Нас всегда было двое

Анна Динека

Нас всегда было двое

Похоронив отца и унаследовав его клинику для душевнобольных, Алекс понимает, что не готов продолжить семейное дело и торопится выставить клинику на продажу.

Вот только старинный особняк, окруженный болотами и скрытый от мира за завесой испанского мха, хранит свои тайны и, однажды открыв перед Алексом двери, не намерен его отпускать.

Но сможет ли особняк защитить нового хозяина, когда та, что живет затворницей в маленькой комнате под самой крышей, расскажет наконец свою историю?

I

Мрачный кабинет в глубине старинного викторианского особняка, как и накануне, встретил Алекса духотой, запахом полироля, апельсиновой цедры и старой чайной заварки.

Так пахло когда-то в крохотной бабушкиной квартире. Зимой, когда батареи шпарили нещадно, когда окна были заклеены наглухо серой газетной бумагой, смоченной в мыльной воде, а на столе, накрытый пестрой тряпичной «бабой», пыхал жаром заварочный чайник, бабушка неизменно раскладывала на подоконнике кольца ярких апельсиновых корок. Говорила, запах отпугивает котов. Но те, вечно всклокоченные, с обкусанными ушами, похожие друг на друга, как два братца-разбойника, запаха не пугались: внаглую шастали между цветочными горшками, рыли землю, сбрасывали на пол. Герань и фиалки особенно не любили, наверное, поэтому те и не цвели. Да и апельсиновые корки, так и не успев подсохнуть, отчего-то быстро начинали плесневеть и гнить. Но так и лежали на подоконнике, обрастая зеленоватым пушком.

Алекс хмыкнул, покачал головой. Надо же… Плохих воспоминаний о детстве у него как будто бы не осталось, на хорошие вечно не хватало времени, а сегодня не одно, так другое: то бабушка, то старый двор, где наперегонки носился с соседскими мальчишками, то улыбчивая лупоглазая Нина из общаги напротив. Сто лет не вспоминал – и на тебе, вспомнил.

Все из-за тетки этой. Приходила вчера, сверкала обеспокоенным взглядом, хмурилась, называла Сашенькой. А он Сашенькой тринадцать лет как не был: остался Сашенька там, в заляпанном грязью провинциальном городке по другую сторону океана. С бабушкой остался, с котами, с заплесневелыми корками на замызганном подоконнике, с красной лентой «Выпускник», что торжественно пылилась, переброшенная через уголок кособокого трельяжа, там, где, расползаясь пятнами, пировала зеркалом черная патина.

Зеркало в сумрачном кабинете, посреди которого застыл теперь Алекс, тоже изъела патина, но так аккуратно и ладненько, что отчего-то внушала тревогу. Впрочем, все здесь внушало тревогу: стены, обшитые темными резными панелями, черный массивный стол, потускневшие фотографии незнакомцев в старинных вычурных шляпах. Даже от книжных полок веяло чем-то удушливым и чужим, хотя все имена Алексу были знакомы: Эрнест Хемингуэй, Теодор Драйзер, Марк Твен, Джек Лондон… Вот только имена эти прежде смотрели на него с обложек, написанные кириллицей.

Бывало, вытирая с книг жирный слой пыли, бабушка щурилась, сплевывала да причитала по-стариковски: «Вот потому твой отец и уехал, что слишком много книг этих проклятущих читал. Все фантазировал чего-то, все рвался… И чего ему не хватало, горемычному? Все же было, а чего не было, того и не надо. А там… все ж с нуля. И мать твоя хороша! Не было ей счастья здесь, там тоже не прибавится. Тьфу! Лучше бы сына на ноги поставила».

Алекс – тогда еще Сашка – привычно слушал вполуха, мёл мокрым веником истертые ковровые дорожки да исправно бегал с ведром, чтобы сменить грязную воду на чистую. И мысли о том, как побыстрей улизнуть бы во двор, а после – на карьер ловить головастиков, занимали его куда больше, чем мысли о родителях. Те о нем тоже вспоминали нечасто, так что здесь они были квиты.

Алекс невольно дернул плечом, смахнул c рукава невидимую пылинку и подошел наконец к окну. За натертым до блеска стеклом дышал осенью старый задумчивый парк. Серебристая гладь пруда, каменные клумбы с вечнозелеными кустарниками, могучие дубы, увешанные испанским мхом, да круглая белобокая беседка: медная крыша, ажурная ковка, покрытые мхом ступени. Красиво, черт побери… Добавить бы немного солнечного света да свежих цветов, и хоть свадьбу играй. Но за тринадцать лет на чужбине ни на одной свадьбе Алекс еще не был. Зато с похоронами повезло так повезло.

