Атанасы

Шли молча, не спеша. Мальчик то и дело запинался о неровности дороги, слитые для его глаз в ложную ровность. Из недалёкого поворота впереди вышла похоронная процессия, завернувшая в сторону путников, которые сошли с дороги и остановились. Вскоре можно было насчитать пятнадцать повозок, на каждой из которых было по два-три гроба. Зловоние усилилось. И Димас с Владом невольно скорчили гримасы отвращения, показывая тем самым бесполезность тряпичных масок-фильтров. Как только первая повозка поравнялась, провожатые подняли руки вверх, утверждая восхождение душ к небу, в стан богов, по их воле и милости.

Маски на извозчиках не скрывали их напряжённости от соблюдения скорости, которая по погребальным причинам не должна превышать спокойного шага лошади, ведомой человеком. С другой стороны, тела необходимо было захоронить как можно быстрее, ибо они слишком быстро разлагались. Из всех гробов сочилась прозрачная и гнойно-алая жидкости. Идущие вслед люди, укутавшие свои лица всем подручным разных цветов и раскрасок, были весьма печальны и унылы: не из-за усопших, а из-за зловония и ядовитой пыли. Некоторые из них явно стремились оказаться в первых рядах, так как пыли там было меньше, но острее запах.

От обострившегося зловония, зрение Финша пришло в норму, и он видел эту сцену: детей, насильно плетущихся вслед никому не нужных мертвецов, сдерживающих и нет вольно-невольно слёзы в покорном безмолвии. Многие крайние люди бросали полные ненависти и страха взгляды на Гайстлиха, от которых становилось не по себе. Понимая, что именно этих людей пока не стоит опасаться, он понял, что это его состояние как-то связано с их какой-то жаждой жизни; того, что было до того вечера, отнявшего больше, чем какие-то работорговцы из Заморья; саму жизнь так, что Финш для них стал плотским воплощением смерти. В общем, Гайстлих от всего этого видел недоброе предзнаменование в недалёком будущем и от того, в частности, что смерть здесь явно не имела почёта, кроме, пожалуй, человеческих останков, выраженных в погребении. И это всё рождало в нём изумление и вопросы: почему они не радуются смерти и не сорадуются умершему, но скорбят да горюют? Почему радуются рождению, тогда как сам родившийся не рад этому? Почему же не наоборот: радоваться об умершем и плакать по-рождённому, сочувствуя всему окружающему?…

Внезапно Финшу захотелось кричать в гневе и возмущении о том, что они не правы в своих скорбях и радостях, что вот он, некогда рождённый, принёсший тогда радость, но ныне отвергнутый родителями, устрашающий, страшный человеческому существу, вызывающий не радость, не счастье от своего присутствия, но ужас и ненависть, страх и боль. И только смерть его даст утешение всей Вселенной; и будут улыбаться в неге от юной смерти без сожаления и скорби о нём, ибо нет более устрашения, погиб устрашающий, нет его больше и более не будет! Но почему же люди поставили смерть вечным врагом своему существу, своему естеству? Почему они не мыслят о смерти так же, как о пище?…

Огненный порыв ушёл, не выпущенным в словах наружу, оставив некий след. Образ канул в бездну человеческой памяти. Взор вновь обратился к погребальной процессии, в которой некоторое люди опирались на своих ближних, другие отходили в сторонку, чтобы опустошить желудок. Они все кашляли. Бледные, обречённые на то, что ненавидели; шли туда, куда и их повезут очень скоро, что сознавали как никогда. И всё ж таки Финш сказал намеренно громко, чтобы именно все услышали:

– Я никогда не умру подобно вам, своей или не своей смертью…

__________________

ГИБЕЛЬ БУДУЩЕГО

Жуткий мрак подымался из бездны, лениво растворяя в себе всё к чему только прикасался. Эта зловеще тяжёлая масса медленно, словно нехотя, поднималась вверх. Тагес хватался за воздух, силясь оторваться от мрачного растворителя, однако в воздухе небыло никакой опоры. Куда бы он ни глядел, везде, вокруг него, простиралась серо-чёрная масса, зловеще-мрачная грязь, в гранулах которой приглядывались смутно туманные образы Вселенского Бытия. И всё же он продолжал бороться за свою жизнь, цепляясь безуспешно за атомы пространства, будто утопающий за соломинку, опираясь ногами во всё растворяющую вязкую массу смерти…

