Неповиновение

Том Торк

Неповиновение

Неповиновение

«Господин N!», – трещали газеты острыми заголовками, – «Убит в собственной квартире. Известный оппозиционер, создатель печально известной теории СОГ, которая, напомним, была признана незаконной и разрушительной на двадцать седьмом собрании правительства верхней палаты низкого консульства кругом шести. Тело найдено вчера на полу, по предварительным данным, причина смерти – остановка сердца инородным предметом. Полиция отказалась давать комментарии.

– Какой бы противоречивой личностью он ни был, не стоит забывать, что, прежде всего, он такой же человек, как и все мы. Я уверен, что полиция проведёт детальное расследование, – прокомментировал ситуацию заместитель председателя по делам культуры Родион Нербин», – газета «Сухие новости».

Старый деревянный дом на углу …ной. Он не был ничем особенно примечателен. Два этажа, шесть квартир, сдаваемых в аренду всем без разбору. Маленькие комнаты с высокими потолками; жёлтые, выцветшие обои; низкие стульчики; высокие столы; огромные щели в хлипких дверях; вмятины в стенах, как от дроби; местами вскрытые полы с многочисленными выбоинами, о которые то и дело кто-нибудь за день да спотыкался; редкие тараканы, бегущие по своим делам из одной щели в другую; клопы, ожидающие свою жертву, в старых промятых кроватях; а также присущая молодёжи излишняя не прибранность квартиры – во всём этом бардаке жил Григорий Деньской, молодой человек лет девятнадцати-двадцати, бывший студент, а ныне «безработный мыслитель», дожидающийся, когда рыба сама пойдёт в его сети. Словом, человек ленивый, а оттого бедный и, как следствие, общительный. Да, пожалуй, единственным талантом Гриши, которым он был наделён от природы, были разговоры и бесконечные знакомства с самыми разными, обыденно влиятельными, а потому богатыми, людьми. Бывало, за вечер Гриша мог напиться до беспамятства с бедняком, у которого и медяка не было за душой, а на другой день ужинать в неприлично привилегированном месте с аристократичными особами, очаровывая женщин своими познаниями языков и вводя невероятные словесные обороты, делая свои монологи запутанными, создавая впечатление, что он человек умный и начитанный. Зарубежная научная литература, которую Гриша выпрашивал у поклонниц, была особенно любимой им, даже та, которая была много раз разоблачена и являлась, в общем-то, метафизикой с первых строк.

И вот, прочитав в утренней газете, просматриваемой им обычно по утрам, он почувствовал, что надвигаются большие общественные потрясения, ведь господин N. был чудовищно убит. Гриша, поразмыслив, решил собрать старых друзей и новых знакомых у себя на квартире, чтобы в малом кругу обсудить произошедшее, и понять как к ней относятся самые разные люди, разных сословий и ниш. Чтобы в высшем свете не пасть в грязь лицом, сказав какую-то неуместную глупость, что было для него чрезвычайно губительно, всё же без выгодного образа он был никем из ниоткуда. Словом, зная какой шум вот-вот начнётся, нужно было действовать незамедлительно. По плану, намеченному задолго до описываемых событий, ему предстояло жениться на богатой, но старой вдове мадам Негельской, которая часами могла говорить о делах господина N., меняя о нём мнение чуть ли не каждый день под влиянием гостей. Теперь же она слала письма, ей не терпелось услышать мнение Гриши, а тот, остерегаясь, передал пришедшему слуге послание следующего содержания:

«Мадмуазель Негельская! С сожалением вынужден сообщить, что в связи с моей ежемесячной меланхолией, о которой я вас предупреждал, прийти сегодня к вам не смогу. Однако спешу сообщить, что обязательно появлюсь завтра. Также, зная вашу нетерпимость, сообщу вам, что больным я представляю из себя жалкое зрелище, едва ли способное связать пару слов, потому настоятельно попрошу вас не беспокоить.

Лишний раз за меня не волнуйтесь, не прощаюсь и люблю.

– Деньской Г. В.»

Тем временем наступил вечер. Вот-вот должны были подойти первые гости. А пока сидел только Михаил Редько, владелец квартир, где Гриша жил. Был позван потому, что с ним в последнее время были расстроены отношения из-за неуплаты аренды вот уже четвёртый месяц подряд.

