Либелломания: Зимара

– Ты что-то совсем посерел. Знаешь что? У меня слабость к сообразительным. За догадку насчёт двери я дам тебе антибиотик. А чтобы он не пропал впустую, тебе нужна живая кровь. Жвала-то сможешь выпустить?

У Бритца не хватило сил даже на кивок. Деус позвала ручного песца:

– Сырок! Ко мне. Иди, достойный зверь, спасать зверя недостойного.

Зверь зацокал коготками. Бритц не видел, что они делают, но вдруг запахло свежей кровью. Крылья носа дрогнули, откликаясь на спасительный аромат. Ему в ноги прыгнул песец и крался вдоль тела, прижимался всё ближе. Разлепив веки, Кайнорт увидел над собой белый мех, и пушистое облако окутало лицо. У зверя на горле кровоточила резаная рана. Бритц вдохнул запах чистого меха, мускуса и провёл рукой по пышному загривку песца. Сырок встал толстыми лапками ему на одно плечо и уложил морду на другое. На губы Кайнорту капнула кровь, сердце зашлось от жажды.

– Не миндальничай, упырь, просто пей, – устало подстегнула Деус.

Это была лучшая трапеза в его жизни. Получив несколько восхитительных глотков, Бритц лежал с закрытыми глазами и вдыхал кровяные пары.

– Деус, – шёпотом позвал он. – А туалет у вас где?

– Снаружи, в овраге. Тебе не дойти. Ведро вот тут поставлю.

Бритц пришёл в такой ужас, что едва не прожёг взглядом потолок. Ведро? При всех? Только не возвращение на Кармин, только не в казематы, твёрдо решил он.

– Не надо.

– Тебе виднее, конечно. Я десять лет мечтала увидеть, как Бритц обделается. В переносном смысле, конечно. Но подойдёт и буквальный. Спокойной ночи.

Она имела право быть сукой. Деус прошла в свой угол, по пути задев эмалированное ведро. Вскоре Чивойт почуял, что Сырку уже не до него, слез и уложил бородатую морду на колено Кайнорта. Где-то Бритц читал, что таким образом кошки лечат. С одной только поправочкой. Он-то знал правду о безоаровой кошке, что напрочь отбивало даже эффект плацебо. Он вздохнул.

В тёмной тишине Кайнорт тщетно искал в себе тот самый жизнеутверждающий мотив, но с досадой обнаружил, что единственным мощным побуждением в его жизни в ту ночь стало желание наутро самостоятельно дойти до уборной. Деус сказала, ему требовался мощный стимул. Знала бы она… знал бы он сам, что единственное средство, способное поднять его с постели, – это граничащий с животным аристократический ужас перед эмалированным ведром.

Глава -24. Норман против ненормальных

Это была до того странная компания. Мы напоминали анекдот: собрались как-то в баре убийца, клякса, графоманка, хромой и невротик. И тут бармен говорит…

Только вместо бара была комната групповой терапии, а вместо бармена – главврач. Я опоздала. И вообще второй день вела себя отвратительно, но на то была уважительная причина. Ценой истерзанных стальными ухватами запястий я заставила Гриоика провести меня длинной дорогой, чтобы разобраться в перипетиях бентоса. Металась не в те коридоры, выскакивала с неправильной стороны проходной столовой, упиралась и просилась в другой туалет, хотя дальний был близнецом ближнего. Я побывала всюду, кроме чужих жилых отсеков. Но так ничего и не поняла. И не увидела лифт. В этой лечебнице всё нарочно устроили так, чтобы запутать пациентов, отбить даже мысли о побеге. Назначение треугольных комнат явно менялось, потому что мы ходили в одни и те же места разными путями. Подписаны были только жилые отсеки, и за два дня я добилась только обострения топографической агнозии.

Я присматривалась к замкам на отсеках. Гриоик запускал щупальце-кабель в круглую скважину и проворачивал его, как обычный ключ. У меня появилась идея, как раздобыть отпечаток, оставалось улучить момент. Да только без схемы корпуса можно было бродить по комнатам в поисках лифта бесконечно. Или вскрыть замок прямиком в карцер. Вот это был бы номер.

