В любовь окунулись, как в омут. Иногда казалось, что такого счастья не бывает и добром всё не кончится, да так оно и вышло. Они были красивой и счастливой парой, чего среди нищеты и разрухи не имело права быть. Вечерами шли по селу, Яша играл на гармошке, Татьяна пела, а селяне садились на лавочки и слушали. Это было самое счастливое время. Им не дали насладиться счастьем, в бой вступили и Яшина мать, и мать Маньки.

Яша сердился на мать, успокаивал Таню:

– Поголосят да отстанут. Я без тебя жить не могу.

Она верила ему. Терпела нападки и унижения, косые взгляды сторонников Маньки, упрёки своей матери, но силы оказались неравны. Мать Яши слегла, видимо, специально, а может, и вправду расстроилась, что сын от добра откажется. Обещала на себя руки наложить, если он на Тане женится.

– Потерпи немного, – уговаривал он Таню, – всё уляжется. Я на своём стоять буду, и мать смирится. Вот увидишь, – целовал он её, – она еще жалеть будет, что так обижала тебя.

– Яша, скажи честно, тебе Манька хоть чуточку нравится?

– Маня, конечно, некрасивая, но добрая. Мне её просто жалко. Её заели дома.

– Маню всем жалко, а меня…

– Ты сильная и красивая. И я тебя очень люблю. Но разве можно понять, отчего одна баба другую терпеть не может. Нам нужно притихнуть, реже встречаться, они и успокоятся, а по осени мы поедем в город, купим себе кольца и поставим всех перед фактом.

Что-то недоговаривал ее любимый, скрывал… Неужто разлюбил?..

Танюше совсем не хотелось встречаться тайно, но что она могла поделать?

Всё тайное в селе быстро становится явным, и вскоре родители поняли, что их водят за нос. Мать Яши пожаловалась председателю, что, мол, сбивает парня с пути. И однажды, после очередного собрания, когда все двинулись к выходу, председатель кивнул, ей чтобы осталась. Таня остановилась, в сердце вползла тревога, щеки запылали огнем. Люди торопливо, пряча взгляд покидали здание конторы. Конечно, все понимали, о чем пойдет разговор, и не хотели становиться свидетелями унизительной сцены.

Что говорил председатель, старательно перекладывая бумаги, она плохо помнит. Её трясло, словно в лихорадке. «Как они смеют, за что?..»– металось в голове. Поняв, что смысл его слов не доходит до неё, председатель вздохнул и выдал напрямик:

– Будешь покладистая, выдвинем в звеньевые, а может даже и в передовички, а нет – дело твоё… Яшку готовим в партию, и нам нужна крепкая советская семья. Ты меня должна понять.

– А мы что, не советские? – глухим от волнения голосом спросила она.

– Советские то, советские… Да только батька где?

Таня удивленно вскинула заплаканные глаза.

– Отец- то тут при чём? Вы же знаете, он воевал, пропал без вести…

– А вот этого нам не надо, нюни тут разводить, понимаешь ты… Слезами ничего не добьешься. Знаю, знаю, пропал твой батька без вести. А кто это доказать может? А вдруг добровольно сдался, и, может, ещё чего?..

Таня побледнела так, что он испугался.

– Не дуркуй! К слову я… к слову. Хотя, как сказать… Я человек подневольный, что мне партия прикажет? То-то… Будут у тебя ещё женихи, ты девка красивая… Иди, иди домой, успокойся. Найдётся твой батька, тогда за кого хочешь, за того и выходи замуж, а пока вот так: Яшу мы тебе не отдадим, нам он нужнее. И вообще – некогда мне тут с тобой выяснять что да как… Иди, иди…Ну немного погорюешь, девичьи слёзы, они, того, что вода… А про Яшку забудь. Такое мое слово.