Айнес Тагес резко подскочил с постели, отбросив покрывало далеко к стене. Оно со стуком ударилось о стену и разлетелось на множество осколков, так как было насквозь промерзшем. Сердце бешено колотилось, оглушая барабанной дробью, готовое выскочить из груди. Холодный пот струился по всему телу, неторопливо превращаясь в льдинки, он тут же осыпался вниз. Пронизывающий холод заставлял ёжиться и стучать зубами. И всё это несмотря на обычную летнюю ночь. Промёрзшая комната, покрытая вплоть до потолка инеем, была хорошо освещена лунным светом.

Глядя на остатки одеяла, Тагес невольно подивился тому, что сама постель не рассыпалась ледяной крошкой. Холод продолжал внедряться в его плоть и потому он поспешно выбежал из замороженной спальни в гостиную, где незамедлительно налил полный стакан горячительного. Выпил залпом. За сим последовали вторая и третья порции. Налив же четвёртый стакан, он лишь немного отпил. Сел в излюбленное кресло перед камином, предварительно укутавшись в тёплый халат.

Страх. Нет. Ужас, тенью окутавший всё его существо, смешанный с ядовитой жутью, пытался ввергнуть сознание Тагеса в безумие, в истерику, но безуспешно. Айнес довольно быстро совладал с фобией, лишь жуть непонятного предчувствия не возжелала отступить.

Секунда. И теперь он понимал, что некогда сидящий в его груди холодок космическим холодом вырвался наружу, проморозив насквозь всю спальню. И вырвался он столь же внезапно, как и появился, образовав лишь лёгкую смутную тревогу в его Сутратман¹, нити духа. А появился этот холодок… В его непосредственном понимании лишь несколько секунд или миг назад, когда пробудился в первый раз с тревогой. Но тогда он не нашёл тревожного источника. Для прочего же люда, по их восприятию и времяисчислению, это произошло с тысяча двести сорок пять лет назад, то есть в тысяча шестьсот четвёртом году, ибо для него как таковое время отсутствовало, кроме, разве что, некоего постоянно переживаемого одного мига теперь-сейчас, которое не то двух-трёх секундное настоящее для обычного человека, не то весь миг его ста пятидесяти семилетней жизни, протяжённостью в сотни тысячелетий.

Этот миг не просто одно какое-либо переживаемое событие, наблюдаемое на текущий момент времени сейчас, но биллионы этих событий, переживаемых и наблюдаемых с тоскливым постоянством не за две-три секунды, но за многие тысячелетия, как только теперь-сейчас. И все эти тысячелетия, переживаемые как один гигантский миг, стояли перед его духом, находились в его существе, во внутреннем взоре, подобно мириадам мониторов, показывающих то, что называют историей и будущем, а для него только настоящее, но не застывшее, а изменчивое и текучее – живое. И в этих многообразных образах каждый человеческий акт повторяется бесконечно снова и снова. И этот каждый акт Тагес мог изменять бесчисленное множество раз так, например, чтобы человек на то или иное наступил с теми или иными последствиями. Казалось (а может, нет?), он мог тысячелетиями думать о том, какую именно совершить подлую оказию на один и тот же человеческий акт, исходя из прошлых или будущих прегрешений "несчастной жертвы", или же просто подбросить что-либо под какую-либо ногу, чтобы чаянно-неча́янная "жертва" запнулась или поскользнулась по прихоти и забавы ради бога Автоматона².

Айнес Тагес родился в две тысячи семьсот шестьдесят четвёртом году и умер в две тысячи девятьсот двадцать первом. Однако его жизнь лишь биологически равнялась ста пятидесяти семи годам, тогда как, в сущности, она охватывала шестьсот тысяч лет до его рождения и столько же после его смерти. И всё же это был всего лишь один миг, мгновение, насыщенное неисчерпаемым событийным источником. Тагес был человеком, и ничто ему небыло чуждо человеческое. Он был, как и всякий, подвержен всем человеческим фактором, разве что в минимале, как для не совсем обычного человека. Впрочем, ему совершенно не грозили физические недомогания. Так что со здоровьем тела было всё отлично. Оно обладало и силой, и здоровьем, и молодостью, что не скажешь ныне о его духе, так как его Сутратман был очень много сильно поколеблен и взволнован. И если некогда миг его бытия был сухой констанцией факта в Истории Вселенной, то теперь об этом оставалось лишь вспоминать, впадая под креплёным вином в меланхолическую ностальгию.

