вертит в руках цветной карандаш.

Я не обращаю внимания на его комментарий:

– Музыка.

– А что с ней?

– Громкость. – Я демонстрирую уровень шума руками. – Слишком громко.

В его голове словно загорается лампочка.

– А-а-а. У нас тут отличная звукоизоляция, а я не привык, что в этом крыле есть кто-то еще.

– Мне все равно.

Гордон чешет висок кончиком карандаша.

– Ну да, что ж, музыка настраивает меня на творческий лад.

– А более тихая версия той же музыки не поможет тебе настроиться на то, что ты там творишь?

– О, вот это. – Он театрально делает шаг в сторону.

И… вау. Стены его комнаты покрыты карандашными рисунками домов во всех мыслимых архитектурных стилях. Каждая картина наполнена филигранными деталями и красочными пейзажами.

– Ты их все нарисовал?

Он кивает в сторону чертежного стола, усыпанного измерительными инструментами, радугой из карандашей и чистым листом пергаментной бумаги.

– За последние несколько лет. Это типа хобби.

Я иду по периметру маленького домашнего района Гордона, мимо каменных коттеджей, домов в викторианском стиле и зданий эпохи Тюдоров. У окна стоит виниловый проигрыватель с колонками. Пластинки на полке ждут, пока Гордон врубит их на полную мощность.

– Так вот откуда звук.

Он подходит.

– Извини, что включаю и выключаю. Просто не мог найти подходящую, понимаешь? Постараюсь потише.

– Спасибо. – Я беру пластинку «Роллинг Стоунс» с «Укрой меня». – Пилар тоже их коллекционирует. Всегда ищет редкие экземпляры.

– Удивительно, на что некоторые готовы пойти. У нас здесь есть магазинчик с виниловыми пластинками, называется «Фарлейс». В городе, рядом с Хай-стрит.

Я мысленно делаю заметку, прежде чем продолжить осматривать остальные работы Гордона. Может, дело в цвете или форме, но меня тут же притягивает картина, на которой изображено двухэтажное здание ярко-персикового цвета с терракотовой крышей. Изящные пальмовые листья развеваются над подстриженной зеленой лужайкой, а розовая бугенвиллея крадется по яркой штукатурке. Я резко оборачиваюсь.

– Это…

Он задирает подбородок.

– Знал, что тебе понравится. Прямо из Корал-Гейблс во время нашего последнего визита, если я правильно помню. Мне понравились стиль и цвета.

Дом. Мое сердце сжимается, словно оно знает. Затем я делаю шаг назад, изучая всю стену. Рядом со зданием из Корал-Гейблс висит идеальное изображение «Совы и ворона» и бунгало мастера. Среди кирпичных особняков и домов с соломенной крышей дом с персиковой штукатуркой смотрится совершенно неуместно.

Глава 5

Следующим утром я просыпаюсь слишком рано для человека, который уснул так поздно, как я. Спустя три дня мой организм все еще игнорирует местное время и отталкивается от восточного часового пояса, в котором я прожила всю жизнь. Забитые мышцы ног сопротивляются, пока я спускаюсь вниз. Зеркало в позолоченной раме, висящее в фойе «Совы и ворона», говорит, что мои глаза выглядят как две виниловые пластинки.

Раз уж я, очевидно, не вернусь в Майами в ближайшее время, мне нужно найти в Англии что-то свое. Necesito correr[31]. Точнее, мне очень нужно бегать.

Что я не забыла упаковать, так это форму. Легинсы и спортивную майку, поверх которой я надела футболку с длинными рукавами. В шкафу висят две ветровки (Пилар), но они редко были нужны мне в Майами, и здесь я тоже обойдусь без них.

Другие ранние пташки проходят мимо, пока я разминаю мышцы ног в фойе. Телефон торчит из кармана. Я уже несколько недель не заходила в «Инстаграм», сначала из-за Андре, теперь из-за Стеф. Но после долгой тишины и тоски по дому у меня чешутся пальцы кликнуть на иконку и пролистнуть страницу, на которой когда-то была запечатлена и моя жизнь. Встречается ли Андре уже с кем-то?

Эта мысль давит, но я дала Пилар клятву.

Я пообещала Пили, что перестану отслеживать его «Инстаграм». Я пообещала идти вперед, хотя это последнее место, куда ноги хотят меня сейчас привести. Но мои обещания сестре что-то да значат, и меня бесит эта мысль. Так что телефон остается в кармане, а я возвращаюсь к разминке.

Две девчушки с косичками с писком несутся по лестнице впереди родителей. Они тревожат воздух, который пахнет выпечкой. Я не могу устоять перед соблазном. Вместо того чтобы выйти на улицу, я бегу в противоположную сторону к коридору для персонала. Запах приводит меня к широкой двери с маленьким окошком. Кухня.