***

– Я знала вашего отца, – заявила вчера тетка с порога, едва Алекс успел обвести взглядом чужой кабинет, который теперь должен был называть своим.

Заявила так, будто это знакомство давало ей какие-то привилегии. Прошла от легонькой белоснежной двери вглубь темного кабинета, потянулась к Алексу поверх широкого стола, одарила – другого слова не подберешь – уверенным, крепким рукопожатием. А потом вдруг сникла, опустилась без приглашения на краешек стула и выдохнула:

– Ну уж вы-то должны мне помочь.

Нашла у кого помощи просить: Алекс даже траурного костюма еще не снял, только и успел, что распустить узел неудобного галстука, бросить связку ключей в отцовскую пепельницу да жадно глотнуть виски. Руки, и те после похорон не помыл – под ногтями так и чернела кладбищенская земля.

Земля эта да клиника для тех, кто скоро и сам станет землей, – вот и все, что осталось теперь от отца.

И тетка еще эта… Красивая, между прочим. Отец таких любил – мама из-за таких плакала.

– Соболезную, – перехватив его хмурый взгляд, запоздало обронила незваная гостья. Сухо, для галочки. И пояснила, скупым движением поправляя очки: – Мы с вашим отцом работали вместе. Давно.

«До переезда», – догадался Алекс, хотя гостья ни единой интонацией не выдала, что говорит на чужом для нее языке. Но комментировать не стал, лишь хмыкнул, сел наконец в отцовское кресло и устало ссутулился, понимая, раз пришла да в такой день, значит, есть причина, значит, быстро не выставишь. И все же попытался, без особой, впрочем, надежды:

– Могли бы и подождать. До завтра, что ли… – Вопросительно приподнял брови, и гостья, вновь потянувшись через стол, представилась:

– Елена.

Но тут же отвела руку и непримиримо отрезала:

– Я три года ждала. Хватит! У моей дочери сегодня день рождения, а она так и не вышла из своей палаты. Она не ест уже третий день! Но, конечно, всем в этой богадельне на нее плевать.

– Из комнаты, – поправил Алекс и тяжело вздохнул, недобрым словом поминая перелет, смену часовых поясов и вновь накатившее похмелье. – Здесь мы говорим «комната». Не «палата».

«Мы». Кого он обманывал? Не было никаких «мы»: Алекс ни дня не проработал в этой дурацкой клинике для душевнобольных, хотя отец уговаривал продолжить семейное дело. Чего уж там, даже дела как такового, и того не было.

Отец купил этот дом случайно, почти что задаром, когда маме диагностировали Альцгеймер. Купил, должно быть, для успокоения совести: старинный особняк, окруженный болотами и скрытый от мира за завесой испанского мха, пусть отдаленно, но все же напоминал поместья из романов сестер Бронте, так любимых мамой. Она и стала первым пациентом.

Вторым стал прежний владелец особняка. Сухонький, дышащий на ладан старикашка, последний представитель некогда знатного рода, сражавшегося на стороне конфедератов, мистер Моррис самостоятельно не смог бы и шага ступить, но отчаянно цеплялся за жизнь. И хотя продавал особняк за бесценок, нескоро собирался его покинуть, а потому затребовал себе лучшую комнату, круглосуточный уход и пинту пива по пятницам. Ну а там, где два пациента, скоро набралась и дюжина.

И вот теперь нет мамы, нет отца, нет в живых и прежнего владельца. Только дом по-прежнему стоит посреди парка, скрипит половицами, шепчет сквозняками, дышит покойно, мирно. И что с ним делать таким прикажете? Разве что вновь продать. По дешевке.

Алекс встряхнулся, отгоняя обступивший его было морок, отер лицо и без интереса посмотрел на гостью:

– Что ваша дочь вообще тут забыла? Здесь же одни старики, им всем недолго осталось.

Елена неожиданно замялась, поджала губы, отвернулась к окну, и в светлых волосах, собранных в аккуратный пучок, неярко сверкнула одинокая нить седины.

– Я думала, это временное решение, – заговорила наконец Елена медленно, с неохотой, будто ее принудили, будто явилась сюда не по собственной воле, и Алекс почувствовал, как в груди засвербело, заворочалось раздражение. – В окрýге не так-то много подобных мест, мы все уже перепробовали. А те, что остались, они мне не по карману.

