Они и мы

Нам с Олей есть что вспомнить, как гуляли по арбатским переулкам. В мороз вытаскивали пьяных из сугроба. Как она искала меня по ночам в тех же переулках. А когда я прибегал в три часа ночи, плакала, ругалась и говорила, что ни за что со мной не останется. Но оставалась. Всегда. Даже когда Эля с Марком уехали навсегда в этот чужой город.

Чужой… Теперь это и мой город. Я долго к нему привыкал. Когда Оля рассказывала, как мы полетим к Эле и Марку, к Кате, мальчикам, я не думал, что это так мучительно.

Переезд к Оле. Ожидание. Оформление каких-то документов, непонятно кому и зачем нужных. Ни один человек, выдававший справки о возможности моего отъезда, даже не взглянул на меня. А в аэропорту, на последнем этапе, когда мы с Олей зашли в ветеринарную службу, очень красивая барышня закричала: «Нет, нет. Пса оставьте снаружи. Здесь так душно. Справку я вам и так подпишу». Таможенники тоже не взглянули ни на меня, ни на мои документы. А может, я очень ценный производитель? Обидно!

А сколько мы ждали клетку! А как бегали, оформляя перевес. А что я испытал в грузовом отсеке…

После тряски, гула, грохота, холода – тишина… Клетку куда-то везут. Стоп… Дверца открывается…

Свет. Незнакомые запахи.

Бежать. Бежать. Бежать.

Кругом опасность…

Вдруг Олин голос: «Джим!»

Голос Марка: «Джимуня мой!»

Чудится. Бежать. Бежать.

Кто-то крепко держит за ошейник. Знакомая Рука. Марк.

Это мой Марк. Я спасен.

Меня сажают в машину. Машина незнакомая, но запахи родные. Пахнет Любочкой и духами Альбины. Но ведь они в Париже!

Неужели и я – в Париже?!

Меня вводят в незнакомый подъезд. Открывается дверь. «Джимочка!» Это же Эля. Вбегаю в квартиру. Моя старая мебель. Как мне ее не хватало в сером измайловском доме.

Я у себя.

Я в Семье.

Когда рядом с тобой дорогие тебе люди, можно жить и во Франции. Нам, собакам, проще, ностальгия нас меньше мучает. И хоть снятся мне иногда мои абрамцевские подружки, черный Боб, признававший мое лидерство и так же, как я, любивший моего хозяина, мне уже не так тяжело, как в первые дни, когда каждый Олин приезд вызывал желание бежать. Все равно куда.

Я знаю, что до Большой Никитской мне все равно не добраться, но… Бежать. Бежать. Чтобы взорвать монотонность сытой жизни.

Однажды я ушел…

Бродил три дня под дождем, понимая, что самостоятельно не вернуться. Силы не те. Глаза подводят. Слух пропал. Свалился под каким-то деревом. Меня искали, но безрезультатно.

И только номер телефона, выбитый Олей еще в Москве на моем ошейнике, позволил случайно наткнувшемуся на меня кладбищенскому сторожу сообщить Марку, где я.

Говорят, беспородные собаки живучи. Не знаю. Может быть, мою жизнь поддерживает любовь моей Семьи, их забота обо мне с самых ранних моих щенячьих лет. Теплота, которой они окружают всех, кто им дорог.

Я очень, очень, очень люблю свою Семью.

Персоналка

Семен Семенович ложился спать с полностью расстроенным настроением. Завтра на партийном бюро института слушалось его персональное дело.

По нынешним меркам дело-то было пустяшное. А во времена те, стародавние, персональное дело – ну хлебом не корми. Так, например, попробуй затащи членов КПСС на собрание. Отговорки всегда: болен, срочно в министерство, больна вся семья и тому подобное. Но вот когда персоналка – явка стопроцентная.

Так вот, пустяшное было это дело. В общем, оказался наш герой в командировке с одной сотрудницей, коллегой по научным изысканиям, можно сказать. Девушка была чуть перезрелая, но экзальтированная до крайности. И на тебе. Нет, нет. Не соблазнение. Что бывало в командировках весьма часто. (Для этого и ездим.) Не обман. Не случайная беременность. И так далее. Нет.

Просто научный сотрудник Нина (так давайте ее назовем) влюбилась в Семена.

При этом Семен не прибегал к обольщению, Нина не очень стремилась склонить Семена посетить ее будуар – просто она влюбилась. Советы ее подруг-идиоток или просто злорадных дев подталкивали ее на определенные действия – она таки эти действия и совершила. То есть написала пространное заявление в партбюро. В нем она изложила свою любовь к члену КПСС Семену с просьбой к партии содействовать соединению ее, Нины, немного перезревшей, и Семена, который к ней, как мы указывали, никаких чувств не питал и не собирался.

Просьба абсолютно абсурдная, но… то ли секретарь был в игривом настроении, то ли кто-то решил немного потрепать нервы Семену. В общем, решили создать на базе письма персоналку.

И это легко. Нужна была только бумага начальная, а там ход дать ей – да без проблем.

Семена, как человека справедливого, эта история довела до нервного истощения.

«На пустом месте, – думал и говорил с собой Семен. – Что же это творится? А как себя чувствовали те несчастные, которых оговаривали в далеких 1937–1953 годах?»

Как бы то ни было, а дело завтра на партбюро рассматриваться будет.

К удивлению Семена, супруга его, Клавочка, инструктор РК КПСС Бауманского района, отнеслась ко всему происходящему как-то равнодушно.

– Да ладно, – только и сказала она на возмущенные тирады Семена. – Ну, мужикам в партбюро хочется развлечься. Что, не понимаешь, что ли? И не будет ничего, поболтают, подергают нервы твои, вот и вся недолга. Даже выговор не получишь, вспомни меня.

Но все это Семена не успокаивало, хотя волноваться он стал меньше. Все равно поганое было состояние, когда он ложился спать. Даже Клава, супруга, которая подвинулась привычно к Семену, его от мыслей и настроения не отвлекла. Просто он как лег, так сразу и провалился.

И оказался в кресле каком-то, в светлом зале, где народу вроде бы немного, но народ весь какой-то строгий и мрачный. И лица у всех одинаковые. Семен увидел, он вроде заседателя главного какого-то. И понял, он – судья. Что весь зал и молчаливая толпа в одинаковых костюмах – это и есть суд.

«А подсудимый кто?» – тревожно подумал Семен, полагая, что уж не он ли сам и судья, и подсудимый. Оказалось – нет. Просто звонкий девичий голос произнес известную всем в нашем отечестве фразу: «Подсудимый, встаньте!»

Семен увидел, что у окошка что-то шевельнулось. Какой-то серенький шар. Этот шар и оказался подсудимым. Только вовсе не шар он был. Он так казался. А при ближайшем рассмотрении этот шар оказался паучком, средних размеров. Сидел же он как-то скукожившись. Грустно сидел, в общем-то.

И еще разглядел Семен за ним несколько серых паучков.

– Это – супруга подсудимого и его дети, – прошептала секретарша Семену.

Семен ошалело кивнул и зачем-то стукнул молотком по столу.

– Прошу садиться, – тут же прокричала девица и понесла Семену какие-то бумаги. Одета же она была так, что кроме бюстгальтера и кокетливой бейсболки на ней ровным счетом ничего не было. Совершенно.

Семен не знал, как вести себя. Но девушка эта, секретарь, управлялась всем деловито, споро и быстро.

– Давайте, вопросы этому паучковскому сыпьте, чё мандражируете-то? – зло как-то и агрессивно девушка шептала Семену, то кладя на мантию грудь, то коленом прижимая Семена к креслу.

– Скажите, – хрипло, не узнавая ни себя, ни своего голоса, проговорил Семен. – Из вашего дела следует, что вы надругались над особой женского полу. Используя совершенно недозволенные методы. И в особо изощренной форме. Что привело последнюю к этому самому… – Семен не знал, как выбраться из этой ахинеи, которую он городил. – В общем, расскажите, как вы докатились до такой жизни, – сказал Семен и подумал: «Совсем как на партбюро».

– Да я чё, – проговорил Паучок неожиданно хорошо поставленным баритоном.

– Стоп, стоп, – неожиданно для себя вдруг проговорил Семен. – Сначала дайте мне характеристику подсудимого.

Встал вдруг какой-то неуклюжий, толстый, весь ярко-красный с белыми пятнышками, как галстук В.И. Ленина.

– Я – Божья Коровка, общественный защитник Паучка. Вот что хочу сказать. Наш подсудимый, попавший сюда как кура в ощип и ни в чем не виноватый, вот как характеризуется. Во-первых, он стар, мудр, опытен и осмотрителен. Поэтому-то и живет долго. А как же. Враг номер один – человек. Все стремится веником, метелкой или палкой паутину разрушить, лишив Паучка и все племя возможности пропитания. А где ваша гуманитарная помощь? Как ХАМАСу – так тут же. А как Паучку – так тю-тю. Вот то-то же.