В тот вечер Таня домой не пошла. Долго кружила по лугу. Мысли теснились в голове, наталкиваясь только на одно решение – порешить свою жизнь. Надо же, сволочь, отца приплел… Будто не знает, какой отец честный человек и что в партизанах был. Боже, как страшно – свои, а словно зверьё… Она металась около хуторского колодца, заглядывая вниз и в страхе отпрыгивая от жуткой темноты и звуков, доносящихся оттуда, пока кто-то не звякнул ведрами. Испугавшись, побрела в сторону края, где жил любимый. «Попрощаюсь с ним, прямо спрошу, пусть скажет всю правду, в сговоре он с ними или не знает ничего? А то, может, председатель сочинил …» – решила она. Слез не было. Болело тело, не хотело подчиняться, каждое движение приносило жгучую боль. Мёрзла, словно в мороз. Если бы председатель не упомянул отца, она бы точно рассмеялась ему в лицо, но он чуть ли не в предательстве обвинил их семью. А то не помнит, как они с сестрой Анной ночью носили в лес партизанам еду, чистую одежду. Как он посмел так?! А может, в селе так и думают? Она ужаснулась. Хорошо, говорили наедине, так хоть мать не узнает, а то представить невозможно, что с ней будет. Она помнила, как получили извещение о том, что отец пропал без вести. Прочитав, она посмотрела на мать, и поразилась её спокойствию.

– Мам, ты чего?..

– Брешут. Не пропал он …

Таня опешила.

– Ну вот же пишут…

– Да мало ли что пишут. Бумаги много, вот и марают. Сколько таких бумаг по Мазеповке плачут… Глядишь, мужики живые возвращаются … Обшиблись, и все тут…

Наверное, она давал надежду и себе и им, что отец обязательно найдётся, вернется, но то, что несколько ночей после известия она не спала и вытирала тихие слёзы, Таня знала.

Она шла, понимая, что Яша потому и предложил реже встречаться, потому что знал, что председатель будет говорить с ней и про что. Он предал её, и ему сказать нечего.

А вот и проулок. Если через него пройти, как раз выйдешь напротив Яшиного дома. Хоть бы никто на пути не попался.

Окна Яшиного дома отсвечивали дальним источником света, видимо с кухни. Там в полутьме мелькали два силуэта. Таня остановилась в нерешительности. Перейти дорогу и постучать в окно? А если у него Манька? Пронзила острая, как нож, мысль? Она заскулила, словно обиженный щенок, ухватилась за плетень, повисла на нем. Отдышавшись, твердо решила, ей нужно знать правду, иначе сойдёт с ума или в колодец…

Хлопнула дверь, из ворот выскочил Яша, следом мать.

– Не пущу! – кричала она, хватая Яшу за рукав. – Смерти моей хочешь? Люди, родимые, что же он творит!..

– Мам, я скоро вернусь, не кричи на все село. Люди спят.

– Ай и буду кричать. Пусть все знают, как ты мать уничтожить хочешь!

– Все, хватит! развернул он мать обратно. – Никуда я не иду, слышишь? Не иду-у-у.

Яша втолкнул мать в раскрытые ворота. Они ещё долго кричали друг на друга, пока Таня, едва передвигая ноги, брела по уснувшему селу. Наверное, Яша хотел идти к ней, но мать не пустила. Поняв, что Яша, её Яша, покорный и бесхарактерный, что поступился их любовью, ей сделалось дурно, она опустилась на лавочку. Тело обмякло, она, словно тряпичная кукла, свалилась на лавочку. Сколько прошло времени, когда она пришла в себя – не знала. Да и какая разница, лучше бы умерла. Как теперь жить, осознавая, что тебя предали, продали… «Предал, предал» – стучало в голове.

– Нашлась, слава ж тебе Господи, – словно сквозь вату, услышала она голос матери. – Хорошо люди подсказали, куда ты направилась…

Мать села, тяжело дыша.

– Все село оббегала, думал руки на себя наложила. Ты ж решительная, когда тебе приспичит. Вставай, пошли домой, светает, скоро на работу, – буднично прозвучали её слова. – Страдалица ты моя… Любовь эта проклятая…Чего унижаться, коли тебя не желают… В колодец она заглядывала… О матери ты вспомнила? – всхлипнула она. – Мать для вас уже ничего не стоит? Я вас до семнадцати лет кормила, выхаживала, а ты из-за какого-то слюнтяя в колодец… Бога бояться перестали, вот вас и крутят бесы…

С большим трудом Надя подняла обмякшее тело дочери и, как раненого солдата после боя, поволокла домой, что-то шепча и приговаривая.

Остатки ночи мать укрывала её, прикладывала к горевшему огнём лицу тряпицу, смоченную в холодной воде. И, дождавшись, когда дочь уснула, обессиленная прилегла рядом.

На работу в тот день и на следующий Таня не пошла. За ней никого не присылали, видимо, председатель не велел трогать. Да и в последующие дни никто её не задевал, ничего не говорили. Так разорвали, разбили их любовь.