Когда я зашла в комнату групповой терапии, показалось, что в её центре зияла глубокая яма, но мои ноги убеждали, что пол поднимается. Трое полукругом сидели на стеклянных кубиках. Я узнала Дъяблокову и чёрную-пречёрную кляксу. В инвалидном кресле на гусеничном ходу, единственный не на кубе, сидел хилый старик. На своём увешанном аппаратами жизнеобеспечения троне он смотрелся очень жалким. Рядом вздрагивал паренёк. Пока Вион-Виварий поправлял какие-то трубки в носу у старика, я заняла один свободный куб из двух. На меня сразу покосились трое, хотя насчёт кляксы ничего нельзя было утверждать наверняка. Пациенты молча вытаращились на меня, потом на пятый свободный куб и опять на меня. Может, я заняла чьё-то место?

– Все в сборе! – Видра обернулся и хлопнул в ладоши.

Я заёрзала и ужаснулась. Куб подо мной был не стеклянный, а ледяной. Под кубы тех, кто пришёл раньше, уже порядочно накапало. Но лужи не растекались, значит, и подъём мне тоже почудился.

– А где доктор Кабошон? – жалобно поинтересовался паренёк рядом.

– Сколько раз повторять, Норман?!

Вион-Виварий шагнул к нему и размахнулся. Норман скукожился на кубе, я вздрогнула. Но Видра не ударил, а внезапно притормозил и ласково погладил паренька по плечу.

– Мы ведь это уже обсуждали. Доктор Кабошон уволился. Он больше не придёт.

– Мне становится хуже! Я… я постоянно падаю, я… плутаю, блуждаю. Иногда я чувствую, будто хожу вниз головой.

– Может, потому что ты псих? – предположила Дъяблокова, и Норман захлебнулся от ужаса:

– Я видел, как Трюфель зашёл в столовую прямо из спальни, как так может быть?! Из пятого отсека! И эзер Шампу из четвёртого, вы видели? – он озирался, ища поддержки, но все отводили взгляд. – Видели?.. Минуя лифтовый холл!

Он принялся доставать из карманов пижамы скомканные салфетки, расправлять и сверять по ним какие-то схемы:

– Мне страшно, доктор Видра, я здесь с ума схожу…

– Вот ты и осознал наконец, что болен. Поздравляю, это хороший признак.

– Я здоров! – Норман высморкался в одну салфетку, другие спрятал за пазуху. – Я нормальный! Доктор Кабошон обещал во всём разобра…

– Доктор Кабошон больше не придёт!

Вион-Виварий щёлкнул пальцами, и кубы взлетели. Все, даже пустой. Я уцепилась за ледяной край. Только старик в гусеничном кресле остался внизу и задирал голову на тонкой шее, чтобы взирать на нас и подслеповато щуриться.

– Это для общей безопасности, – пояснил Видра. – Чтобы вы не покидали мест в пылу дискуссии. Сегодня будет жарко! Я не стану препарировать ваши френии, психозы и мании, как доктор Кабошон. При всём уважении к коллеге. Вы сделаете это сами. Как известно, никто не знает вас лучше, чем… ваши соседи. – Вион-Виварий выдержал паузу, чтобы мы невольно переглянулись и опять уставились на главврача, привлечённые блеском его лысины. – Бентос – корпус для особо опасных пациентов. Но клиника Френа-Маньяна им не ограничивается. Там, надо льдом, есть нечто большее. Вольный комплекс Загородный Палисад. Никаких надоедливых санитаров, нормальная пища, комнаты на одного. Прогулки. Надежда выйти на свободу! Доктор Кабошон отбирал претендентов методами, которые изжили себя. Психиатрия не стоит на месте. Больше не будет изнурительных тестов, мучительных испытаний. Отныне вы сами будете решать, кто из вас недостоин.