У Паучка современная, дружная семья. Вот она, за спиной у Паучка, на задней скамейке сидит. Паучиха. Вот поглядите, такая маленькая, серенькая, просто неприятная. Но – Паучиха. Супруга ейная, ево тоже хочит защитить от ваших нападок. Она – мама. Она – родительница паучат.

Это я все к тому, что семья у Паука крепкая и стабильная. Ему незачем куда-то лазить за приключениями. Своих хватает. К тому же Паучиха может подтвердить, что привыкла именно к этому Паучку. Поэтому – что говорить – семья у Паука крепкая, в Советском Союзе образованная. Поэтому вольностей и отклонений – ни-ни. Вот это я и хотел сказать, характеризуя положительный образ Паука, – и Божья Коровка вытер обильно выступивший пот и с брюшка, и с подкрыльев, и со лба. Волновался. Еще бы. Первый раз перед Народным судьей Бауманского районного суда выступает.

Но тут все подпортила сама Паучиха, что сидела на задней скамейке для зрителей.

Она вдруг оживилась. Выпрямилась, и все увидели вдруг – наша Паучиха – просто ничего себе дама. Даже привлекательная. Перламутром сверкали на брюшке родинки, через которые она, ровно как и Паучок, свои паутинные сети расставляла. Да и глаза были хороши. Темные, без зрачков, немного навыкате. Они так и притягивали, манили. Вроде глубокого колодца. Страшно, а прыгнуть туда хочется. Кажется, она даже немного еврейка.

Тем временем Паучиха обернулась к Семену. Семен покрылся потом. И чувствовал, как по спине, под мантией, бежит струйка потная.

«Точно, я схожу с ума», – мелькало у него в голове, а лицо проделывало следующие эволюции: губы растянулись в гримасу-улыбку, глаза блудливо бегали по залу, пальцы рук предательски дрожали.

– Вот что я хочу сказать, гражданин главный. Он вроде бы хороший, но вот такой случай отчудил, что хоть плачь, хоть пой. В общем, погоняй – не стой. Мне и рассказывать-то даже и совестно. Наши надо мной смеются все. «Надо было, – говорят, – тебе, матушка, давно его сожрать с потрохами похотливыми». Да нет, господин хороший, не смогла. Ох, слабы мы, бабы, слабы. Вот и я не лучше.

Что же случилось? Да прошел слух, муха-де какие-то деньги нашла. Или премию получила. Или иным древним способом заработала. Муха, она и есть муха. Шалашовка, одним словом. Ну, раз у ей появилось бабло, она, конечно, накрыла поляну. В общем, устроила корпоратив.

Ну, ладно. Пьянка у них пошла капитальная. Мой свою основную сеть поближе к входу пристроил. Конечно, рассуждал правильно. Мол, подопьют, сами в сети насыпятся, только успевай, как поется: «Уноси готовенького».

Ну, вы все Муху-то знаете. Цокотухес – ейная фамилия. Я сижу, наблюдаю. Ну, пьянка, да еще с Мухой – она пьянка и есть. Вот вам пример, господин судья. Какие-то Букашки, прихлебатели, в чашках устроили бассейн из молока, да и попрыгали туда с визгом. В чем их мамаша, извините, родила. Блохи ей, Мухе, сапоги притащили в подарок. Да шампоньеру в сапоги наливали и прямо из этих самих сапогов пили. Где гигиена? А под конец Муха вдруг на стол взлетает и начинает голая, представляете – голая – на столе танцевать.

Тут и Тараканы начали брюхами трясти. Муха же совсем к вечеру одурела. Брюхо свое зеленое успела в чем-то вымазать, крылья уж почти не поднимаются.

Короче, подгребает она к моему Паучку. А у него уж сетей не осталось на эту Муху. Все потратил на ее гостей, букашек разных.

Муха это видит. Страху у нее – никакого. И давай она крылышками подергивать, лапками перебирать, хоботком так и норовит моему Паучку эротический поцелуй устроить. В общем, он, мой значит, и сломался.

Ну, вы понимаете, действовать тут нужно быстро. Я сразу своему в ухо ахнула, а потом уже к Мухе подступилась. А она вдруг как заорет. Просто нечеловеческим голосом. «Мол, меня хотят погубить, убить меня хотят. Дорогие гости, подсобите, паука-злодея погубите!» В общем, Паук-де меня насилует.

Короче, Мухе я крыло одно оторвала да отпустила, а мой Паучок сразу утек. Вот как жизнь-то складывается. В общем, не виноватый он. Хоть чуть было ей не поддался.

Отпустили бы вы нас, гражданин судья, – совершенно неожиданно закончила Паучиха.

Семен ничего не успел и подумать, как на стол перед ним была положена бумага.

«Именем Российской Федерации…»

* * *

Тут Семен и проснулся. Светало. Клава спала и тяжело вздыхала. «Партия мучает», – подумал Семен и пошел бриться.

Как ни странно, этот чудовищный сон внес в душу Семена полное успокоение. Он почему-то воспринял эти сновидения вполне серьезно.

«Значит, и у них, у насекомых, все не так просто. Та же ревность. Те же персоналки.

* * *

А на партбюро все были расстроены. Семен выглядел веселым и довольным. Отпускал бестактные шутки и вообще всячески развлекался. Персоналка разваливалась на глазах и закончилась, как Клавочка и предсказывала, ничем. В общем, выстрел по воробьям. Да не совсем. Клава стала замечать, что Семен ее немного сбрендил. В том смысле, что не дает вплоть до физического насилия смести паутину и гонять вообще насекомых.

Кроме мух.

Клава к врачам пока не обращалась, но стала задумываться.

Муха Моисеевна Цокотухес

Паучок (из следственного судебного дела)

Паучиха. Очень красивая

Сон в зимнюю ночь

Сталина Матвеевна, дама не молодая, но и не преклонного возраста, по вечерам ложилась спать почти всегда с плохим настроением. Правда, спала хорошо, однако со сновидениями.

Не будем темнить, сразу укажем на причину этого явления, то есть плохого настроения перед сном. Да, да, вы правильно догадались. Именно – ложилась в кровать Сталина Матвеевна уже долгие годы одна.

Все как-то не случалось в ее жизни постоянного спутника. Вначале – комсомол, где Сталина держалась строго. Может быть, поэтому и была переведена в райком КПСС инструктором. Секретарь РК КПСС был человек неглупый. И на возражения некоторых четко заметил: «Пусть хоть одна из комсомола не будет б…ю».

Сталина в райкоме интрижкам не поддавалась. Хоть и заполучила отдельную квартиру в «сталинке» с хорошим обзором: с одной стороны – на мукомольный комбинат, с другой – на туберкулезную больницу. В общем, улица Гастелло.

Да, было у нее в один из периодов партийной биографии увлечение товарищем из НИИ. Семен Семенович звали. И ей по-настоящему было хорошо. Хотя Семен испытания не выдержал, уехал в свой Израиль и затем уже из США писал ей грустные письма. Просился. Но Сталина была дама твердая и прагматичная. И отвечала в письменной же форме четко и недвусмысленно. Что, мол, там – ты хочешь сюда. А здесь – будешь рваться к своей Софочке и уже, вероятно, и к внукам. «Кому это, может, и нужно, но не мне», – констатировала Сталина свои выводы.

Тем более что теперь, в постперестроечный период, неожиданно стала она бизнес-леди. И из маленького ООО незаметно как-то выросло большое предприятие «Сталпрестиж». По торговле парфюмерией. Вином. Сырами. И прочими колониальными товарами, преимущественно французского производства.

Почему французского – Сталина Матвеевна объяснить не могла. Вроде бы даже тяги у нее к этой части Европы не было. Но вот так получилось.

И еще получилось у одинокой Сталины очень много денег. А образ жизни не поменялся. Даже на работу в свой шикарный офис на Арбате она зачастую добиралась общественным транспортом. Что позволяло ей полностью чувствовать пульс столицы. В виде резкого изменения национального состава пассажиров в метро, въедливого запаха пота, чеснока и пива – и мрачности в лицах и, вероятно, и душах так называемых москвичей.

Школа РК Сокольнического района даром не прошла. Поэтому Сталина свой уже теперь миллионный бизнес вела твердо, жестко, с полным понимаем, как говорят, параметров перспектив.

Поэтому все сотрудники – менеджеры с Оксфордом и Кембриджем, которые пытались провести разведку личной жизни Сталины «ближним боем», изгонялись ею сразу же, немедленно и бесповоротно. Да еще и без выходного пособия.

И бандиты, в разные времена наезжающие на фирму Сталины, испытывали удивление. Ибо на «стрелку» с ними приезжал какой-то тронутый молью старичок. Да на «Запорожце» первой модели. Ребята смеялись. Но это – до беседы. «Стрелки» эти обычно оканчивались быстро и бескровно. Глава бандитов жал руку старичку и давал команду: «По коням! Об этом ООО забыть. Кто полезет без санкции – будет просто зарыт в Подмосковье».

Такая вот была Сталина Матвеевна. По вечерам пила чай с травами, смотрела ТВ и протирала пыль.

А что еще делать одинокой и очень богатой женщине? Вот то-то.

В описываемый нами вечер она была расстроена не только обычным: снова спать одной, но и непредвиденным. На кухне увидела таракана. Надо сказать, что со всеми сопутствующими жизнедеятельности человека организмами Сталина справлялась лихо. Просто уничтожала их, да и все.

И увидев таракана, взволновалась. Ибо знала, только запусти. Вмиг оккупируют и кухню, да и всю квартиру. И будет квартира, как Москва. Захвачена.

Нет, решила Сталина. Сейчас спать. Уж и ромашку выпила. А завтра с утра, благо суббота, полная санация кухни, ванной и прочих мест компактного проживания тараканьей диаспоры.

Вот с такими мыслями Сталина скользнула в кровать. И почти сразу стала забываться крепким сном. Ибо давно уже заставила себя засыпать сразу. Стоит чуть дать воли, и начнут приходить в ночь и мысли, и желания. А этого – мыслей и, особенно, желаний – допускать было нельзя.

Так и заснула.

Проснулась, правда, скоро. Что-то ей в ногах мешало. Она ногами пошевелила и немного их сдвинула. Но чувствовать продолжала. Явно в ногах у нее сидел кто-то. Сталина присела и с удивлением (не со страхом, страха часто во снах не бывает) увидела силуэт, в лунном свете отливающий бронзой, золотом. В общем – силуэт. Сталина же – дама деловая. Поэтому без эмоций потребовала от неожиданного пришельца: «Кто вы и что вам надо?»

И вовсе не удивилась, увидев, что сидел в ногах у нее Таракан. Только он был больших размеров. И по-своему хорош, как отметил внутренний голос Сталины. Вернее, голос еще крепкого, подтянутого женского тела.

Таракан отливал бронзой, хоть и звался Рыжий. Да вовсе нет, он был весь бронзовый, сверкающий. И сложись у него иная судьба, был бы он на арене цирка Спартаком или в армии Александра Македонского шел смело на слонов, возглавляя фалангу. Страшный и непобедимый строй спартанцев.

Но внешность обманчива. При таком своем грозном виде, при сверкающих крыльях и бронзой отливающем брюшке был Таракан существом безобидным и деликатным. Он стремился никому не мешать. На генном уровне за многие тысячелетия осознал: животное двуногое – безжалостное, жестокое, не учитывает ничего совершенно. Куда хуже и опаснее, например, ворон. Да, ворона может склюнуть зеваку таракана, перебегающего из пункта А в пункт Б. Но она склюнула для себя. Она его, зеваку, съела. И немного стала сытее. Человек же тараканов не ест. А убивает – без разбора. Просто – раздавил и пошел дальше.

Поэтому-то тараканы и осторожны, и пугливы, и даже где-то застенчивы. Выходят из своих укромных щелей ночью. Тихонько осматривают, где и какой у хозяйки непорядок на кухне. Осторожно пытаются ей помочь по мере сил и разуменья. Тараканьего. То есть убирают крошки, подбирают упавшие на пол кусочки.

На вопрос Сталины Таракан ответил сразу. И голос его понравился. С хрипотцой баритон. Как у мужчины, который и курит в меру, и выпить может, и на стадионе поорать, и на гитаре дать что-нибудь из Высоцкого. Ох, любила Сталина такие голоса.

Поэтому и стала слушать Таракана, не перебивая. Мол, перебить всегда успею. Чего там, таракан.

Так вот что рассказал этот уж совсем неожиданный гость:

– Я к вам, Хозяйка, от нашей немногочисленной в этой квартире диаспоры. Мы ведь только с виду, мол, «таракан сидит да усами шевелит». А сами нет, все понимаем. Вот и поняли, что вы в нервном расстройстве и решили завтра устроить нам полный, так сказать, геноцид.

Сталина удивилась. Да и как иначе? Такой красивый тембр. А у кого – у таракана. И говорит вещи-то понятные. Но – таракан!

Тем не менее Таракан продолжал:

– Поэтому разрешите, мадам, я вам просто расскажу мою историю. Может быть, вы поймете и почувствуете что-нибудь. А может быть – нет, – неожиданно грустно проговорил Таракан.