– Ну а я чем могу вам помочь? Скидку дать, что ли?

Елена в ответ нахмурилась, посмотрела на Алекса с толикой неприязни и произнесла негромко, но четко:

– Я хочу, чтобы мою дочь наконец выписали. Я больше не доверяю врачам.

Алекс, сам не зная почему, улыбнулся и, вдруг расслабившись, откинулся на спинку кресла:

– Что ж, видимо, мне повезло. Я – не врач, я – похоронный агент.

***

Елена освоилась в кабинете куда быстрее, чем Алекс: молча поднялась, подошла к книжному шкафу, чтобы, не спросив разрешения, выудить зажатую между Фолкнером и Стейнбеком бутылку бурбона, и, захватив стаканы, так же молча вернулась к столу. И Алекс подумал, что проделывает она подобное, возможно, не в первый раз, но уточнять не стал. Он не хотел знать, что связывало отца с этой женщиной. Как не хотел ничего знать и о ее дочери. Но пауза затянулась, за окном сгустился осенний туманный вечер, а стоявшая на подоконнике высохшая тыквенная голова так и манила достать из кармана спички, зажечь свечу да неотрывно смотреть, как сквозь неровные прорези сочится теплый оранжевый свет.

Но вместо этого Алекс взял с подоконника покрытый лаком крохотный птичий череп, сжал в кулаке, чувствуя, как острый, окрашенный в черный клюв неприятно царапает кожу, и спросил для галочки, как для галочки соболезновала ему Елена:

– Ваша дочь больна чем-то… неизлечимым?

Елена, к его удивлению, рассмеялась. Громко, но надломлено и некрасиво.

– Хотела бы я знать.

Алекс непонимающе сощурился, но объяснений не дождался. И оттого в очередной раз задался вопросом, какого черта она вообще здесь забыла? Зачем сидит перед ним, помрачневшая, кусает губы, теребит кожаный ремешок, плотно обхвативший запястье, потирает тонкими пальцами тигровый глаз, вправленный в серебряный ободок, а затем – впивается ногтями в ладонь, оставляет следы… И какого черта сам Алекс делает здесь, в этом доме, чужом и мрачном? Зачем сидит в отцовском кресле, будто в своем, дышит спертым воздухом, сжимает в кулаке череп несчастной птицы да невольно согревает беспомощным жалким теплом, которого самому не хватало…

– Этот браслет… дочь подарила. – Голос Елены заставил Алекса очнуться и поднять глаза, но он все же успел заметить, как на его раскрывшейся ладони краснеет оставленная клювом глубокая ямка. – Говорит, тигровый глаз защищает от злых духов. Будто я верю в духов…

– Но ведь во что-то вы верите?

– В то, что моей дочери здесь не место. Здесь или в любой другой клетке!

– Почему вы говорите все это мне? – недоумевая, нахмурился Алекс и в безотчетно защитном жесте сложил на груди руки. – Не я ее здесь запер.

– Ни вы и никто другой. Она сама себя заперла.

***

Бурбон оказался сладким до тошноты: каждый глоток оставлял на языке привкус карамели, марципана и миндаля. Алекс морщился, с неприязнью вдыхал тяжелый запах обожженного дерева, но продолжал пить.

И только на Елену бурбон подействовал благотворно: она заметно расслабилась, расправила обтянутые шелком плечи, а когда наконец заговорила, голос ее прозвучал мягко и вкрадчиво. И Алекс понял, она вовсе не испытывала его терпение: молчала, не находила слов, уходила от темы, но лишь потому, что давно уже не верила, будто ее услышат. А может, просто язык, на котором они теперь говорили, ничем в них не отзывался, так и остался чужим и куцым. Язык для формальностей и протоколов – не для вечерних посиделок в полутьме кабинета да за бутылкой паршивого бурбона.

– Я толком даже не знаю, какой моя дочь была прежде. – Елена подалась вперед, провела пальцем по чуть запылившейся этикетке и аккуратно отодвинула бутылку на середину стола, от греха подальше. – Ее воспитала бабушка. Мне пришлось уехать, я не могла взять с собой в неизвестность ребенка.

Неуверенная улыбка коснулась тонких неподкрашенных губ, но не отразилась в глазах – в них вновь заплескалась тревога.