Qué hermosa[32]. За порогом вторая по красоте кухня, которую я видела в жизни. Только при виде нашей кухни в пекарне «Ла Палома» мое сердце бьется быстрее. Ряды промышленных стеклянных светильников освещают огромное пространство. В центре разделочный стол, присыпанный белой мукой. Мой взгляд скользит по французским скалкам и стеклянным мискам, корзинам и открытым полкам, на которых размещены посуда, оборудование и сковородки всех размеров. Открытая дверь напротив ведет в забитую доверху кладовую. Я подхожу к промышленной подовой печи; четыре булки хлеба поднимаются и румянятся, как загорающие на пляже Майами. А запах…

Возможно, меня выпроводили из города, обманом отправили на эти летние каникулы. Я отчаянно хочу домой, но здесь я вижу слабый проблеск самой себя. Оборудование и ингредиенты зовут меня голосом, который я слышала с детства. Отмерить, смешать, приправить и испечь – вот мои первые слова. А самое главное, эта теплая, пропахшая дрожжами комната напоминает о бабушке. Чего бы мне это ни стоило, я не буду просто гостем в «Сове и вороне». Я стану их пекарем.

Наружная дверь со скрипом открывается, затем резко захлопывается.

– Заблудились? – За моей спиной раздается голос, похожий на крик попугая. – Гостиная в другой стороне.

Я оборачиваюсь.

– А, извини. Ты, должно быть, Лайла. – Голос исходит от белой женщины, навскидку, шестидесяти пяти лет. Она такая высокая, что у меня брови ползут вверх. У нее острая, точеная, словно вырезанная из бумаги фигура. Ненакрашенное лицо под шапкой седых волос, круглое, напоминающее летающую тарелку из второсортного фильма.

– Да, здрасте, я Лайла Рейес.

– Полли. Хозяйка показывала мне твою фотографию. – Она идет к раковине, чтобы помыть руки. – Если хочешь на завтрак что-то другое, я скоро подам закуски в гостиную. – Я сразу распознаю пренебрежение в ее голосе.

Я стою напротив нее, между нами деревянный стол, как богатая золотом земля.

– Вообще-то, – говорю я, – я здесь на все лето.

– Знаю.

– Моя семья владеет пекарней. Уже более сорока лет.

Полли бросает взгляд на электронные настенные часы, затем распахивает духовку.

– Полагаю, об этом я тоже слышала. Миссис Уоллас упоминала о маленьком кубинском местечке.

Маленькое. Кубинское. Местечко. Я плотно сжимаю губы, чтобы не дать языкам пламени вырваться наружу. Как бы я ни горела желанием рассказать ей про мой богатый пекарский опыт, я уважаю «кухню». И это кухня Полли. Если я хочу провести лето в компании масла, муки и сахара, составляющими единственную часть сердца, которая осталась нетронутой, мне придется быть осторожнее. Проскользнуть в эту кухню, а не вломиться. Мне придется быть… любезной.

Я поправляю волосы. Улыбаюсь.

– Мисс, э-э-э, Полли, я недавно пробовала ваш хлеб и сконы. – Слишком сладкие. – И подумала, может, я смогу работать на кухне? Помогать вам с выпечкой?

Полли упирает одну руку в бок.

– Ты будешь готовить для гостей? Со мной?

– Это отличная идея!

Мы с Полли резко поворачиваемся к двери. Каталина «Кейт» Мендоза Уоллас могла бы работать на Венесуэлу секретным агентом.

– Правда? – спрашиваем мы с Полли в один голос. Только я – с радостной ноткой; Полли же задает вопрос, словно Кейт только что отдала мне последнее печенье из банки.

Кейт подходит ближе; она одета в мятно-зеленое кашемировое пончо и черные зауженные штаны. Она кладет руку на плечо Полли.

– Я бы не доверила твою кухню никому другому. Лайла очень способная, и у нее большой опыт. – Кейт поворачивается ко мне. – Надеюсь, это поможет тебе чувствовать себя как дома. Но я оставляю тебя в полное распоряжение Полли.

Клянусь, я слышу, как Полли шипит.

– Теперь, – говорит Кейт, заглянув в духовку, а затем снова посмотрев на нас, – мне нужно убедиться, что Гордон не опоздает к стоматологу. Так что я оставлю вас двоих. Думаю, вы сами разберетесь, как разделить обязанности.

Полли берет с полки красную папку.

– У меня пять минут, чтобы дать тебе получасовой инструктаж. Как мы тут работаем. – Под «мы» она явно имеет в виду «я».

– Уверяю вас, я справлюсь с любым рецептом из этой папки. – Я уже мою руки. – И я разберусь с оборудованием и ингредиентами.

– Посмотрим. По утрам мы подаем хлебцы с джемом и сезонными фруктами. У меня уже готовы апельсиновые сконы с медом и тосты. Затем чай, в половине четвертого. – Полли открывает папку на ламинированной странице с напечатанным рецептом. – Сегодня по плану торт «Мадейра» и шоколадные бисквиты.

Шоколадные бисквиты? Abuela научила меня экспериментировать со вкусами, как это делала она. Но некоторые сочетания попросту несочетаемы.

– Бисквиты с шоколадом? – спрашиваю я, чувствуя, как морщится нос.

– Если собираешься хотя бы попытаться печь в Англии, нужно ознакомиться с нашими основами. – Полли произносит последнее слово так, словно уже записала меня в свой класс пекарского дела для дошколят. Она сует красную папку мне под нос. По фотографии я понимаю, что английские бисквиты – это печенье. А-а-а. Понятно.