– Достоин? – поправила клякса. Это был первый раз, когда она при мне подала голос, который показался глубоким и мягким, даже утешающим.

– Нет. Это было бы слишком, – процедил Видра. – Я могу лишь доверить вам самостоятельно назвать самого безумного из шестерых. Того, кто первым сойдёт с дистанции и отправится на анимедуллярный ляпискинез. Другие получат шанс. Одно имя – один голос против. Менять решение, вербовать, давить, манипулировать… – можно. Здесь всё как у нормальных людей. Поехали!

Я покосилась на свободный куб рядом. Видра предлагал выбирать из шестерых? Нас было пятеро, если, конечно, главврач не имел в виду и себя заодно. Ледяной куб был пуст на первый взгляд, но уж коли нашлась где-то клякса совершенно чёрная, значит, где-то водились и совершенно прозрачные. Там сидел кто-то невидимый. И холоднокровный, потому что с его места капало еле-еле. Подо мной уже скопилась целая лужа, а у куба Нормана растаяли края, потому что он непрестанно их теребил. И что за ляпискинез?

– Я против Дъяблоковой, – выбрала клякса.

И сразу пришлась мне по душе. Как только она назвала имя, под кубом Дъяблоковой вспыхнула горелка. Розоволосая подобрала ноги и закатила глаза:

– Кто бы сомневался, – всё-таки какой же противный был у неё голос. – А я за Нормана. То есть против. Против Нормана.

– Эй, как ты можешь? Эй, мы же из одного отсека! С одной планеты, блин!

– Норман, извини, но ты храпишь. Да, Сомн?

– По правде, Дъяблокова права, – еле слышно заметил старик со своего кресла. – Я слышу храп даже через стенку. Но не возьмусь определить, кто из них двоих храпит на самом деле. Я голосую против новенькой.

Хоть я и не собиралась принимать в этом участие на полном серьёзе, но покраснела до кончиков ушей. Меньше всего хотелось привлекать внимание сумасшедших, но второй день я только и делала, что нарывалась. И что, твою мать, за ляпискинез? Сомн поймал мой взгляд в порыве объясниться:

– Прошу прощения, – в извиняющейся улыбке старика не хватало зубов. – Я вас совершенно не знаю, это так. Но мне бы не хотелось портить отношения со старыми приятелями. К тому же эта латимерия с вами… рыба, которая, бегает… вряд ли при такой склонности вы настолько безобидны, насколько выглядите.

Под моим кубом зажглась горелка. Огонёк едва теплился, но всё могло стать хуже через пару голосов против. Досадно было, что Сомн пустился в объяснения. Они звучали слишком логично, и я боялась, что другие за это уцепятся. И тогда ко мне приставят ещё одного санитара, как к самой безумной во всей Френа-Маньяне.

– Осталось трое, – напомнил Вион-Виварий. – Что скажешь, Эмбер Лау?

– Я никого не знаю. Как я могу решать?

– Будешь тянуть – куб растает, и ты рухнешь.

– Что за ляпискинез?

– Процедура.

– Что за процедура?

– Ляпискинез.

Я поёрзала в сырой ямке, потёрла лицо ладонями и сдалась. Это была только игра. Я ведь не душевнобольная, чтобы поверить, что душевнобольным позволили решать, кто из них самый душевнобольной! В таком случае, оставался лишь один выбор:

–Я против, – махнула налево, где таял пустой куб, – вот этого.

– Голос против Вдруга, – объявил Вион-Виварий.

Прозрачный Вдруг не подал ни голоса, ни шороха, когда с его куба закапало на горелку. Я назвала его, только чтобы не глядеть в лицо своему выбору. А Норман повторил за мной:

– Тогда и я против Вдруга.

Огонь под ним стал вдвое ярче. Капли шипели в горелке. Вион-Виварий вгляделся в пустоту над кубом, прислушиваясь на одному ему доступной частоте, и объявил:

– Голос Вдруга против Нормана. Два-два, – он снова хлопнул в ладоши. – Второй раунд! Голоса только против Нормана или Вдруга.