Таня ходила бледная, поникшая … Что-то делала, что-то говорила… Прошёл слух, что по осени будет свадьба. Внутри пусто, словно душа покинула тело. Но каждый вечер, словно заговорённая, шла на место их встреч и ждала, ждала, что Яша придёт, возьмёт за руку, отведёт в сельсовет и они распишутся… Но время шло, ничего не менялось.

Пролетело лето, началась уборка свёклы. Всё смешалось: утро, вечер, день, ночь. Татьяна осунулась, почернела. Работала на износ. Работа стала единственным спасением, её соломинкой.

Свадьба была образцово-показательная на ноябрьские праздники. Как передовика колхоз наградил Яшу наручными часами и молодым телёнком. Сам председатель сидел во главе стола. Маня цвела алым цветом, мать сшила ей невиданное свадебное платье.

– Трофея, – шептались по углам, – парча.

Жених, выйдя покурить, неожиданно исчез, но через некоторое время вернулся. Измазанный грязью, с разорванным рукавом, но живой и невредимый. Маню откачивали водой. Отец замахнулся на жениха, но невеста показала характер:

– Мы сами разберёмся.

Зиму Татьяна пережила с трудом. Ходила в клуб, пела и смеялась, целовалась с парнями, играя в бутылочку, и только подружка Зина знала, чего ей это стоило. А летом приехал Колька Краснухин. Вначале он просто подходил к ней, как к сестре своей бывшей девушки, потом стал провожать. Он знал её историю, в чём-то схожую со своей: его бросила любимая девушка – вышла замуж, и её бросил любимый парень – женился. Сблизились незаметно. И тут ей не повезло. Кольке, после окончания строительного техникума, нужно было уезжать по распределению в далёкий город Грозный.

Колька- парень видный. Высокий блондин, знающий себе цену. «Колька наш, – говаривали девки, – как медовый пряник. И попробовал бы – да дорого».

– Тань, я бы женился на тебе. Хорошая ты баба, красивая, работящая и поёшь как артистка. Да и в селе жить мне нравится. Вот поддался на уговоры, а теперь назад хода нет.

– Такие всё послушные, аж противно. Не мужики, а девки красные.

– Это ты про Яшку? Яшка слабак. Считаю, мать мне добра желает. В городе на стройке мне дадут квартиру как молодому специалисту. Пришёл домой с работы, помылся в ванной и отдыхай. Можно в кино сходить или в театр. А здесь пришёл с работы, начинаешь скот кормить, убирать за ним. Не заметишь, как в старика превратишься. Вон, посмотри на свои руки.

– А что? Руки как руки.

– Шершавые, обветренные, разве это руки молодой девушки?

– У учительницы чистенькие, с ноготочками крашеными. Куда нам, деревенским. Придётся жениться на учительке.

– Ладно, не обижайся.

– Ты меня, я так понимаю, в город зовёшь? Спасибо, конечно. Не больно ли смел? Мамочки не боишься?

– Захочу, будет, по-моему.

– Яшка точь- в – точь так говорил… Так и вышло… На мне мазеповские мужики проверяют твёрдость своего характера.

– Что бы я ни говорил, распределение есть. Отработаю и вернусь, матери догляд нужен.

Вот и ответ. Манька, любимая доченька, станет портнихой. Руки у нее чистые и мягкие, платья нарядные. Яша будет смотреть на неё и радоваться. Колька будет гордиться руками своей учительницы, которая тяжелее указки ничего не поднимает. С тобой, деревенщиной, можно погулять, а женятся на богатых да ухоженных.

«Будто сами не колхозники, ручки им нежные подавай. В чём моя вина?» – запоздало спорила она с Колькой. Можно, конечно, уехать в город, но кто матери поможет? Бросить её духу не хватит. Теперь из колхоза и вовсе не отпускают, каждый человек на счету. Если только замуж выйду за городского. Почему судьба смеётся надо мной?» – задавала она себе вопрос и не находила ответа. Потеряла любимого, нажила врагов, рассорилась с матерью, спуталась с нелюбимым мужчиной.

У кого просить защиты? У Бога? Она никогда не верила, может, поэтому и наказана? Так ведь и другие не верят – и хоть бы что? Чем её грех тяжелее?

Она повернулась к иконе Николы Угодника, долго всматривалась в предрассветной темноте в его лик.

– Господи, если Ты есть, помоги мне.

Две женщины в то августовское утро просили защиты у Господа, надеяться им было больше не на кого.