– Вот, посмотрите, мадам, – и с этими словами Таракан кряхтя полез куда-то за пазуху и вытащил мятый, местами порванный лист бумаги. Синие чернила расплылись, печать стала нечитаемая, но все же можно было разобрать следующее, что Таракан и прочел тихо, но отчетливо: – «…дана Комиссариатом… дел РСФСР Таракану Рамзесу Исааковичу[2] в том, что обвинения его в пародировании Отца народов и Друга здравоохранения… за отсутствием состава…»

Далее все было замыто, запачкано и покрыто слоем жирных пятен от сливочного, подсолнечного масел, а также свиного сала.

Таракан справку осторожно расправил.

– Сколько же нам пришлось претерпеть. А все из-за полной безответственности литературных ваших работников.

Тут Сталина оживилась. В свое время она возглавляла отдел идеологии в РК и намучилась с «инженерами человеческих душ» весьма и весьма.

– Так, с этого места поподробнее, – произнесла Сталина. В ней проснулся вдруг зав. отделом РК КПСС по идеологии.

– Да что здесь подробнее-то. Это ведь каждый ребенок знает. Этот «насекомщик»[3], Корнелиус Чуковский. Накатал пасквиль на наше тараканье племя. Написал сказку про нас. Нелепиц – хоть отбавляй. Просто полный театр абсурда. Да что ждать-то, Корнелиус – он потиражные получает. Ему лишь бы бабло, а что он вред нанес нам – ему на это так совершенно наплевать.

Вывел нас просто как в фельетоне газеты «Правда». Заклеймил, в общем. Мол, из подворотни страшный великан. Рыжий и усатый. Та-ра-кан! А! Каково? А дальше – хуже. Мол, таракан кричит. И усами шевелит. «Погодите, я вас мигом проглочу», – это выходит, Таракан народу говорит.

Эх, что началось! – Таракан осторожно подвинулся на кровати.

Сталина машинально ноги под бок Таракана подсунула – они у нее что-то замерзли немного. Ей стало почему-то уютно и хотелось вдруг этот хрипловатый голос слушать и слушать. А о чем – не очень-то и важно. Но это – для Сталины. А для Таракана – очень даже важно.

– Время-то, – продолжал Таракан, – 1930-е годы. К власти у вас пришел маленький, с усами. И оттенок – в рыжину. И все решили, что описан аллегорически, так сказать, он, вождь и учитель. И друг всех народов и писателей.

Ну, и взялись за нас. Куда там – геноцид! Запретили вначале этот пасквиль читать. Книги изъяли и сожгли. А нас травить начали. В прямом смысле. В общем, негласно считали, что ежели в доме каком либо в квартире тараканов много, эта семья культивирует насмешку над Самим.

Нас кипятком выжигали, холодом травили, дустом посыпали. А семью, где тараканы обнаружены, – в Сибирь. Там холодно, тараканов там нет. Плохо они нас знают. Нам и в Сибири нормально.

Но однажды этот маленький с усами прочел Корнелиуса. И усмехнулся. Все, мол, правда. И что все задрожали и в обморок упали. И что «разбежались все – тараканьих усов испугались». И «покорились звери усатому».

Вот тут-то и пришла отмена. На наш геноцид. Вроде была дана негласная команда: «У кого тараканов много, значит, это они вождя любят и ценят».

Такие вот времена пришлось нам пережить. И у нас просьба: мы ведь мирные и незаметные. Даже вам помогаем в смысле уборки. Там крошки разные. Может, вы бы поменяли свое решение о тотальной субботней уборке с ядохимикатами? А мы уж вам бы были так благодарны.

И Таракан шевельнулся в ногах у Сталины.

Сталина Матвеевна вздрогнула и открыла глаза. Светало. Но сумрак еще вовсю бродил по углам хорошо организованной спальни.

А в ногах на самом деле кто-то сидел. И тихонько ноги, вернее, пальцы ног и ступни Сталины массировал. И делал это приятно очень, да и знакомо до боли в сердце и позвоночнике. А может, и в других частях тела.

– Семен, ты? Как ты попал сюда?

– Проще простого. Прилетел ночным из Нью-Йорка и сразу к тебе. Ключ-то у меня остался. Прогони, ежели хочешь, – глухо произнес Семен.

Руки его массировали уже и лодыжки, и икры, и… были так нетерпеливы.

* * *

Утром, как обычно, пили кофе на кухне. Телефон все время докладывал о ходе продаж за истекшие сутки.