– Вдруг, – сказала я.

– Норман, – сказала Дъяблокова.

– Норман – сказал Сомн.

– Вдруг, – сказала клякса.

Дъяблокова раздражённо качала коленками:

– Норман, сдавайся сам. Всё равно всё будет по-моему.

– Графоманка!

– Неврастеник.

– Бездарь!

– Статист.

– Дура!

– И это мой дурацкий сюжет!

Дъяблокова замахнулась карандашом. Норман дёрнулся назад. Взмахнул руками и, соскользнув с талого куба, упал. Правда, невысоко, кубы парили метрах, может быть, в трёх над полом. Но как-то неудачно кувыркнулся. Боднул порог и, всхлипнув, застыл. Языки пламени под кубами не давали разглядеть, в сознании ли он.

– Норман! – позвала я. Он не пошевелился. Первым порывом было спрыгнуть с куба и потрясти парня, но три метра – это три метра, и я вцепилась в лёд.

– Норм? – забеспокоилась клякса.

Вион-Виварий подошёл к Норману, откинул ему руку с лица носком ботинка и поискал пульс. У меня сердце застучало в горле. Видра поискал в другом месте и наконец в третьем.

– Группа приняла решение.

– Норм! – воскликнула клякса.

– Норман? – выдавила я и поняла, что грудь парня под клетчатой пижамой перестала трепыхаться. Комната поплыла перед глазами. Я схватилась за воздух и полетела с куба. Копчик хрустнул, горелка подожгла мне штанину. Прихлопывая пламя, я задом отползла в угол прочь от Нормана. Я боялась его. Неосознанно, подспудно. Значит, он был уже мёртв. Только мигом позже положение его шеи показалось неестественным.

– Ну, что, Дьяблокова, довольна? – вскинулась клякса.

– Через твёрдый знак!!!

– Терапия окончена! – прогремел главврач.

Горелки погасли, кубы приземлились. Мы покидали комнату, и только я одна не смотрела на Нормана. На пороге валялась его мятая салфетка, а на ней какая-то схема. Пользуясь тем, что остальные не отрывали взгляд от тела, я сунула бумажный комочек в карман пижамы. В коридоре метались санитары. Я отшатнулась от Гриоика и припустила бегом.

– Сто пять! – прикрикнул санитар. – С-т-о-я-т-ь!

И подсёк канатом. Я упала на гипнотический пол. Гриоик сцапал меня за больную руку, но я дёрнулась изо всех сил. На рукаве проступила кровь, хватка стала железной. Мелькнула игла на конце щупальца. Я почувствовала укол через вестулу прямо в спинной мозг. И размякла. Мы потащились вслед за другими в столовую.

Там я упала третьей за стол к Сомну и кляксе. Рука болела от хватки санитара, но я не смела ни растереть её, ни тронуть. Ни даже отогнуть пижаму, чтобы осмотреть кожу.

– М-да, – выдавила Дъяблокова, ковыряясь в жиже за соседним столом. – Жаль.

– Тебе? – оглянулась клякса.

– Он же с самого начала напрашивался. А убивать статистов – плохой сюжетный ход. Хуже только возвращать из мёртвых.

– Твой бред сдирает с меня кожу. Отвратительно…

– Что же здесь отвратительного? – мягко заметил Сомн. – Мы все здесь на «ты» с трупами. Мы все убивали, а это всего лишь несчастный случай.

– Тем не менее, – Дъяблокова подвинулась к нам со своим стулом и понизила голос, – до тех пор, пока она не объявилась, никто на моей памяти здесь не умирал. Эмбер, ты сама себе не кажешься странной?

– Нет. Это совершенно ничего не значит.

– Это значит, что ты – мой главный герой.

– О. А это ещё не конец книги? – съязвила я.