Наступил сентябрь. На колхозных полях – аврал. Вставали по тёмному, ложились то ж. Пришла пора на подворьях копать картофель, основной продукт питания на селе. Мать и дочь почти не виделись. Татьяна рано уходила в поле, она отвечала за работу свекловодческого звена: вовремя убрать, отгрузить, почистить. Добравшись домой, мылась и падала на топчан. Её тошнило, она похудела, осунулась. «Залетела?» – с ужасом понимала она…

…Стояла тёплая сухая погода, и председатель дал день на уборку картофеля. С утра все от мала до велика вышли на огороды. На колхозных лошадках распахивали наделы, стаскивали ботву, убирали плетни, чтобы не мешали пахать, расчищали места для гуртов. Сегодня нужен задел, старики и дети доберут остальное.

Уборке особенно радовались дети: вечером они законно разожгут костры и будут печь картошку. Смотреть на огонь, подбрасывать сухую, моментально вспыхивающую ботву, разлетающуюся искорками в темноту сентябрьской ночи – это ли не мечта каждого мальчишки? Усаживались вокруг костра на опрокинутые ведра и нетерпеливо ждали, когда картошка дозреет в золе. Кто-нибудь из старших выкатывал палкой ароматные чёрные картошины, делил на всех. Самое тяжелое испытание – очистить. Перебрасывая с одной руки на другую, чтобы скорее остыло печёное лакомство, перемазавшись и едва сдерживая голодные спазмы, скоблили подгорелые бока, разламывали, отдавая половинку младшему брату или сестре, брали следующую. Пока чистили, младшие уже с нетерпением ждали ещё. Вкуснее печеной картошки ничего нет и придумать нельзя. Смех, шутки, треск сгорающей ботвы. Налопавшись вволю, с перемазанными сажей щеками, самые маленькие засыпали на коленях у бабушек и дедушек.

Фёдоровна и дочь объединились с соседями: дедом Гришкой, его сыном Мишкой и невесткой Нюсей. Убирали два огорода. Вспахав рядки, Мишка погнал скотину на колхозную конюшню. Остальные собирали картошку. Почти закончили, когда пришла Юрасиха:

– Бог в помощь, – устало бросила она. – Картошку не печёте? И мне картошки хочется. Моя саранча налетела – не досталось. Хоть у вас поем.

– Ладно, так и быть, – сжалилась Надя, понимая, на что рассчитывала Нюра. – Трошки выпьем, картошку обмоем. Крупная ноне уродилась, добрая. Тань, разведи костёр да принеси четвёрочку горькой, хлебца да соли. А мы доберём, а то темнеет. Помогай, Нюра.

Ссыпали в бурт картошку, укрыли на случай дождя.

Сели на перевёрнутые вёдра, Таня выкатила несколько картофелин и, взяв пару штук, ушла в хату.

– Чего всё разбежались? Опять мы одни, подруженька. Что-то Танюшка твоя почернела, не заболела часом? – Юрасиха очистила обгорелый бок картофелины, подняла стопку. – Давай, Фёдоровна, за нас, за деток наших, пусть им счастье будет.

– Устала она, на свёкле тяжело, с утра до вечера без еды. Падают с ног. Полинка, соседка наша, как тень, до свадьбы не дотянет, переломится. Если зимой ещё на дойку поставят, труба дело, без здоровья девки останутся.

– В город её отправь. Уборщицей устроится, – ни клят, ни мят…

– Паспорт не дадут, а без него не устроишься. Как были мы крепостными, так и остались.

– Хорошие у тебя дочки… И дурак Колька, и Яшка дурак, что мать послушался. Манька плачет по ночам. Брюхатая, говорят. Татьяну Яшка любит, а живёт с ней.

Гасли костры, смолкли голоса. С дальнего края села плыла печальная песня.

Несколько ночных часов отделяли этот день от следующего, куда перекочуют незавершённые дела, которым нет конца и края. Возможно, они и держат человека на земле, просто он по своему неразумению пытается разгрести их как можно скорее, мечтая освободиться, вздохнуть и расправить плечи. Но наступал новый день, и всё повторялось. Как белка крутит человек колесо суеты от начала и до конца жизни своей.

Осень, пора подводить итоги, результаты своего труда. Не зря селянин пахал, полол, удобрял кормилицу землю. Радостью и гордостью наполняются сердца, видя, что труды не прошли даром. Что амбары полны зерна, погреба овощами. И можно не беспокоиться за суровую длинную зиму. И хотя не каждый год урожай радовал земледельцев, каждую весну он вновь и вновь бросал семена, веря в то, что осенью труды его окупятся сторицей. Крепок народ землёй, миролюбив на ней. Ибо без земли он ничто.