– Будем честны, из меня получилась не самая примерная мать. Но это не ее вина: Николь была ласковой девочкой, тихой. Верила в эльфов и блуждающие огоньки, мечтала найти цветущий папоротник и встретить русалок. Ну был у нее воображаемый друг… А у кого из нас не было?

– У меня, – без задней мысли ответил Алекс. И вновь перед глазами, как в книжке-панораме, развернулись сцены из прошлого: вытоптанное футбольное поле, детвора, гурьбой несущаяся с пригорка, сбитые набекрень шапки… И красные руки отца, которыми тот лепил лучшие в мире снежки. Эти же руки оставляли на маминых впалых щеках яркие алые пятна, но маленький Сашка не сумел бы сложить два плюс два.

– Я не жду, что вы меня поймете, – продолжала тем временем Елена. – И все же клиника теперь принадлежит вам, а моя дочь вряд ли покинет ее добровольно. Так что, если не хотите однажды найти ее замуровавшейся в одной из ниш или на дне колодца, придется помочь.

– Я не врач, – с раздражением напомнил Алекс.

– А на какой черт мне врачи? Они ставили диагнозы и назначали лечение каждый во что горазд. А толку? Один так и вовсе заявил, якобы «истинный корень зла в смене среды обитания», будто речь о какой-то зверюшке. Черт возьми, я ведь хотела для дочери лучшего! Я верила, что поступаю правильно. Но как только я ее забрала… все тут же понеслось под откос.

– Так дело в вашей дочери или в вас? Вы ей хотите помочь или себя успокоить? Мол, все было как будто бы не напрасно?

– Я хочу узнать ее. Хочу узнать, каково это – быть матерью обычного ребенка, такого же, как все. Готовить ей блинчики по утрам, провожать в школу, спорить по мелочам, спрашивать, как прошел ее день… А не навещать здесь, не зная, чем помочь.

– Ладно, – невесело усмехнулся Алекс и грудью навалился на стол, чувствуя себя загнанной лошадью, обреченной взять последний барьер перед тем, как рухнуть на землю и наконец издохнуть, – давайте начистоту. Я знать не знаю вашу дочь, и по большому счету мне плевать, что здесь происходит. Я утром прилетел с другого конца страны, я похоронил отца, и единственное, чем могу помочь, – разве что составить вашей дочери компанию: задуть свечи, сожрать торт, а потом закинуться теми же таблетками, что и она, улечься рядом и наконец поспать. Такая помощь вам нужна?

Елена и бровью не повела, только улыбнулась. И Алекс не к месту заметил, что она похожа, пожалуй, на Мишель Пфайффер в лучшие ее годы. Уже не Женщина-Кошка, но и не дряхлая ведьма из «Звездной пыли». Скорее та, что съела сердце Звезды, чтобы обмануть время и вернуть молодость.

– Сашенька, – проговорила Елена ласково, по-матерински, – я оторву вам голову, если уляжетесь в постель с моей дочерью. А в остальном все лучше, чем овощем пялиться в стену. Да, вы не врач. Но именно поэтому я хочу, чтобы с ней поговорили вы. Кто-то нормальный, кто-то живой. Чтобы она наконец вспомнила, что за этими стенами – другой мир. А то, что случилось… оно давно уже в прошлом. Она должна жить дальше. Ей же всего семнадцать! Она должна выйти отсюда.

– А вот с этим я могу вам помочь. Я собираюсь закрыть клинику и продать этот дом.

– Отлично! Тогда, считайте, агента по недвижимости вы уже нашли.

И почему-то в эту минуту Алекс вдруг почувствовал, что не хочет продавать дом. Но еще сильнее он не хотел бы в нем жить.

II

Наутро Алекс не помнил, что заставило его сказать «да». Не помнил даже, как распрощался с Еленой, как поднимался затем по лестнице, как искал в полутьме неприветливого, едва знакомого дома осиротевшую спальню отца.

Та оказалась такой же мрачной, как кабинет, такой же неуютной и душной. Но Алекс до одури был рад рухнуть наконец в постель, а потому даже чьи-то истошные вопли, которые он не слышал, но чувствовал, как чувствуют гул теплотрассы под толщей сопревшей земли, не могли бы нарушить его и без того муторный сон.

И вот теперь Алекс стоит у окна, глотает остывший кофе и наблюдает за тем, как на вытоптанном пятачке перед оранжереей стайкой ощипанных индюков кружат старики в одинаковых серых халатах, как переругиваются, не слыша друг друга, как грозят кулаками кому-то невидимому, а затем, выпустив пар, послушно плетутся на завтрак. Хотя всем им, пожалуй, пора бы поторопиться уже в могилы.

Николь или кого-то другого возрастом моложе вечности Алекс не заметил.

Может, оно и к лучшему. Он хотел бы сначала взглянуть на файл загадочной пациентки. Но в ответ на простую, казалось бы, просьбу миссис Миллс, строгая седовласая дама, управляющая клиникой, без слов наградила Алекса снисходительным взглядом, который расставил все по своим местам. Да, Алекс был наследником отца, но не имел в его доме ни власти, ни веса, ни права голоса. Никто не собирался посвящать его в местные тайны. Пожалуй, его даже не собирались брать в расчет.

Единственное, на что миссис Миллс расщедрилась, позвякивая связкой громоздких ключей, стало туманное замечание, сказанное холодным, но нарочито вежливым тоном:

– Эта девушка, она была для вашего отца диковинкой. Еще одним экспонатом его коллекции. Но скоро вы поймете, здесь ей не рады. И здесь ей не место.

Коллекция отца состояла из потрепанных книг, выцветших фотографий, чужих писем и нотных листов, изуродованных заломами и кофейными пятнами. Изредка встречались кости, птичьи чучела и побитые молью шкурки, чаще – разноцветные свечи для ритуалов, механические игрушки да окислившиеся медальоны с волосами тех, кто давно превратился в прах, пророс травой и снова истлел.

Алекс промолчал – он все равно не знал, что ответить. И, возможно, лишь потому миссис Миллс снизошла и вновь взяла слово:

– Молодой человек. – Она остановилась у витражной двери, отделяющей парадное крыло от зарешеченной галереи, ведущей в крыло лечебное, оглянулась на Алекса, застывшего на пороге кабинета, и предупредила: – Даже не думайте продавать этот дом – не наклика́йте беду. Она и так дышит вам в спину.

***

Николь оказалась единственной из пациентов, кто жил в парадном крыле. Новость о подобном соседстве не обрадовала Алекса, но, поднимаясь по неосвещенной скрипучей лестнице, ведущей под крышу, он думал лишь о том, как бы не оскользнуться на предательски узких ступенях.

Алекс так и не понял, чего хотела от него Елена, и не верил, что сможет помочь, но поставить еще одну галочку казалось не такой уж и сложной задачей. Сколько их было уже, таких галочек… И потому, поднявшись наконец во флигель, Алекс не мешкал: громко постучал и, на правах хозяина не дожидаясь ответа, отворил тяжелую дверь.

Он был готов увидеть жалкое тщедушное существо, замотанное в такой же серый, как у стариков, халат или растянутый вязаный свитер, похожий на те, что носила когда-то мама, но первым, что бросилось в глаза, оказалась черная кожаная куртка, лежавшая в изножье кровати.

Николь сидела у трюмо: собранные в пышный хвост волосы; прямая, как у балерины, спина; лицо, засвеченное полуденным солнцем, – безликая и в то же время яркая до рези.

После темноты лестничного пролета Алексу даже пришлось зажмуриться. И потому он пропустил мгновение, когда Николь поднялась и сделала шаг навстречу.

– Спасибо, хотя бы постучали, – девичий голосок прозвучал уверенно и хлестко. В нем слышался легкий акцент и такая же легкая ехидца – и то и другое не заметить было бы сложно. Вот только лица Алекс так и не рассмотрел: яркий свет лился сквозь занавески, бил Николь в спину и, очерчивая силуэт, ловко скрывал детали. Она наверняка знала об этом, знала, за кем преимущество, а потому не стеснялась изучать Алекса, точно насекомое, распятое на приборном стекле. Он чувствовал ее прямой внимательный взгляд, и взгляд этот подспудно внушал тревогу, как внушает тревогу затаившаяся в сухостое змея. И все же перед Алексом стояла всего лишь хрупкая девочка, макушкой едва достававшая ему до плеч, – таких не принимают в расчет.

Коротко поздоровавшись, Алекс перешагнул порог, оставил за спиной незакрытую дверь, и Николь пришлось выйти из укрытия лучей и отступить к шкафу, иначе в маленькой комнате, от пола до потолка заставленной стопками книг, для двоих не хватило бы места. И все же Николь схитрила – она знала, куда отступать: жидкие тени да позолоченная солнцем пыльная взвесь в два слоя укрыли ее лицо, точно вуаль. Но Алекс успел разглядеть намеченное мазками семейное сходство: такие же голубые, как у Елены, глаза, такие же светлые волосы да дурная привычка поджимать губы.

Но уже через секунду Николь улыбнулась и смело пошла в атаку:

– Вас мама прислала, да? Никак угомониться не может! – Вскинула голову, небрежным жестом оправила лямки длинного оранжево-красного платья, больше похожего на сорочку, и доверительно шепнула: – Не обращайте внимания, ее каждый год кроет. Мы с Николь уже привыкли: этакий подарочек на наш день рождения.

«Все ясно», – хмыкнул Алекс и тут же потерял интерес. Раздвоение личности или какая другая приблуда – на такое он уже насмотрелся. Еще бы не насмотреться, если вырос в одном дворе с психдиспансером, в котором работал отец, и бывшей военной общагой.

Но затем Николь повернулась к трюмо, стянула с волос заколку, и Алексу стало не по себе: в отражении пыльного зеркала он увидел то же лицо, что не раз видел на фотографиях в семейном альбоме.

***

– Ничего не хотите мне сказать? – Алекс ходил по кабинету, с силой вдавливая в пол каблуки тяжелых военных ботинок. Такими он знатно получил однажды промеж лопаток, по пояснице, ногам и ребрам, сдуру заступившись за одноклассницу, которую трое боровов в камуфляже зажали ночью у гаражей. Полгода спустя, едва отгремел выпускной, радостная Светка выскочила за одного из них замуж, а все еще хромающий Алекс дал себе слово: впредь, что бы ни случилось, держаться подальше от чужих неприятностей. И надо же, стоило лишь разок дать слабину – и тут же встрял, да по полной.

Елена, как и накануне, сидела на стуле возле окна и теребила браслет – с одной лишь разницей: теперь под тонкими пальцами поблескивал зеленым необработанный малахит, а на столе вместо бутылки бурбона стояла деревянная рамка с черно-белой фотографией, едва различимой за мутноватым пыльным стеклом.

– Давайте-ка угадаю. – Елена откашлялась и, выдержав долгую, неуютную для обоих паузу, предположила: – Это ваша бабушка.

– По отцу, – отчеканил Алекс, и каблуки вновь врезались в плашки паркета. На Елену Алекс не смотрел, хотя стоило задернуть шторы, включить лампу да направить луч света прямо в глаза, чтобы не вздумала юлить или врать. Но отчего-то Алекс знал, врать Елена не станет.

– Я не была с ней знакома. Никогда не видела.

– Да неужели? – с издевкой пропел Алекс, и уголки его губ затрещали от фальшивой улыбки. – Зато внучку ей состряпать сумели.

Елена выдохнула резко, со свистом, и Алекс, инстинктивно вскинув голову, увидел в отражении почерневшего зеркала, как она протянула руку, как осторожно взяла рамку, и едва сдержался, чтобы не скрипнуть зубами.

Они действительно были похожи: его бабушка на старом студенческом снимке и эта девчонка, которая взялась из ниоткуда, а лучше бы сгинула в никуда. Похожи, как бывают похожи лишь те, в ком течет одна кровь. И кровь-то паршивая, стоит заметить.

«Кровь дурная, кровь гнилая,

Окропи меня, защити меня.

Уведи через порог, через лужок,

Через овраг – туда, где предки спят…»

Алексу почудилось, будто он услышал тихий напев на родном языке. Но в кабинете, давя на барабанные перепонки, наливалась свинцом тишина – душная, горькая, как настойка зверобоя или отвар крапивы. Вот только отвары, которые готовила бабушка, Алекс не пил – брезговал, да и слова, вдруг застучавшие в висках, были ему незнакомы. Но они звучали, пульсировали, вторились под ребрами, отражались от стен – тихие и нездешние.

«Кровь дурная, кровь гнилая…»

Алекс вдруг понял, понял самым своим нутром, чутьем звериным, не человечьим – и резко повернулся к окну.

Николь сидела спиной к дому на каменной, изъеденной лишайником скамейке: все то же яркое платье, все та же кожаная куртка. Только длинные волосы были теперь перехвачены красной лентой и украшены вырезанными из бумаги цветами и бабочками, такими же черными, как набежавшие к вечеру тучи.

Девчонка не пела – заговаривала. Алекс не мог бы услышать, но он чувствовал. Как чувствовал духоту и навязчивый запах гнили, как чувствовал неровности старого паркета да тяжесть потолочных балок, которые вдруг оказались так низко. Дом вибрировал, дом… подпевал?