Сам домохозяин был низеньким мужичком за тридцать с лысиной, маленькими чёрными глазами и плохо выбритой щетиной. Одевался в популярный потрёпанный смокинг, ходил с тростью, атрибутом крупного буржуа, хотя таковым вовсе не являлся; носил монокль, который не мог удержать на своём плоском лице, потому часто комично ползал за ним под столом. Гриша считал его не умным, в общем-то глупым, узким человеком, ведь тот не интересовался политикой, был равнодушен к новостям, не читал никаких книг, редко говорил и часто спал до полудня, обладал железной ленью и в делах, и по дому. Однако Михаилу Редько очень уж хотелось производить впечатление человека общительного и социального. Он часто повторял, что ходит на вечера и что его-то зазря пропускают даже тогда, когда и вовсе нет никакой компании. Однако ж с ним и поговорить-то было не о чём. На всё, что хватало Мишу, – это поддакивать, когда все были единого мнения, и цыкать при общем осуждении. Даже теперешнее громкое событие многого в нём не переменило, ему было всё равно и на политиков, и на политику, и на страну – на всё, кроме мнения окружающих о себе.

Вскоре на пороге комнаты появился Митя Сарминский – разнорабочий, бедный мужчина, лет этак восемнадцати, страстный любитель выпивки и гулянок после тяжёлого рабочего дня. На попойках он, пропивая единственные заработанные деньги, много слушал говорящих вокруг, запоминая неисчислимое количество ходящих слухов и рассказов, поэтому для всех был интересным пересказчиком и слушателем, хотя своего мнения ни на что не имел, высказывая обыденно популярное.

– Гришка! – вскричал Митя, топая ногой у порога, отчего вздрогнул уже дремавший Миша, – здорова! Давно не виделись!

– Митька! Сколько лет, сколько зим! – радостно раскинул руки в стороны Гриша, подойдя к нему и пожимая протянутую руку со своей несменной, располагающей улыбкой, – давно не виделись! Какие новости?

– М-да, давненько… – протянул он, протягивая и оглядываясь, – а губа не дура, а? Хорошо живёшь, красиво! Просторно тут! Подселишь к себе? Мешать не буду, честно-честно! Шучу-шучу. Что по новостям? Да как обычно, – он почесал затылок, – опять мэр города развёлся, опять председатель благоустройства украл деньги из казны, Яша недавно покончил с собой, спрыгнул с моста, на похороны тебя не пригласили, видимо, семья помнит, как вы тогда повздорили, да…

– Не издевайся, Митя, – беспристрастно перебил Гриша, приглашая собеседника за стол, – ты знаешь, о чём я спросил. Что по убийству? Что говорят?

– Ну, что говорят… говорят, что убийцу-то в лицо кто-то видел, выбегающим с ножом, короче, поймают скоро этого врага народа не сегодня, так завтра.

– Так уж видели? – появилось в дверях новое, ухмыляющееся лицо, – что же в газетах полиция комментировать ничего не стала, так бы хоть обнадёжили людей, что спасителя-то нашего знают?

Новым лицом был Василий Прокофьев – отставной чиновник, большой любитель газет и курения дорогих сигар, которые являлись неотъемлемым атрибутом старой буржуазии. Во многом из-за преклонного возраста одевался в одежду не по последней моде, а в то, что было принято в его годы. Искренне не доверял и не признавал новые политические взгляды, считал, что молодёжь нужно переучивать, что «всё сейчас в разы хуже, чем раньше», требовал, чтобы к нему обращались на «Вы», и не терпел тех, кто этому «правилу этикета» не следовал. Знал несколько языков, но из-за отсутствия практики едва мог связать два предложения друг с другом. Во многом Василий Прокофьев опирался на мнение, написанное в газетах. Считал, что лишь там высказывается истина, а прочие мнения, высказанные внешне неприглядными особами, априори не правы. Мог часами доказывать свою точку зрения, споря до пота на лбу, но если и признавал чужое мнение, то на следующий день снова со всем не соглашался. Убийство господина N. возбудило в нём необычайное торжество: «Наконец! Наконец все поймут, что его идеи незаконны и разрушительны! Начтут думать так же критически, как и я. Месяц, два, и его забудут, а я им напомню, как они ошиблись, называя его глупую теорию бессмертной. Теперь я буду победителем в любых спорах!», – неустанно носились восклицания в его голове.

– Дак, комментировать ничего не стали, чтоб не спугнуть, – ответил Митя, смотря недоумённо на гостя.