…Татьяна чувствовала, что ей всё хуже. Не пришли «временные» и в сентябре. Всё чаще приходила мысль сходить к повитухе бабке Насте. Она сразу определит беременность. Но тогда село узнает. Бабка неболтливая, но кто-нибудь обязательно увидит. В селе скрыть что-либо – практически невозможно.

Грязь стояла непролазная. Работы в поле закончились, сосредоточились на колхозном дворе.

Татьяна встала рано. Мать приподнялась с кровати:

– На ферму? С коровами лучше?

– Они хоть молчат.

Она старательно избегала взгляда матери.

– Перекусила бы чего.

– Там молока попью. Я теперь на довольствии.

– Так не таскай хотя бы бидоны, не надрывайся, кожа да кости остались.

– Ничего, мам, выдержим.

Дочь вышла в сени, загремела засовом. Надя встала, чтобы закрыть за нею дверь. Темень стояла непроглядная. Дождь перестал, задул ветерок…

Она накрылась одеялом, подпихнула его под себя со всех сторон, незаметно задремала и проснулась от стука в окошко.

– Надь! – кричала Нюся.

– Ох, проспала, вот беда…

– Не забудь ведро.

Им с Нюсей сегодня наряд в клубе генеральную уборку делать, дело не срочное, так что успеют.

Нюся у ворот разговаривала с соседкой Полиной. Увидев её, они замолчали.

– Пошли, а то бригадир глотку драть будет.

– Он и так будет, у него работа такая. А Татьяна уже ушла?

– Ей сегодня на ферму.

– Всё село говорит, что Татьяна… того. Спорят, от кого ребёночек.

Но увидев застывшее лицо Нади, поспешила успокоить.

– Брешут, видно. Лишь бы поговорить.

Но Надя поняла – это правда.

Ком в горле мешал говорить, слова будто застряли.

– Выкладывай, не томи, лучше от тебя услышать, чем от других.

– Колька вчера уехал. В Грозный на стройку. Будто бы звал Таньку, отказалась. Это Маруська, невестка ихняя, сказала. Мать ему трёпку устроила… Я, говорит, по живая, не дам на колхознице жениться. Из дома вылетел, как петух ощипанный.

Она ещё что-то говорила, но похолодевшая Надя её не слышала. В голове стучало: бросил, сволочь! Был бы батька жив…

Она вспомнила первую встречу в лесу с Иваном, когда поняла, что нравится ему и что влюблена в него. Была ли хоть одна мысль, что может с ним до свадьбы поваляться на сеновале? Такое в голову не приходило. После войны как с цепи сорвались, словно боятся, что опять война. Мужикам что: дают – бери. Надо спросить, пусть правду скажет. Что-то Юрасиха давно не была, за своими заботами забыла о подруге, а вдруг заболела, ведь тоже беременная. С ума посходили и старые, и малые. Надо сегодня поговорить с дочерью.

Дочь пришла в момент, когда Надя стояла у иконы Николая Угодника. Скинула сапоги, подошла к ещё горячему комню, прислонилась спиной.

В хате повисла гнетущая тишина.

– Доколь в молчанку играть будем? Родной матери сказать нечего?

Ответа не последовало.

– Молчишь. Зато люди уже по селу брешут, что ты беременная. Это правда?

Обернулась на дочь. Та стояла не шевелясь, только слегка вздрагивали чуть прикрытые веки. Устало опущенные плечи, измождённое худое лицо…

– Татьяна, ну хоть слово скажи, что ж ты меня мучаешь. На что ты надеялась, дура …

Договорить она не успела… Дочь сползала спиной по комню грубки.

Едва успела подхватить её под мышки, чуть сама не завалилась. С трудом усадив дочь, выскочила в коридор за водой.

– Вот попей, попей, – приговаривала она, чувствуя, как предательски дрожат коленки. Села рядом, обняла дочь, стала гладить по голове.

– Ты поплачь, поплачь, полегчает.

Таня всхлипнула, как хрюкнула, закашлялась и отчаянно зарыдала.

– Плачь, плачь сильнее.

И тоже заплакала.

Татьяна слегла, утром на дойку не поднялась. Накинув на дочь ещё одно одеяло, Надя кинулась на ферму и за фельдшерицей.