Но вспоминать Тагес не привык, да и не умел, поскольку всегда знал всё необходимое для своего существования, для собственной жизни и бытия, как Хранителя и Стража Истории, её наиважнейших узлов-локусов. Он должен был хранить порядок линейного времени от, так сказать, специфических зигзагов, спиральностей, преломлений и пересечений, методом сохранения нужных исторических или настоящих событий, человеческих действий, направлением этих действий, устраняя случайные и неслучайные аномалии, отклонения или иные противодействия, несогласующихся с должной Историей во времени. И вся эта должно-необходимая История Вселенной была перед ним, в нём. Собственно, он сам был этой Историей, сам был её физическим воплощением, ибо каждый миг и каждое мгновение этого мига он воплощал её, созидал её и её причины, и следствия. Переживал её, как себя, и за неё, как за себя. Знал её и испытывал её снова и снова. Каждое её действие, представленное собой или чьим-либо другим обличьем. Он словно купался и омывался в этих бесконечных тысячелетиях, в их бытийностях. Спал с ней, в ней, в себе. Ибо вот ОНА – здесь, сейчас, теперь!

Он был связан с Историей настолько, насколько тело связано с конечностями, насколько тело нуждается в воздухе. Обычный человек, в общем, никогда не знает где, что и когда произойдёт. Как правило, он не может предвидеть каузальность³ своих даже элементарных действий. Собственно, он никогда не задумывается о следствиях своих действий и уж тем более не сможет предугадать следствия своих простейших актов. Но, в наибольшей степени, люди сами творят свою и отчасти чужую судьбу-историю, и Историю Вселенной. И капля за каплей человеческих слов, действий и актов нередко порождают колоссальные события локального или глобального характеров. Но в этом отношении их будуще-историческое время выступает как плацдарм вероятностных событий будуще-настоящего и в своей подлинной сущности оно бессодержательно, чисто и, так или иначе, податливо, если не считать, но даже и с учётом, общемировой тенденцией будущего. Будуще-историческое время податливо от того момента, которое полагается, как настоящее, которое в узком (локальном) смысле есть – здесь, а в широком (глобальном) смысле это – сейчас, относительно данного субъекта. Это будуще-настоящее время содержит лишь неопределённую сумму потенциальных событий в форме самого человека, который тем или иным своим поступком опредмечивает будуще-историческое время. И как бы субъект небыл ограничен в своих личных представлениях, в возможностях к действиям, в уме и рассудке, но то его время настоящего, а будуще-настоящее определяется его выбором во времени здесь-и-сейчас. И во всех этих свершениях, действиях не суть важны причины, обуславливающие события, поскольку сам факт в самом выборе. А будет ли от этого выбора следствие или же оно уйдёт всуе – неважно. Важно то, что этим поступком-выбором историческое время, то есть будуще-историческое время, получает содержание.

Сам же Тагес, в отличие от прочих, уже с самого начала своего бытия был связан с содержательным историческим временем, изначально существуя в прошлом до своего рождения и в будущем после своей смерти, как в единственный миг здесь-сейчас, иначе – теперь. И если простой смертный мог что-то сделать, а что-то не сделать по своему выбору, то Тагес не мог выбирать и просто был обязан это что-то сделать, ибо уже сделал, и должен был это делать до тошноты и безумия постоянно. В противном случае сердце Истории остановится, и пульс Времени для него иссякнет с заведомо нехорошими последствиями.

Всё ж таки Айнес небыл абсолютно лишён выбора. Хотя он и воплощал собой Вселенскую Историю, но привязан был лишь только к определённым событиям, к локусам этой Истории. Между же этими локусами был волен поступать сообразно своей натуре, хотя и не всегда без вреда историческим звеньям-локусам, в чём и где, естественно, был предельно осторожен. Но бывал он там, как правило, для отдыха от вечно постоянной монотонности своего бытия, чтобы, если уж на то пошло, буквально побеситься, словно ребёнок. Или же поразвлечься над полуневинными жертвами, воплощая собой Закон Подлости. Впрочем, его способность перемещаться во времени по сюжетам истории иногда омрачала "каникулы". Но в этом он "обременял" себя избранием каких-либо общественных явлений, помогая или же мешая каким-либо простым и не совсем людям, возрождая какие бы там ни было социальные движения, или же стремясь их остановить, и так далее, тому подобное. Главное, чтобы эти действия в суммарном числе не влияли на Историю и не выходили за его моральные рамки и принципы.