– Эмбер! – одёрнула клякса. – Не подыгрывай ей. Сейчас она заявит, что взорвала Эзерминори, запихала Брану в кротовину, вытащила Брану из кротовины!

– Вот этими вот самыми пальчиками, – Дъяблокова изобразила, как печатает на клавиатуре, – я мну реальность, как пластилин.

– Понеслась волынка. Если ты такая всемогущая, что ж ты ещё не на воле?

– Да здесь же такой кладезь типажей.

– Тогда хоть сделай эту жижу удобоваримой.

– Если вы не будете страдать, кто это издаст? Вот если растворить парочку в кислоте. Или устроить эпидемию с паразитами. Или убить императора – вот это пожалуйста.

– Ого! Так-таки императора? И ты вот так запросто делишься планами? – поддела клякса.

– А кто мне помешает? Всё, что ты можешь, это закатить глаза, да и то никто не увидит.

Клякса коснулась антрацитовым кончиком пальца своей жижи, и та всосалась во тьму. А у меня перед глазами ещё лежал мёртвый Норман.

– А этот Вдруг, – вяло спросила я, ощущая действие успокоительного, – он что за существо?

– Так ты разве не поняла? – опешила Дъяблокова, но беззубый Сомн опять заступился:

– Она опоздала.

– А, точно. Так вот, до того, как ты заняла куб рядом с Норманом, там сидел Вдруг. Начинаешь соображать?

Я вспомнила, как клякса, Сомн и Дъяблокова вытаращились на меня, но так и не поняла отчего.

– По правде говоря… нет.

– Предвосхищаю рецензию: «Главная героиня – тупица!». Эмбер, а помнишь, вначале никто не голосовал против Вдруга, кроме тебя и Нормана? Норман-то просто повторял за тобой. А ты даже не догадывалась.

– Да о чём же?

– О том, кто на самом деле был самый сумасшедший в комнате! – воскликнула клякса. – Вион-Виварий Видра!

Шестерёнки завертелись. От нарастающего возбуждения я проглотила разом три ложки жижи. И поняла. Никогошеньки на том кубе не было. Вдруга не существовало. Воображаемый пациент! Я села на его место, но Видра не заметил сразу, а потом автоматически вообразил, будто Вдруг сидит на другом кубе. Позже, голосуя против Нормана якобы от имени Вдруга, главврач пытался спасти свою галлюцинацию вторым туром.

– Так вы все просто хотели избавиться от реального, а не воображаемого конкурента.

– Именно, – удовлетворилась моим интеллектом Дъяблокова. – Разумеется, никто не предполагал, что Норман вдруг умрёт, да ещё так глупо. Только в реальности можно свернуть шею, неудачно упав с табуретки. Но второстепенные персонажи порой непредсказуемы.

На её пронзительный голос к нам повернулись с других столиков. Скелетообразный эзер, худобу которого подчёркивали иссиня-чёрные брови и немытые патлы. Трюфель в своей фольге. Триада Гуг, целиком похожая на трёхголовую жабу. Их санитары зорко следили за тем, чтобы триада не вздумала приступить к сезонному размножению прямо в столовой. Краем глаза я наблюдала, как Мильтон поспешно донёс горсть жижи до рта и скорее потянулся за второй, пока все пялились на нас. Дъяблокова достала мятый рулон туалетной бумаги:

– Ладно. Пойду отзывы почитаю.

– Не воспринимай её всерьёз, – хмыкнула клякса, когда та ушла. – Параноидная шизофрения.

– Почему ты думаешь, я нормальнее?

– Тебя привезла Альда Хокс, так? Она и Нормана привезла когда-то. Я давно здесь, и ещё ни разу Полосатая Стерва не отправила сюда настоящего психа. Френа-Маньяна – просто свалка для сведения её личных счётов.

Сомн покончил с жижей, протёр столешницу насухо. И откланялся. Пациенты разбредались из столовой. А я всё мялась, раздумывая, как бы подступиться с деликатным вопросом.

– Меня зовут Эстресса, – сказала клякса. – А то, поди-ка, уже придумала мне какое-нибудь прозвище.

– Нет, что ты, – соврала я. – Почему ты здесь?

– Сама сдалась.

– Сюда? Сама?

– Сложная история с грудой насильственной смерти. У меня нарушение синестезии: я пробую цвета на вкус, слышу мутность этой жижи. А если вздумаешь спеть, могу наброситься, потому что у меня синяки от музыки. Самые обычные вещи, бывает, причиняют мне невыносимые страдания. От этого нет лекарства. Здесь не помогают, зато изолируют… от ни в чём не повинных. То, что нужно.

– Эстресса, ты ведь живёшь в одном отсеке с Трюфелем? – решилась я.

– В пятом. Мы соседи с тобой.

– Ты не могла бы… не могла бы оторвать кусочек его фольги?

Клякса молчала, и я поспешила объяснить:

– У меня острая нехватка алюминия в организме. Я просто…

– Твой вопрос – красный, он щиплет мне язык и пахнет мускусом. – Эстресса подалась вперёд, накрыла мою руку своей чёрной, и мои пальцы исчезли. – Я всё понимаю, но хорошенько подумай. Замки в бентосе незамысловатые, потому что бежать на Зимаре некуда. Они тут даже на видеонаблюдение не тратятся. Хотя это, может, специально. Бюро ЧИЗ давно прикрыло бы клинику, попади им в руки запись из комнаты групповой терапии. И вот ещё: если тебя поймают, сделают ляпискинез.

– Да что же это такое?

– Они вынут твой мозг, оцифруют, исправят, как им заблагорассудится, и перенесут на кристалл. А кристалл отполируют и запихают в череп. Эту процедуру разработал доктор Кабошон. После того, как его раскритиковали за убийство сознания, он усовершенствовал процедуру. Пару лет назад. Якобы заключал здоровые ткани мозга в кристалл, а нездоровые заменял каменными. Но когда начал испытания на людях, вдруг… пропал.

С трудом представлялось, что за чудовища выходили из операционной. В любом из двух случаев, что с Кабошоном, что без, это означало смерть сознания. Замена его другим. Искалеченным. Пусть даже «исправленным», но уже не моим.

– Эстресса, если я пробуду здесь ещё хоть неделю, и ляпискинез покажется выходом. Я скоро стану как Норман, я…

Едва сдержалась, чтобы не крикнуть как Норман: «Я нормальная!». Но в моём взгляде Эстресса, наверное, почувствовала особенный вкус или запах. Это была не просьба, а терпкая, по-зелёному тоскливая мольба. Клякса откинулась на стуле и, помолчав, зашептала:

– Тебя выводят в туалет сразу после нашего отсека. Вечером я оставлю фольгу под раковиной. – Эстресса помолчала ещё, и её чернота сгустилась пуще прежнего. – Здесь что-то затевается. Поэтому… да, наверное, тебе лучше выбираться отсюда. Те, кто пришёл за последние пару лет, говорят о странном снегопаде. Говорят, снежинки танцуют. То вниз, то вверх… Говорят, некоторые так и не падают на землю. Что-то случилось на Зимаре. Эти снежинки – чьи-то шпионы. А теперь уходи, Эмбер, иначе подумают, что мы что-то замышляем.

Я прикончила жижу и даже не поморщилась, потому что теперь мне нужны были силы, чтобы заварить настоящую кашу.

– Гриоик, – спросила я в коридоре, – а что за доктор такой был, Кабошон?

– Мне затрещина обсуждать это с пациентами.

– Гриоик. А хочешь, я тебя починю?

– Благодарю, я в полном придатке. Перчатке. Я в полном потерятке.

Он провернул щупальце в замочной скважине, и, оказавшись в отсеке 6, я закатала рукав. На обожжённом до вишнёвой красноты запястье был выдавлен след от кабеля Гриоика. Отпечаток ключа. И он был хорош для своей цены.

* * *

Ка-Пча в своём гамаке сосредоточенно начищал ушные болты. Я тоже забралась в гамак и развернула салфетку Нормана. Чернила размазались, но изображение всё ещё можно было разобрать. Должно быть, он выкрал карандаш у Дъяблоковой, потому что писчие принадлежности имела она одна во всём бентосе. Видимо, ей разрешили в виде исключения, чтобы не принялась писать кровью на стенах.

В первые секунды игра воображения не давала сосредоточиться ни на чём, кроме силуэта. Хвост… крылья… Я зажала рот кулаком, чтобы не закричать, пронзительно и жутко, как Зев Гуг. В тишине отсека дыхание с шипением рвалось из груди. Ка-Пча сверлил болтами ушные проходы, а взглядом – меня. Я ещё не решила, доверять ли ему, и взяла себя в руки.

Салфетка была тёплой и чуть влажной. Хотелось думать, что схема Нормана сохранила именно его, ещё живое, тепло. Может быть, действительно он был единственным нормальным на нашем дне. Потому что ему удалось невероятное. Зарисовать план. Вот только природа не заложила в Нормане тяги к побегу. Я припомнила: его санитаром была нелепая рыба-капля. Грустная и безобидная. А ко мне взывали хвост и крылья на схеме. Может, это он прощал меня с того света? Или куда там уходили минори, погибая?

«Она твоя ши?» – «Моя жи».

Как ему удалось вместить так много света в полтора слова? Что же я скажу детям, когда вернусь? Я выбралась из красных коридоров карминского бункера и оказалась в аду. Наверное, я опять нырнула глубоко в себя. Кто-то тряс меня за плечо.

– Эмбер. Ты промываешь слёзные каналы?

– А, да, Еклер, – как же хотелось, чтобы меня разбудил другой голос, но я помотала головой в той реальности, из которой мне предстояло бежать в одиночку. – Всё в порядке. Вот скажи как робот. Ты замечал, что санитары используют всюду один и тот же ключ?

– А тебе это зачем? Это не то, о чём следует знать санитарам?

– Еклер, здесь обитают опасные сумасшедшие. Что, если кто-нибудь изготовит отмычку и сбежит? Ключ-то хотя бы электромагнитный?

– Из-за высокой влажности и магнитных бурь в бентосе механические замки. Я уверен, потому что, когда их меняли, я целую неделю питался штифтами. Да, ключ один, но рядом с лифтом всегда дежурит санитар. И бежать на Зимаре некуда.

Двери, отмеченные чёрным на схеме, не имели замочных скважин изнутри жилых отсеков. Даже если бы я пробралась в отсек 5, то попасть оттуда напрямик в лифтовый холл было нельзя. Но меня заинтересовали заметки, которые Норман оставил на схеме.

«Из отсека 2 моментально попадают в дальний туалет!»

«Отсек 3 успевает на тренинг быстрее всех!»

«В ОБОИХ туалетах слышен карцер!»

Его это дезориентировало, но для мехатроника всё было очевидным. Минипорты. Как это я раньше не догадалась? Так, утром Гриоик выводил меня из отсека 6 прямиком в коридор между столовой и комнатой групповой терапии. Никакого коридора между ними на плане не значилось. Но всё прояснялось, стоило добавить в уравнение телепортацию. Эзеры обожали воровать имперские технологии.

– Сегодня на групповой терапии упоминали доктора Кабошона, – сказала я, будто бы уходя от скользкой темы с ключами. – Почему он уволился?

– Мой санитар признался, что доктор Кабошон бесследно пропал. Это он изобрёл знаменитый анимедуллярный ляпискинез. Перемещение души из мозга в камень, если переводить дословно. Великолепная технология.

– Звучит так, будто ты бы не отказался от процедуры.

– Разумеется. Что за робот отказался бы усовершенствовать мозг? Вот только один Кабошон догадался, как частично сохранять пациенту его собственное сознание. Но так и не получил патент. Ляпискинез без него так и проводят по старой технологии. Такая потеря для науки.