Утро выдалось с моросью, не разберёшь, то ли дождь, то ли туман. Сунув ноги в расхлёстанные сапоги, шагнула в темень. В хатах зажигались редкие огоньки. Под ногами голодным псом чавкала грязь. Фёдоровна пошла, как Бог на душу положит. Из проулка выбралась с трудом. Нашла щепку, стала счищать комья грязи с сапог.

«Занесла нелёгкая сюда жить. До фермы дойдёшь, уже сил нету, а там еще бидоны». Она вспомнила бледное лицо дочери. «Подлизаться бы до председателя, в контору бумажки перебирать, так она гордая, в коровник попёрлась».

Заведующая фермой Любка Ягода- баба сварливая, ехидная, другая на такой работе и не удержалась бы. Любка жила одна, своих потеряла в войну и согласилась на эту должность, чтобы с ума не сойти от одиночества.

– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.

– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.

В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.

Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.

Когда фельдшерица вышла в отделенную занавеской кухоньку, Наде казалось изойдёт – от нетерпения.

– Сердечко у неё слабенькое. Ничего страшного я больше не вижу. Лихорадка от нервов и температура. Подморозит, в больницу бы её отвезти, полежит, отдохнёт.

– Никуда не поеду, – донеслось с кровати.

– А температура от нервов бывает? – удивилась Надя.

– Ещё как. Месяца три срок. На учёт поставлю. К женскому доктору обязательно, а то выкидыш случится.

Уже в сенях она добавила:

– Внуки – это ж такая радость. Я родила, моя мать словно помолодела, больше меня вокруг них хлопочет.

Надя долго стояла в сенях, боясь увидеть бледное, измученное лицо дочери.

– Вот и прояснилось. Теперь и думать нечего, принимай бабка подарочек.

Что-то сломалось в душе у Надежды. Дни превратились в ожидание. Делали вид, что ничего не произошло. Разговаривали только по делу. Дочь перевели на лёгкую работу: мыть полы в клубе и в конторе, она стала высыпаться, бледность сошла.

Среди недели пришло письмо. Оно оказалось от Кольки Краснухина, чего Фёдоровна не ожидала.

– Ну, читай вслух. Да не томи, – сердилась она на дочь.

– Ему нравится работа, только к людям трудно привыкнуть. Там всё не так как у нас; и порядки, и нравы. Ещё пишет, что приедет, заберёт к себе.

Надя повернулась к божнице, положила размашистый крест:

– Николай Угодник, внял моим молитвам!

Она не заметила, как посмотрела на неё дочь. В её взгляде мелькнули и жалость к матери, и отчаяние, и решимость. Та ноябрьская ночь стала переломной.

…Ближе к ночи Таня отправилась на Хутор, где среди корявых верб стояла бабки Насти хатка. Она каким-то чудом не пострадала в бомбежку, но сама по себе была такая старая и кособокая, что казалось: двинь плечом – завалится. Подморозило, а то бы не дошла. Чтобы никто не видел, шла лугом. Судорожно сжимала банку с мёдом, что незаметно взяла из материнской заначки, чтобы расплатиться. Пожухшая трава пружинила под ногами. Остановилась возле старой, скособоченной вербы, пытаясь успокоить бьющееся сердце.

Присела на пенёк. Сырость пробирала до самой маленькой косточки. Сколько тут сидело до неё в раздумьях, сколько судеб переломалось.

Из-под двери виднелся тусклый огонёк, в сенях кто-то гремел. Дверь открылась, бабка Настя вынесла тазик, поставила на скособоченную скамейку. Таня кашлянула и в испуге замерла.

– Чего прячешься, выходь, раз пришла.

Судорожно сжимая банку с мёдом, Таня подошла ближе.

– Ты, что ль, Татьяна? Заходи в хату, зря не мерзни.

…На столе коптила плошка, окошечки задёрнуты выцветшими занавесками, у стены свежая лавка. Теплилась лампадка под образами в углу.

Не уж то под образами?.. – вздрогнула Таня.

Бабка словно прочитала её мысли:

– В баньку часом пойдём, там моё место.

Она повозилась в печурке, отыскивая коробок.

У двери спросила:

– Мать знает? Сама направила? На Фёдоровну не похоже. Погодь, только тазик вылью.

Она взяла тазик, из него тянулся приторный сладковатый запах. Похожего она не знала. Подступила тошнота.

Когда бабка вернулась и увидела бледное лицо Татьяны, которая едва сдерживала позывы на рвоту, сказала: