Залив девочек

– Там гораздо хуже, гораздо дряннее, чем у нас, – рассказывал он бабушке. – Первая волна пришла в девять утра, во время завтрака. Через пятнадцать минут вторая волна, а потом и третья. Там же плоская земля, мама. Волны врывались по траншеям кокосовых плантаций, по заброшенным каналам, которыми изрыт город. Как нож в масло, понимаешь? Там же земля совсем не поднимается над морем.

Папа теребил пуговицы на рубашке. Закатывал рукава, раскатывал обратно. Я пыталась остановить стук зубов, наверное, еще молочных.

– Из-за траншей и каналов город промывало насквозь. Каналы оказались смертельной ловушкой. Там в грязи и слизи – тела. Люди! Волны хлестали через пляжные лавки и чайные в эти дренажные каналы. Если бы не эти каналы.

Бабушка молчала, помешивая овощи. Единственным глазом, не заплывшим катарактой, бабушка следила за овощами.

– Как же так, мама, ведь Рождество? Она же хотела поздравить тетушку, дядю. В доме никого нет, стена рухнула в канал. Там вообще никто ничего не знает. Люди бродят среди обломков, я спрашиваю, они не слышат. Город умер, мама, целый город.

– Нам сейчас о живых надо думать и о твоей дочери, – сказала бабушка.

С того дня с воспоминаний будто разом сошел зеленоватый налет. Так нашатырным спиртом коллекционеры счищают патину с ритуальных ламп. Я стала помнить ясней и четче. Но я никак не избавлюсь от душного чувства, будто мама нас обманула.

Я так ждала ее, бросалась на балкон, к окнам. Я спала на полке с ее одеждой, обессилев от слез. На полке пахло ее кожей. Просыпаясь, я путала сон и явь:

– Почему на завтрак идли, мама же сегодня готовила сладкий понгал?

– Что ты, девочка, сегодня никто, кроме бабушки, не входил в кухню.

Я забиралась через забор в соседний двор и сильно раскачивалась на качелях, чтобы достигнуть небес.

– Убьешься, кулати[9], – сказал однажды человек и остановил качели крепкой рукой.

Я умоляла Иисуса забрать меня на небо, где находилась мама. Я равнодушно посещала школу, не понимая, о чем говорит учитель. Классы заполнял бессмысленный гул. Он стоял в ушах по ночам. Я искала мамины черты в чужих, в учителях, в соседях и привязывалась к людям, как уличный щенок, которому дали сахар.

Через год я возненавидела ее за то, что она бросила меня посреди гигантского мира. Потом я поняла, что сама виновата. Я была плохой, если бы я была нормальной дочерью, она не ушла бы. Я начала помогать девочкам, я хотела стать лучше, чтоб она видела: вот сколько во мне доброты. Да и жалко было девочек: у них не осталось ничего.

У меня же была полка с маминым запахом, который с каждым днем растворялся в запахах бабушки и кухни; ее фотографии и украшения, пакет с разноцветными точками бинди в виде маленьких камешков, которые она клеила на лоб. Были комнаты, по которым она плыла то в бледно-зеленом сари с розовой каймой, то в бирюзовом шальваркамизе – самое яркое облако в Башне. У меня было кресло, в котором она любила смотреть телевизор. Девочки же не владели предметами, продлевающими жизнь их матерей.

Потом я выросла.

Теперь я думаю, она не утонула во время цунами в округе Каньякумари, а живет где-нибудь на севере с тем человеком, чей голос гулял над кружевом пальмовых теней. Просто мы надоели маме, вот и все.

Джали

Конечно, я помню день, когда Винкей с матушкой, сестрами и их мужьями приехали в наш переулок. Я стирала под уличным краном дедушкины рубахи. Босиком, в широком домашнем платье. Волосы я заколола пластмассовой заколкой со стеклянными рубинами. Это сейчас я так сильно растолстела, что платье то едва налезает, а тогда я была худая, как бездомная кошка. Очень худая я была, просто деревце папаи. Винкей подошел и спросил:

– Сестрица, говорят, здесь есть дом с надписью «Шалом»?

Шалом – это христианское слово, не знаю, что оно значит[10]. Вроде бы «аминь» или что-то такое. В нашем переулке нет номеров домов, как в новых кварталах. Зачем номера? Мы и так знаем, где кто живет, в какую школу ходят дети и сколько раз в месяц каждый муж отправляется в пивной магазин.

– Да вот же он, – сказала я. Я стирала прямо рядом с этим домом, синим и зеленым, с желтой надписью «Шалом».

Мы посмотрели с Винкей друг на друга, и я поняла, что уже встречала его многие жизни. Оказалось, правда, что это видно по лицу человека.

Сразу понятно: вот он, а вот я снова встретились в перерождении, даже ждать особенно не пришлось. Я отжала рубашки и понесла их на крышу. Я развешивала их, а сама глядела, как таскают из грузовика в дом вещи в больших клетчатых сумках. Грузовик стоял на другой улице, потому что в наш переулок он бы не поместился. Соседи высыпали на крылечки и крыши, чтобы посмотреть, какие дела, кто приехал. В нашем переулке, если бывает что интересное: отец подерется с сыном или муж с женой поругаются, так все бегут посмотреть.

Семья Винкей набили дом «Шалом» своими вещами, так что самим места почти не осталось. А Винкей вещи-то таскал, а сам смотрел на нашу крышу. Двести или триста раз забывал на моей крыше свои глаза.

Потом он ходил по улице туда-сюда. Один день ходил, второй день ходил, две недели, месяц, целый год. А после предложил мне прогуляться. Предложил, а сам все смотрел на крышу, хотя я-то была уже на земле. Я маме, ясно, не сказала, сестре только. Судха запричитала:

– Как ты не боишься, и не стыдно тебе? Осторожно, ведь он тамидж. Если что-то плохое будет, звони мне на мобильный. Вдруг говорить не сможешь, тогда набери и сбрось, я пойму и буду тебя искать. Я в полицию позвоню, и его семью в тюрьму посадят. Нет, я лучше на женский номер сразу позвоню, и ты запиши 1091[11].

– Знаю я этот номер!

Очень она за меня боялась. Я сама не знаю, как была такой смелой. Мы встретились и на ото[12] поехали в храм Радхи и Кришны. Я так сильно стеснялась – о-о! А он в телефоне сидел. Мы ехали по нашему району, Раджаджинагару. Я стала говорить:

– Вот моя средняя школа, вот моя школа танцев.

Потом мы приехали к холму Кришны в белые храмы, где священники всем детям в Бангалоре еду готовят и где боги дают благословение людям, к которым пришла любовь. Мы молились в каждом пандале[13], поднимаясь выше и выше на гору в главный храм. Мы молились, чтобы нам быть счастливыми, чтобы семьи разрешили нам пожениться. Мы вслух про это еще не говорили, но уже молились. В главном храме мы сели на пол и смотрели на высокие потолки, на которых нарисована история Кришны и Радхи. Смотрели так, что потолок закружился, а Радха с Кришной побежали друг за другом по цветочному полю, по лесу, по луне и звездам.

Потом возле храма мы ели кичери в тарелочках из пальмовых листьев, ели самосы, сладкие ладду, ели рашмалай пластмассовыми ложками, пили манговый шейк, пили молочный коктейль. Винкей покупал мне все угощения, которые там продавали.

Мы подошли к краю площадки. Высоко! Весь Раджаджинагар видно: новые дома, где квартира стоит, как весь наш переулок, стеклянные стены биржи, Орион-молл. У подножия этих великанов, во дворах бедных, белье качалось на веревках. Винкей сказал:

– Попрошу, чтоб сестра с мужем сходили к твоей матери, да и поженимся.

Так все было, а потом жизнь началась.

* * *

Вот я живу в доме с названием «Шалом», которое придумали незнакомые люди другой веры. Даже дедушка не помнит, кто они были, откуда пришли. Этот дом долгие времена сдавали в аренду.

Я живу и не знаю, что значит это слово, и даже дедушка не знает.

Кроме меня в доме живут еще двенадцать человек. Мы расселились среди вещей, которые до сих пор не разобраны. Хотя с того дня, как я впервые увидела Винкей в нашем переулке, прошло семь лет.

А куда эти вещи раскладывать?

Дом – это кустик, на котором сидит стая птиц. Винкей, я и наш Сашу живем внизу, в корнях, сразу у входа. Наш этаж – комнатка и кухня. У нас есть кровать, где мы спим, и Сашу спит в наших ногах. У нас есть холодильник, шкаф, стул и узкая тропинка в кухню. Кухня за занавеской темная, потому что окно в ней выходит на стену соседского дома.

Лестница, под которой у нас душевая, ведет наверх, в комнаты свекрови и сестер Винкей, их мужей и сыновей. Дом не расширяется, как ветки, а комнатушек на втором этаже вон сколько! Они все перепутались друг в друге, отгороженные фанерой. Из них прорастает лесенка на крышу.

К крыше приделана комната-домик, в которой живут дядюшка, младший брат свекрови, и его семья. Мы, как толстые птицы, сидим на маленьком кусте.

Дом моей мамы прямо напротив. Иногда мама передает мне с крыши муку или яйцо. Свекровь не любит, чтоб я ходила к маме. Если я иду к маме, она ссорится со мной.

Я не хочу этого, я не хочу ссор. Я встаю в сумерках до жары и готовлю завтрак и обед на всех. Я провожаю Сашу до кеба, который забирает его в садик, потом местным поездом еду в контору на станцию «Махатма Ганди». Я люблю ходить на работу. Там просторно и светло. В конторе мы смеемся, там есть горничная, она делает нам чай. Мы любим есть сладости – джалеби, педу, мы жуем карандату с орехами. Мы все приходим на работу отдохнуть.

Только наш начальник мрачный, смотрит тяжело и сам серого цвета. Но мы хорошо работаем, и ему нечего нам сказать, а пока его нет, мы опять смеемся и шутим. Мы зовем его Будду Бате – Серое Сукно.

Поздно вечером я возвращаюсь в переулок. Мама смотрит с крыши, что я вернулась, не заболела. Я машу ей с крыльца нашего синего дома – «Шолом». Я варю ужин, и к любимому сериалу свекрови он готов. Мы едим и ложимся спать. Каждый день такой.

* * *

Где я могу отдохнуть в моем доме?

– Аунти, аунти, почитай нам, аунти, – дети, друзья моего Сашу, несут потрепанную книжку. Для них я тетушка, как и остальные соседки.

Дети меня любят, потому что я с ними ласковая. Они заходят, когда хотят, и бегают по лестнице, запускают змея с крыши.

Я читаю им два стишка про то, что маме надо помогать, и про то, что барашек гулял на лугу.

Говорю им:

– Ну-ка выходите на улицу.

А они говорят:

– Почему?

– Я буду спать.

Они выходят и играют вместе с Сашу у самой двери на дороге. Это все равно что в комнате. Они играют, славные.

Я и сама такая была, тоже выросла на этой дороге, в узком коридоре между цветными стенами домов.

– Луковое молоко! Луковое молоко! – кричит торговец. Дети катятся, как горох, чтоб взять пять рупий у мам. Я тоже даю Сашу пять рупий.

Все пьют молоко из кружки торговца, у всех молочные усы. Винкей пьет, и молоко пачкает ему бороду.

Молока недостаточно! Мне нужно покормить Сашу как следует перед дальней поездкой. Я его кормлю из своих рук рисом. Как же он плохо ест! Мой ребенок должен есть лучше.

После еды под телевизор я покрываю его животик, шею и спину пудрой (обычно свекровь это делает, но сейчас она занята сборами). Одеваю его в белые шаровары и желтый камис. В первый раз я отпускаю своего ребенка так далеко, в другой штат. В первый раз за семь лет свекровь уезжает к родне и забирает моего мальчика. Мой ребенок, сын Винкей, тамиджан, его должны увидеть родственники в Ченнае.

Мы идем ко всем соседям, чтобы они попрощались, мы идем в храм. Гомон и гул на улице поднимается, как в птичьем гнезде.

На этой улице, если что-то происходит, так будто в муравейник засунули ветку – все начинают бегать. Мы возвращаемся в дом за большой сумкой, и я вижу, что сандалик Сашу потерялся.

– Где твой туфель? – говорю я.

– Вот он, мама, – он показывает на обутую ножку.

– А второй где? Дети, где его туфель?

– Мы ничего не знаем, аунти.

Сор с дороги мы сметаем под крыльцо, туда же мы льем мыльную воду. Сандалик тоже там плавает. Я его вылавливаю веником. Свекровь меня ругает за то, что ребенок поедет в мокром, простудится ночью. Я и сама чуть не плачу. Я молюсь, чтобы обошлось. Вся улица провожает их до ото на большой дороге. Мы с Винкей и дядюшка едем провожать до самого вагона. Мой сыночек уезжает к родне, я ему машу и машу, поезд давно уже уехал, а я все машу рукой.

* * *

Мы лежали с Винкей, слушали, как курлычет улица, постепенно стихая. В первый раз мы не задевали ногами Сашу, а свекровь не ходила мимо нас то в кухню, то на улицу, то в туалет. Обычно я всегда сижу на кровати и жду, пока она уйдет и наверху заскрипит ее бамбуковая раскладушка. Мне стыдно лежать при ней.

– Давай завтра сварим кастрюлю риса и всех детей на улице покормим, – сказал Винкей.

– Давай, – согласилась я.

Мы сделали вид, что спим. Потому что мы уже отвыкли вот так лежать совсем одни в комнате. Потом он погладил мои волосы. А я, такая глупая, взяла и сказала, что хочу еще ребенка. Он и говорит:

– Детка, посмотри на наш дом. Где здесь можно разместить даже самого малюсенького ребенка?

Фонарь так хорошо светил через приоткрытую дверь в улицу. Его лучи мерцали на лице Мариамман, которую Винкей привез из Тамилнада. Она подогнула ногу на троне, в свете фонаря переливалось красное одеяние, разрисованное позолотой. На самом деле это наша богиня Кали, просто ее так зовут на юге. Винкей говорил, что ее имя на тамильском – мать дождя.

Фонарь светил на баулы, не распакованные много лет, на холодильник, который торчит возле нашей кровати. Я заплакала, потому что очень хотела еще одного ребенка. Винкей сел на кровати, покачал головой, оделся и ушел. Скорей всего в магазин – выпить немного. Вот такая я глупая, испортила весь вечер. Он на меня разозлился, а я все равно его очень люблю.

Еще я подговорю Сашу, чтоб он вслух молился на весь дом и просил у Мариаманн брата или сестру.

Васундхара

Мое отражение колеблется и распадается в воде таза. Я мою ноги мужу. Незачем мыть его ноги каждый раз, без того они чистые. Где он мог их запачкать? В этот дом и былинка не просочится.

Вдоль стен разложена черная речная галька. Каждый священный камень я протираю дважды в день. Шелковым платком я смахиваю пыль с книг и с толстой тетради, в которую по приказу моего мужа записываю имена и прошлое браминов хойсала, карнатских браминов.

– Держи шторы закрытыми, – говорит мой муж. – Если солнце попадет на страницы, оно выжжет буквы.

В нашем доме серый воздух. Окна завешены тяжелой тканью. Когда глаза устают от мрака, я смотрю на улицу, чуть отодвинув занавеску с вышитыми темными листьями. Я думаю, что история благородных семейств браминов хойсала никому не нужна. За стенами течет другое время. Девушки ездят на мотоциклах, дети звонят по телефону прямо с дороги. Только моя жизнь медленно тлеет в старом доме в глубине Маллешварама. Я постарела и поблекла здесь. Мне некуда отнести мою судьбу. Родители, устроившие этот брак, давно ушли с дымом погребального костра. Здесь, в темном доме, я потеряла дочерей. Я и саму себя потеряла в этом доме.

Я мою ноги мужу, пена покрывает древесную кожу, дрожит на белых волосках. Я слушаю, как он говорит шершавым голосом:

– Брамины всегда вникали в дела государства. Во времена англичан брамины были первыми, кто получал должности министров. Ты помыла миндаль, высушила?

Я киваю. Каждый день он говорит одно разными словами.

– Сегодня брамины как евреи в Германии в тридцатых годах. Брамины виноваты во всех смертных грехах, брамины козлы отпущения. Хотя теперь мы не богаты и совсем лишены могущества. Люди династии хойсала правили в Карнатаке три века. А в наши дни, посчитай, сколько хойсала – лишь нищие священники, зарабатывающие на свадьбах бедняков. У нас нет льгот и квот, у нас нет привилегий. И все равно брамины – источник бед. Все избивают браминов, все ненавидят браминов. А кто сохранил им знания о Ведах, Упанишадах, Брахма-сутрах, Бхагават-гите после тысячи лет правления исламских захватчиков и прихода англичан? Кто не дает санскриту умереть, поддерживая его, как слабый огонь? Брамины – это звенья между сегодняшними людьми и древней цивилизацией.

* * *

Когда он договорит, мы станем читать мантры возле священной гальки. Благовоний мы не зажжем. Мой муж боится искры – вдруг попадет на книги. Он не любит пряных запахов. Лучший аромат для него – это запах камня, то есть ничего.

После молитвы он съест яблоко, миндаль, выпьет стакан молока. Оденет старую, но чистую одежду. Войдет в переулок, закрываясь зонтом от солнца, как женщина. Он поедет поездом на станцию «Махатма Ганди». Его приняли в одну контору сначала для того, чтоб встречать почетных гостей, важных заказчиков, ведь только брамины могут заниматься этим. Потом он продвинулся по службе. Я слышала, стал начальником какого-то отдела.

Я не знаю, как там, на станции «Ганди» теперь. Раз я осмелилась и спросила доставщика еды, не был ли он в тех кварталах. Он ответил:

– Там дома уходят в небо, стены их отражают город и людей, как зеркала.

Больше мне никто ничего не рассказывал.

Иногда к мужу приходят люди, чтобы обсудить дела в Маллешвараме. Я стою на лестнице и слушаю. Они говорят, что теперь в наших улицах селятся далиты[14] и невегетарианцы; мусульмане коптят воздух кебабом. Муж и его знакомые злятся. В прежние времена в Маллешвараме жили только брамины хойсала и брали в жены девушек из семей браминов. «Чужие здесь не слонялись, и дороги были чисты» – так говорят знакомые моего мужа, такие же, как он, безумцы.

Я не говорю с ними, они не говорят со мной. Мне нечем поддержать их беседу. Мне нравится, что разные люди ходят мимо окон.

Уже много лет я веду разговоры лишь с черной галькой, мерцающей по ночам. Луна приходит в дом, пока я открываю окна, чтобы ночной воздух освежил страницы книг и не позволил им стать сырыми. Тогда луна скользит по старым шкафам, по половику, низкому столику – из моего приданого, на котором аккуратно разложены черновики и книги. Пройдя комнатой, луна опускается за темную стену дома напротив.

Я мою ноги мужу как два предмета, не замечаю ни мыла, ни самого мужа. Я смотрю на себя в воду и вижу: лицо мое увяло, как цветок, который вырвали с корнем и забыли у черного хода. Шесть раз мне вызывали роды раньше срока, и дети мои умирали.

– Васундхара, – говорит мой муж, – мы должны вписать наши имена в книгу рода хойсала. Мы должны дождаться рождения сына.

Ему все равно, что от бесконечных убийств чрево мое стало мертвым, как пустыня. Сердце – безжизненная галька. Мой муж – безумец, он не остановится ни перед чем, лишь бы вписать свое имя в проклятую книгу.

Он встает на полотенце, как ребенок. Я думаю, что нужно варить рис. Я должна семь раз тщательно промыть его в проточной воде. Это будет обед. Я есть не стану, я есть не могу с тех пор, как в нашем доме появилась плохая тайна, хуже черной болезни.

Аафрин

Точки на горизонте становились папой и мужчинами нашей деревни. Они шли далеко и были старыми. Но не такими уж старыми, чтоб у них не хватило сил бросить нас в колодец. Сердце снова защемило от страха. Некуда было бежать, за ручьем стояли редкие сухие деревья.

– Пригнемся и пойдем по ручью, – прошептала мама. Ее лицо стало цвета сухой земли, желтым и серым.

Камыши в ручье прятали нас, и я говорила им в голове: «Ради Аллаха, камыши, не показывайте нас». Ноги тонули в иле и глине, тряпки на ногах мешали. Ноги превратились в шары грязи, мне хотелось плакать и орать от того, как медленно мы шевелимся. В просветы было видно, что папа, староста и все идут. У них появились руки и головы. А ручей не уводил от них. Ручей тек, куда ему надо, а не куда надо нам.

Мы едва переставляли ноги, умирая от страха. Запинались о камни, ил. Стало глубоко. Я упала и промокла, юбка налипла и не давала идти. Я заплакала без звука: «Скоро они придут и растерзают нас, мы не убежим, мы грязные, мокрые».

– Притворимся, что мы умерли, – вдруг прошептала мама.

Мама сняла наши платки и бросила на берег. Потом взяла камень и ударила по своей руке. Кровью она обрызгала наши платки. Мне так жалко маму, когда я вспоминаю об этом. Мы пробрались назад, где ручей был узким, в заросли камышей.

Папа и люди деревни шли к ручью.

– Им сейчас рассвет в глаза светит, они нас не видят, – прошептала мамочка. – Они еще далеко.

Мы молились Аллаху и Матери дождя, чтоб они свернули. В зарослях камыша мы легли без сил.

Мы боялись, что птицы, вспорхнув, выдадут нас. Но птицы не шелохнулись, им так Аллах сказал. Мама положила на нас камыш. Мы лежали в грязи и иле, сердце стучало о воду. В ушах билась кровь.

Скоро мы услышали, как они говорят. Я дышала как рыба. Вдруг кто-то крикнул – нашли наши платки. Голоса покатились в ту сторону.

– Не трогай ведьмины тряпки, – сказал староста. – Их забрали демоны.

Они ходили по берегу, и голоса рокотали, как гроза. У нас не было воздуха. Я думала, они никогда не уйдут, будут искать нас мертвых. Они долго ходили, перешли ручей, ходили по тому берегу. Я думала, что скоро нас найдут и сделают мертвыми. Вдруг они развернулись и пошли обратно в деревню.

Мы лежали в воде до самой ночи. Что-то тихо хрустело, и кричали цикады. Нам казалось, мужчины вернутся, их голоса летают по сухим полям. Глубокой ночью мы забрали с берега платки, отвязали от ног мокрые тряпки и прополоскали в воде. Мы перешли ручей и бежали дальше и дальше.

Было уже меньше страха, я подумала, что моя мама настоящая лисичка.

* * *

Моя голова помутнела, и мама стала слабая. Мы громко дышали, будто в горло нам тряпок набили. Я думала, что мама знает, в какую сторону идти, ведь она училась в школе. Но скоро я догадалась, что она ничего не знает. Я боялась, что мы запутаемся и выйдем обратно в нашу деревню. Я знала, что если папа так разозлился из-за нарисованной лошади, то теперь он скажет, чтоб община убила нас. Какой ему толк от нас? У него и так вон сколько дочерей.

Мы шли так долго. Ноги трогали горячую землю, сухая трава шуршала.

– У, как будто смерть шуршит, – прошептала мама не мне, а куда-то в поле.

Мы шагали много дней. Даже дикого самая не росло. Мы и в деревне были худыми, а пока мы блуждали по земле, наши руки и ноги стали совсем тонкими. У мамы между юбкой и блузкой, там, где раньше был маленький коричневый живот, оказался провал.

– Если не выйдем к людям, то умрем, – сказала мама опять в поле. Голос у нее стал взрослый.

У меня болела голова, руки дрожали, в глазах летали осы. Я уже не помню, как мы пришли в ту деревню, вела ли туда дорога. Возле деревни стояли каменные змеи. Было утро или день, потому что дети учились в школе. Мама заглянула в окно и вскрикнула:

– Ади кадавулаэ[15], кобры!

Я была слишком слабая, чтобы дотянуться до окошка. Я села на землю и вдруг увидела, что на дороге извивается огромная змея. Я закричала, как будто кто-то дал мне силы. Из домика рядом вышла девочка, подбежала и подхватила змею.

– Апу, иди сюда, – сказала эта девочка змее. – Это наш Апу, он всегда уползает.

Из двери вышла мама девочки, она подхватила змею и отпустила внутри дома. Змея соскользнула с рук в щель под пол. Моя мамочка заплакала и стала говорить:

– Сестра, не найдется ли у тебя хлеба или яблока для моей дочери? Я могу постирать твои вещи, сестра, или могу помыть твой дом.

– Мы попали в беду, аттай[16], – вдруг сказал мой рот.

А потом мы жили у этой женщины. Она давала нам молоко. Мы сидели у нее в доме и спали, а в деревянных сваях, что держат крышу, жили змеи. У всех детей в той деревне были кобры, их кормили яйцами или маленькими цыплятами. Дети играли с ними, как со щенками, и звали их, как зовут щенков или котят: Моу, Тамби, Ганчу, Амму. И еще по-разному.

В той деревне тоже случилась засуха, но не такая, как в нашей. У них жили курицы, много коз, были огороды с овощами. Особенно много росло змеиной тыквы и бамии[17], похожих на кобр.

– В нашей земле нет такой страшной засухи, как всюду. Потому что змеи берегут ее. Змеи – это боги, что пришли защитить людей деревни. Мы даем им лучшее, что у нас есть.

Муж аттай, у которой мы жили, работал в городе. Когда мы набрались сил, чтоб идти дальше, аттай сказала, чтоб мы шли в город работать на швейную фабрику. Она дала нам воду, хлеб, вареные яйца, и мы ушли.

* * *

Земля скрежетала вокруг от засухи. Мы не знали, ищут нас или забыли, далеко ли дом. Мы хотели к себе домой, к огоньку во дворе, к циновкам у стены под окошком, но не могли туда вернуться.

Мы пришли в деревню, где все дома сделаны из тряпок. У нас закончилась еда, и мама захотела идти в эту тряпичную деревню. Но она оказалась пустой. Было слышно, как шелестят в тишине ткани, лоскуты. За деревней оказалось сухое поле. В нем среди желтых редких травинок сидели женщины и смотрели на землю вокруг себя. Водили руками по земле. Я думала, они что-то потеряли.

– Здравствуйте, сестры, – сказала мама, – не найдется ли у вас яблочка для моей дочери? Я могу постирать вашу одежду или сделать другую работу.

Одна женщина дала нам воды и немного хлеба.

– Помоги нам искать камни, – сказали женщины. – В прежние времена дожди вымывали почву и пыль. Теперь мы сами должны просеять это поле.

У женщин были корзинки и сита, которыми они просеивали поле. Мы же стали ворошить землю руками.