Но всё изменилось. Словно поставили "заглушку" его сознанию образовав тем самым глухое эхо о минувшем бытие и слабый отклик об отрадном счастье. Был неопровержимо известный миг жизни, всё в ней было определено. Но ныне его расколол миг леденящей тревоги. И жуть, облачённая теневой плотью, стояла перед его мысленным взором в туманной дымке, источая из себя хладно-мстительную ненависть. Никогда по-настоящему Тагес не знал о том, что значит иметь бессодержательное будущее, ибо оно всегда было живым мигом с его бытием теперь-здесь, вечным настоящим. И в этом многотысячном, но бесконечном миге Вселенской Истории был как рыба в океане. Всё было относительно легко, никаких проблем великих. Но вот, жизнь расколота, подобно промёрзшему пледу, на биллионы частей. Лишь одна часть была целой, говорившей и напоминавшей о былом более, нежели о прошлом. Мириады же других бытийных осколков смешались, перемешались с атмосферно-пространственным инеем иных бытийных структур, зловеще утверждая прошлое и шепча о неопределённом будущем – былом. И Тагес был вынужден познать страх и ужас, который лишь смертные могут испытывать перед лицом чего-то неизвестного, но всё же заведомо опасного: «О Тиха⁴!? А ведь как всё было ясно и просто! – кто, где, когда и что делает, сделает и сделал. Ныне же ничего не ясно и непонятно, кроме былого. Всё перемешалось с чужеродным, излишне лишним… и теперь надо всё это как-то разобрать, отсеять, просеять завал Истории, Будущего и склеить разрозненное должное…».

Айнес Тагес поднялся с кресла с первым лучом солнца. Он давно согрелся, фобию глубоко упаковал в рациональных недрах своей сущности, но жуть, эта ядовитая тревога неясности, оказалась сильнее. Посмотрев на часы, Хранитель посетовал на себя за действительно потерянное время, о чём тут же забыл. Пересекая гостиную, тёплый халат сменился на спортивный костюм, а опусташённый стакан вновь оказался полным. Отпив немного содержимого, сделал мысленную отметку, что этим утром пробежки не будет и даже прогулки. Облокотился на парапет.

Да, он Страж и Хранитель Вселенской Истории, пусть и тысячной части от её абсолюта. Он следит за локусами, за тем, что должно произойти, что уже произошло и как именно оно происходит в человеческом бытии. И это для того, чтобы события-локусы происходили в нужное время и правильно. И если для чего-либо необходима опечатка на информационном носителе, то должен об этом позаботиться и тщательно весь процесс проконтролировать, ибо он Хранитель и Направляющий. Он властитель над Историей и Судьбами народов, хотя и не без ограничений. Он рассеян в нескольких сотнях тысяч планет, включая многочисленные их спутники и искусственного происхождения в частности, в каждый момент времени равного пятидесяти годам на протяжении в полторы тысячи стандартных лет. И то это лишь в сжатом, так сказать, узком его состоянии. Иначе говоря, в состоянии покоя, в периоды относительной расслабленности и отдохновения. Но как бы он не был рассеян во времени и пространстве, сколько бы не было его дублей-эйдолонов⁵, всё ж таки не на каждой планете, не в каждой Солнечной Системе он мог перемещаться по истории, всецело или не совсем её контролировать, прослеживая каждую или не каждую причинно-следственную связь. Впрочем, вполне мог косвенно или касательным образом влиять на такие миры, их события, но лишь в сфере своей функции относительно локусов Истории.

В таких ограниченных мирах Тагес или его эйдолон существовали самым обычным образом, как всякий обычный смертный. В самой Солнечной Системе, на её планетах, спутниках или станциях ни эйдолон, ни его Архей⁶, то есть Хранитель Истории, не могли перемещаться во времени, по историческому времени. Для этого необходимо было уйти в межзвёздное пространство, после чего, переместившись вперёд или назад, вернуться. Вместе с тем, если на прочих мирах среднего размера он, Тагес-Архей, мог поместить до пяти миллионов своих эйдолонов, то в ограниченных мирах их количество не превышало и тысячи. При этом сам эйдолон не мог эманировать из себя ни одного собрата-дубля, а Архей мог воплотить всего пятьсот. Остальным приходилось добираться самостоятельно. Что касается информационной стороны, то пребывание в ограниченном мире Архея и эйдолонов лишает всякой связи с остальными единицами. Для восстановления и передачи информации необходимо было покинуть Систему или же иметь в межзвёздном пространстве агента, который и будет осуществлять связь между всеми элементами. В самом же таком ограниченном мире связь между пребывающими в нём эйдолонами осуществляется напрямую, хотя и несколько "приглушённо", то есть телепатически и эмпатически.

Собственно, Айнес Тагес хранил или охранял Вселенскую Историю от вышеозначенных миров. Прочие же миры небыли по-настоящему опасны для локусов, хотя бы только потому, что, зародись что-то подобное, то оно сразу же обнаруживалось и незамедлительно устранялось. Основная трудность заключалась в межлокусных промежутках, в которых зарождались субъективные причины к многообразнейшим действиям. И хотя мало было действий, ведущих к нарушению звеньев Истории, но достаточно таких актов, какие влекут за собой глобальные последствия для отдельных исторических событий в форме, что чаще всего, бессмысленных жестоких войн, политических заговоров и многих не менее бессмысленных актов, ситуаций.

В следующий миг в недрах Тагеса защемило. Затем боль пронзила его, и он крепче вцепился в парапет. Из полуопустошённого стакана выплеснулся целый глоток жидкости. Теперь ему стало ясно – это боль воспоминаний, а не очевидных фактов в несколько тысячелетий. Эта боль тех его эйдолонов, которых он отпустил или бросил на, собственно, бесполезную жертву. Эта боль есть эхо прошедшего будущего, которое изменялось ежесекундно. Расколотое будущее показывало мириады альтернатив, эхом отзываясь в его существе, в изначальной природе. И это воспоминание будущего причиняло страдание; воспоминание того будущего, которого никогда небыло, но было; которое уже давно прошло, но которому ещё предстояло произойти, которому, однако, не суждено было произойти вообще… Он, Айнес, словно когда-то давно, миг назад, грезил всю свою жизнь, все свои тысячелетия, но вот очнулся и узрел истинную реальность… Кто-то сорвал с него "розовые очки"…

Нет, не так! Кто-то из Сильнейших прорезал ткань пространства во времени, а само время этот Сильнейший смешал, потом перемешал. Тот самый Некто, кто непроизвольно исполнил его, Тагеса Хранителя, молчаливо потаенное желание, в котором желалось избавиться от собственной вечности единого мига, извечно постоянных действий и поступков, от обязанностей, которых никакое межлокусное время или ограниченные миры не могли по-настоящему отвлечь. Невозможно было уйти или убежать от осточертевшей монотонности своего рока, своей природы: «О Мойры⁷! – возникло в скорбном сердце Айнеса. – Как же вы оказались коварны с ушедшим на покой Хроносом⁸! И ты, Лахесис⁹, превзошла коварством всех двуликих, позволив судьбам расщепиться! А ты, Атропос¹⁰, – неужели подавлена сомнениями, когда обрезать чью-то нить!?…».

Бесконечная мириада образов изменчивого будущего затмевала разум Тагеса, ослепляя суть его бытия и туманя рассудок. Он не мог мыслить, чтобы очередная волна бесчисленных следствий не возникали перед его духом, чтобы не колебался его Сутратман, натягивая струны расколотой в миг жизни. Если бы только он знал, что за собой повлечёт тайное юношеское желание пожить обычной, ничем не примечательной жизнью, побыть обыденным обывателем, пусть и филистером¹¹. Но поздно, ибо, как он порой "играл" в двуликого Януса¹², так ныне кто-то сыграл с ним. Вот только это уже не игра и не игра богов, дэймонов¹³. Это не прихоть мелких питри¹⁴ или каких иных чертей. Нет, это не что иное, как битва или сражение богоподобных людей. Потому что духи не идут коварством на спины истинных наследных адептов, но только змиями вперёд и в лоб, где и в чём теурга¹⁵ спасает только мудрость.

Тагес встряхнулся, откидывая мрачные мысли, зная, что такое невозможно. Его сути предстало слегка оформившееся будущее или, быть может, уже прошлое?… Так или иначе, но вся Вселенная, весь человеческий род хором заголосили о внезапном появлении целой Солнечной Системы. Её там никогда небыло на протяжении многих сотен тысячелетий, но вот она, словно в веках всё человечество слепо. Теперь же в этой космической пустоте все свободно видели то, чего ну никак не должно было быть, что никак не могло быть. И хаос будущих следствий вновь заставил Айнеса покачнуться и крепче вцепиться в парапет, уронив недопитый стакан, разбившегося вдребезги.

Теперь Айнес ничуть не сомневался. Эта новоявленная Солнечная Система имела самое прямое отношение к возникшему хаосу Истории. Лишь одно её чудесное появление в известных пограничных координатах порождало целую адскую бурю в астральном эфире. И эта буря разрушала весь ментальный настрой человечества к охраняемой им Истории, смешивая и радикально изменяя человеческое мышление. И все Государственные Формации были готовы атаковать друг друга, а уж потом взаимно обвинять друг друга в чём бы то ни было, оправдывая тем самым себя.

Солнечная Система появилась, как ни странно, в тот самый момент, когда Тагес проснулся в промёрзшей комнате. И, как назло, в той точке пространства, в которой сходились, в общем, границы всех Государств. Ничейный Куб или Общепреступный Квадрат, как называлась эта пограничная область космического пространства, а также и Нуль Граница среди военных, не содержащая на многие сотни парсеков даже маленького астероида, но имеющая многочисленные холодные газовые скопления. Всевозможные Государства на протяжении нескольких тысячелетий пытались построить в Ничейном Кубе различные станции, чаще всего стратегического назначения, а уж потом научно-исследовательского, но никто так и не смог достичь такой цели по разным причинам, одна из которых вылилась в другое названия этого участка пространства, а именно – Общепреступный Квадрат. Третье название дал пограничный флот, который, как только не пытался обнаружить хотя бы маленький кораблик с пиратами, а может большой, но так и до сих пор никого и ничего не обнаружил. Таким образом, Нуль Граница оставалась прибежищем всевозможно допустимых уголовников, бандитов и наёмников, головорезов и придурков всякого профиля, которые даже с удовольствием найдут тебя, но ты никогда никого не найдёшь и случайно не обнаружишь. Это великая тайна преступного мира, не поддающаяся разгадке очень-очень давно.

Именно последнее не позволило всевозможным Государствам в открытую или официально претендовать на новую Систему, обосновывая это тем, что новая Система принадлежит своеобразному "обществу", которое политически нейтрально ко всем Государствам. Но научный интерес невозможно было остановить. Науке социально было необходимо узнать: как столь немаленький предмет, как Солнечная Система, может быть спрятан столь долгие века? осуществлялось ли сокрытие этого мира с помощью технологий наиболее совершенных образцов или же это сокрытие имеет чисто космический феномен? И так далее. И раскрыть технические детали для учёного мира стало единственной целью и, соответственно, для каждого Государства отдельно и отдельно для каждой политической фракции. Вот и началось. Государства охладели друг к другу. И без того шаткое доверие рухнуло окончательно, а более устойчивое недоверие многократно возросло. Несчастных агентов озадачили по полной программе, но груз для них и даже самых из самых профессиональных спец разведчиков оказался весьма тяжёлым. Вот и война. Только пока ещё в форме несчастных случаев, пропавших безвести, заказных убийств и мелких локальных не то бандитских, не то мафиозных кровопролитных разборках. Тем же временем снаряжались военно-научно-разведывательские экспедиционные отряды в чудесную и загадочно-таинственную "Уголовную Систему". Вот так выглядело общее будущее, не имеющее ничего конкретного и, конечно же, окончания. Общая исторически-будущая мировая тенденция оставляла за собой право великих случайностей, где и в чём одно и то же лицо умирало или погибало с разницей в пятьдесят-сто лет при самых что ни на есть разнообразных обстоятельствах. У Тагеса от всего этого голова пошла, нет, – полетела кругом!