Василий Прокофьев с презрением, как бы с высока, вдруг взглянул на Митю, осознав к кому, кроме прочих, обратился. Медленно перевёл взгляд на Гришу:

– М-да, Григорий… я ожидал, что у вас соберётся более высокое общество. Как можете вы якшаться с таким… таким! – ему не хватало слов, он скорчил лицо, будто бы в комнате стояла ужасная вонь.

– Вот как! – мигом вскипел Митя, – я честь имею! Что это вы брезгуете? Да я поумнее вас буду, жалкий старикашка! С таким как вы находится в одной комнате не стану!

– Старикашка?! – возмутившись, побагровел Василий Прокофьев, – что-ж, Григорий, выбирайте: либо этот грубиян-оборванец, либо я… Вы бы хоть одежду чистую надели, право, стыдно должно быть, – добавил он в сторону Мити.

– Господа-господа, – сказал примиряюще Гриша, – я уважаю вас обоих, к чему ссоры на пустом месте? Василий Прокофьев, право, не нужно так негативно отзываться о людях. Мы все равны.

Они его не слушали. Митя вплотную подошёл к Василию, засучив рукава, и уже готовился ударить его хоть и не в лицо, так как был сильно ниже ростом, так хоть в живот, да посильнее, чтобы тот ещё неделю помнил, как нужно обращаться с людьми. Но всё не решался, потому как подобная выходка могла выйти Мите боком – крупным штрафом, который назначался бравыми, ни в чём не разбирающимися подкупными полицейскими, за дебош.

– Что за шум, а драки нет? – появился в дверях ещё один гость.

– Родион Нербин! – облегчённо вздохнул Гриша, не зная, как разрешить конфликт, – проходите, мы вас заждались, обычно вы не так сильно опаздываете!

– Как? Родион Нербин? – удивлённо спросил обернувшийся Василий Прокофьев, тут же позабыв о перепалке, – и вы здесь?

– С кем имею честь говорить? – спросил тот, усаживаясь на предложенный стул.

– Василий Прокофьев. Чиновник департамента образования, – соврал он, потому как был уже год в отставке, – ваш большой поклонник.

– Что ж, – кивнул Родион Нербин, – а вы? С кем имею честь? – обратился он к Мите.

– Он – неинтересная, потерянная вошь, что вы! – ответил, морщась, за Митю Василий Прокофьев.

– Это уже ни в какие ворота! – заорал Митя, ринувшись с замахом на обидчика, тот лишь начал смеяться, вытряхивая застоявшийся табак из трубки на стол.

– А ну прекратить! Не сметь! – встав между ними, повысил голос Родион Нербин, – что ты себе позволяешь! – продолжал горячиться он, строго посмотрев на Василия Прокофьева, – как можно так себя вести! Мы все равны! Прочтите конституцию в конце концов, закон! Или мне вызвать участкового, чтобы он вам всё разъяснил?

Василий Прокофьев замолк, но надулся, как индюк, выпучив глаза, и развалился на стуле в дальнем углу.

– Дмитрий Сарминский, – сказал Митя довольно, улыбнувшись и протягивая руку Родиону Нербину, – приятно, что мир ещё не до конца прогнил.

– Приятно-приятно, – согласился Родион Нербин, пожимая руку. – А вас как, голубчик? – тут же спросил он встревоженного Михаила, глупо хлопающего глазами.

– Михаил Редько. – быстро и, пожалуй, слишком тихо проговорил тот, будто бы его за ответ немедленно приговорят к пожизненной каторге. В действительности же он был поражён, как удалось погасить назревавшее побоище, а потому ловил каждое движение, предпочитая не участвовать в диалоге, лишь наблюдать.

– Понятно-с, – кивнул Родион Нербин, – мы ждём ещё кого-то? – учтиво спросил он у Гриши.

– Вероятно, ждёте нас! – послышался весёлый голос в коридоре.

В комнату зашли два молодых человека. Первым был Борис Лотминский. Старый друг Гриши ещё со студенчества, ныне занимающийся переводами, что приносило ему единственный, хоть и не слишком большой доход. Одевался в удобную лёгкую одежду, которую редко менял, потому как каждая сэкономленная монета приближала его к мечте о переезде в другую страну. Был новых взглядов и искренне негодовал, как могло произойти убийство господина N., которого он считал героем, а его теорию единственно верной. Был приглашён потому, что часто без умолку болтал обо всём на свете, не стесняясь выражать самые смелые мысли, и вместе с тем с упоением слушал, ловя каждое слово собеседника, имел манеры общения и мог легко вписаться в любую классовую компанию.

Вторым был Жан Прусс. Был, конечно, иностранцем, едва говорившем на неродном языке. Он не был приглашён, однако взят по дороге, потому как казался интересным слушателем и ломано, но мог высказать новые идеи по поднятым вопросам.

Борис пожал руку Грише и посмотрел на Родиона Нербина с улыбкой:

– Борис Лотминский! С кем имею честь? – тут же поздоровался он.

– Родион Нербин.

– О! – подняв брови, воскликнул Боря, – Какая удача! То-то я чувствую, что где-то вас уже видел. Мы как раз с моим спутником обсуждали ваши недавние работы. Но что ж я так неучтив? Это – Жан Прусс. Увлекательный собеседник. Иностранец, так ещё и учёный человек! Учится на… – он начал щёлкать пальцами, силясь вспомнить, – в общем, учится. Но важно ли на кого? Главное, что не стоит на месте, и то хорошо, что скажите, верно говорю? – Боря забегал вокруг стола, не дожидаясь ответа Родиона Нербина, причитая себе, что он ужасно неучтив, – Борис Лотминский! – протянул он руку Василию Прокофьеву (однако тот даже не поднял головы); не отчаиваясь, Боря посмотрел на Михаила Редько, помахал тому рукой, решив, что не стоит так далеко идти, протискиваясь между стульями, чтобы только поздороваться. Миша глупо улыбнулся и отвёл взгляд, мастерски сделав вид, будто бы о чём-то задумался.

– Что ж, в целом, я с вами согласен, – кивнул Родион Нербин и, выждав, пока тот закончит со всеми здороваться, продолжил, – стоять для человека в развитии равносильно смерти, помнится я писал о чём-то подобном много лет назад… работа, кажется, называлась: «Когда человек умирает духовно».

– Да-да-да! Она! Истинный автор! – затараторил Боря, усаживаясь рядом и протягивая стул иностранцу, который хотел уже было уйти, – я недавно встретил одного писателя, работы которого переводил, так он и двух слов не смог связать относительно тонких моментов собственного произведения! Ну что за ушлые люди пошли! Всё лишь бы выдать за своё, украсть чужой труд или, вы только вдумайтесь, нанять никому неизвестного автора, чтобы после издавать книгу от собственного имени! Ну как можно? И ведь без упоминания истинного творца! А как же честь, а как же совесть? Справедливость, нравственность? Как можно только и делать, что думать о собственной известности и деньгах? Когда люди стали надевать овечью шкуру? Когда потеряли человечность? – горячился Боря, – вот вы другое дело! Сами сделали себе имя, сами всего добились с низов! Вы же чиновник по делам культуры, так? Вот ответьте мне, когда человек перестаёт быть человеком, вы же поняли мою мысль? Когда человек начинает думать лишь о собственной выгоде?

– Вы, голубчик мой, задаёте большое количество вопросов разных тем, чем, буду честен, изрядно утомили меня, не расстраивайтесь так, я не хотел вас обидеть, вы, наоборот, разожгли во мне огонь интереса. Однако на ваш вопрос о поведении людей так сразу ответить достаточно затруднительно, о таком нужно длительное время думать и размышлять, обдумать и ещё с сотню раз передумать, чтобы дать вразумительный ответ. Но я могу выразить вам свою точку зрения, которую имею последние несколько лет. Мне думается, что подобных людей стоит разделить на две категории: на приобретённых и на имеющих. Разъясню: приобретённые это те, кто получил своё богатство самостоятельно в процессе жизни, а имеющие – кто имеет состояние с рождения, по праву наследства. Тут ведь в чём дело: приобретённые прошли чрез многие трудности на пути к желаемому, обычно таким не нужно чьё-то признание, слава и так достанется им со временем. Другое дело имеющие, которые родились и выросли в богатстве. Да разве это дело? Какое воспитание достаётся обычно таким детям? Они быстро привыкают к тому, что имеют, получают то, что хотят, а родители и рады осчастливить ребёнка, с которым не знают, что делать, ведь обязательно же нужно, чтобы кто-то унаследовал огромный мешок денег, который они накапливали всю жизнь. И вот, в комфорте юношество проходит. У них последние безделушки, всё имеется, а делать-то что? Всё вроде бы имеется, но кое-чего всё же не достаёт – внимания. Друзья уже знают каковы они: и богаты и делают, что хотят без ограничений. Пожелают кого-нибудь похитить – похитят, убить – убьют, а полицейских, не имеющих, подкупят, сделают приобретёнными и дальше бесчинствовать. Лишь бы быть замеченными. Ведь это главное для человека, у которого всё есть. Сами понимаете, что купить подобное очень трудно, а искреннее – невозможно. А им-то что? Денег полно, тратить их они не умеют, да и не учил никто, образование может и имеют, но разума нет. И начинается. Кто куда: одни скупают последние цацки дорогих, обязательно зарубежных дизайнеров, другие, как вы говорите, выдают чужое за своё. Им кажется, что мир лежит перед ними только потому, что у них есть много денег.

Не торопитесь меня перебивать, господа, дайте мне договорить мысль, я осознаю, что вы можете быть со мной не согласны. Понимаете, внимание – вещь волновая, то придёт, то уйдёт, поэтому важно таким людям это не выдавать, чтобы не учудили. Пускай тратят деньги, пускай продают предприятия родителей. Нам же лучше, чтобы компании уходили в руки приобретающих. А имеющие, не читающие ни книг, ни статей, как вы правильно выразились, «стоящие на месте», всё равно останутся у разбитого корыта, и наша задача, как не приобретённых и не имеющих, приблизить этот час. Зачем? Затем, чтобы не дать подобным людям управлять важными предприятиями или, скажем, встать у руля власти, потому как страна не только разорится, но и станет рабом имеющих, а этого допустить никак нельзя, – Родион Нербин закончил говорить и, изрядно устав, попросил стакан воды, который тут же получил.

– Но не все же такие, – возразил Гриша, – возьмите Негельскую, она хоть и имеющая, но лишь приумножила своё богатство.

– Закономерно, что в системе всегда найдутся исключения, – ответил Родион Нербин, – всё зависит и от того, какой пример подаётся им в детстве, и от того каковы были родители, какие ценности были получены. Моя модель быстра и очень упрощена. В ней, безусловно, есть много «но», однако, признайтесь, примеров, подтверждающих мою точку зрения много, хотя бы один на примете у вас точно есть.

– А господин N.? – вдруг спросил Митя, – он – приобретённый или имеющий?

– Вы, вероятно, читали мою сводку, данную газете «Сухая правда». У меня на него особенное мнение, – начал Родион Нербин, польщённый всеобщим интересом, – известно ли вам, что он имеет большие связи с западом и в общем-то является его ставленником?

– Вздор! – перебил голос из дверей, – господин N. – честнейший политик, а его идеи новы и единственно правильные!

В дверях показался Константин Когтёв. Последний из гостей. Богатый чиновник, служащий заместителем в богом забытом департаменте, в котором водились приличные деньги, успешно отмываемые участниками. Тем не менее Константин Когтёв был ярым поклонником господина N. и изрядно финансировал его деятельность, когда у того была «нехватка» денег. Делал он это, впрочем, только лишь за тем, чтобы быть не забытым тогда, когда тот придёт к власти, ожидая, что, когда это произойдёт, его капитал увеличится десятикратно. Весть же о кончине не слишком повергла его в шок, напротив, он ожидал, что после этого народные волнения выйдут на улицу свергать и крушить «ужасные и отвратительные» устои, что было для него чрезвычайно выгодно. Потому Константин Когтёв во всеуслышание кричал, что негоже молчать, что только действия способны единственно помочь стране, которая задыхается в цензуре и нищете. И хотя он догадывался, что связь с западом имела место быть, чиновник постоянно принимался защищать честь мёртвого, являясь для народа единственно правильным, а потому уважаемым политиком.

– Позвольте же узнать, что правильного в его империалистических идеях? – спросил Родион Нербин, вставая, но, решив, что руку жать такому человеку не станет; сел на место.

– Позвольте, а что за идеи у него? – едва слышно спросил Михаил Редько, сам от себя не ожидая, что скажет хотя бы что-то, если не спросят напрямую.

– Как же? Вот это человек! Удивлён, Гришка, умеешь людей находить! – рассмеялся Константин Когтёв. – Позвольте, Родион Нербин, так? – перевёл он взгляд на Родиона Нербина, – Я Константин Когтёв из бумажного департамента, вы, наверное, уж знаете, коль я знаю вас. Я расскажу нашему невежде. Как вас? Михаил Редько… Хм, не слышал такого имени, оно и понятно. Не выходите в свет? Уважаю, хотел бы быть на вашем месте, но, сами понимаете, должность не позволяет. Так о чём я? А, да. Идея. Гениальность и важность её в том, чтобы смыть границы всех стран, создав или оставив только одну, единую. Иными словами, превратить здешнее бесчинство и хаос в порядок. Только представьте, более не нужно платить межграничные пошлины, покупать заграничный паспорт…

Вы же не местный, так? – спросил Когтёв у Жанна Прусса, сидящего на стуле, как на иголках. – Покажите свой паспорт. Что с ним? Языка не знает? – он повторил просьбу на чистом иностранном, получил заветную книжку и с гордостью открыл, – вот они: бесчисленные штампы бессмысленных стран, таможен, вот учёт личных вещей, адрес проживания. К чему всё это? – он небрежно швырнул документ на грязный стол. – Почему я должен таскать кучу документов только лишь для того, чтобы куда-то поехать? Ну нет, земля принадлежит народу, слышали такое выражение? Нет? Право, вы – удивительный человек! Тогда прислушайтесь к гласу разума, ведь все от этого страдают: бизнес, терпящий таможенные издержки, из-за чего цена вечно колеблется, бизнесмены, которые не могут, не декларируя землю, построить дом, открыть быстро дело, счёт в банке. А кому принадлежит вся земля? Разве можно, чтобы кто-то что-то национализировал? Ответ, конечно, нет. Наконец, обычный народ, золотой средний класс, который не может спокойно работать без постоянного надзора местных властей, не может общаться с иностранцами из-за незнания языка. К чему всё это? Почему бы не оставить один, единый язык? Вот посмотрите на бедолагу, – Когтёв показал на Жанна Прусса указательным пальцем, – он, ведь, совсем не понимает о чём мы говорим, а он, может быть, непризнанный мыслитель на своей родине, а вынужден сидеть и дрожать, боясь привлечь наше внимание. Кто его привёл и зачем? Впрочем, это – прямая иллюстрация необразованного, потерянного человека. А мог бы сейчас говорить с вами на равных. Ладно опустим язык, не главный он, вспомним валюту. Господа! Курс бывает просто сумасшедший! Разве такое годится? Отчего в сотнях метров цены могут отличаться в два, а то и в три раза? В современном обществе подобного быть не должно. А войны? Бесконечные побоища, по счастью которых сейчас не наблюдается, их же тоже можно избежать: нет чужого, всё наше. Территория, деньги – всё одно, ведь можно же, чтобы стало единым. А наука? Она ведь тоже может стать общей и понятной для всех учёных. Может, лет так через двадцать-тридцать освоим космос, а там и большие открытия, задумайтесь, прислушайтесь к гласу разума! Ведь вот оно счастье, только руку протяни. Стоит только выйти на улицу в эти выходные. Пустяк. Ну как согласны, Редков? Так же вас? А, Редько, запамятовал, уж извините! Согласны? Идея ведь полезная и верная для общества. Долой разобщённость, пришло время объединиться! Прислушайтесь к гласу разума!

Все повернулись в сторону Миши Редько. Тот долгое время молчал, испарина появилась на его лбу. После некоторых раздумий он неуверенно произнёс:

– Да, пожалуй, хорошая идея.

– Потерянный человек! – тут же воскликнул Родион Нербин. – Разве можно? Идеи его разрушительны и несостоятельны, разве это не видно? Взять только язык, культуру, национальные интересы!

– Язык? Культура? К чему? – встрял в разговор Василий Прокофьев, почувствовав, что может кольнуть ненавистных ему людей, – всё это пережиток прошлого, которым интересуются лишь старики, а с них, как известно, пыль сыпется. Признаться, я сам считал убийцу господина N. нашим спасителем, а теперь как-то горько стало. В газетах о подробностях теории не говорили совсем. Лишь: эксперты решили, что идея разрушительна и всецело неверна. Если всё будет так, как говорит господин Когтёв, то нас ждёт славное будущее.

– Да как можно-то? Голубчик, вам подсунули оголтелую, к тому же, ужасно глупую пропаганду! – воскликнул раздосадованный Родион Нербин, – подумайте хотя бы о культуре…