Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

Шкипер переложил румпель, люгер замер, развернулся и устремился вперед, послушно, словно конь под умелым седоком. Только отошли от пристани, загораживавшей ветер, люгер накренился, но шкипер положил руль к ветру, а «Джо-о-ордж» выбрал шкот, так что парус стал прямым, как доска. Теперь люгер несся в самый крутой бейдевинд – жутковато для всякого, кто не знаком с этими суденышками, – навстречу свистящему ветру. Из-под правой скулы взметались брызги. Даже здесь, в закрытых водах, волнение было сильное; люгер вздрагивал на каждой волне, пробегавшей от правой скулы к левой раковине, и переваливался сперва с боку на бок, потом с носа на корму.

Хорнблауэр вдруг понял, что ему давно пора бы почувствовать тошноту. До сих пор его укачивало в начале всякого плавания, и скачки маленького люгера уж точно должны были его доконать. Однако он не ощущал и намека на морскую болезнь. С крайним изумлением Хорнблауэр видел, как горизонт встает над носом суденышка и ухает вниз, – а желудку хоть бы хны. Он меньше удивлялся, что уверенно стоит на палубе: все-таки после двадцати лет в море привычка держать равновесие так легко не пропадает. Он утрачивал ее, когда голова кружилась от морской болезни, а эта напасть, похоже, обошла его стороной. Обычно он выходил в море, измотанный сборами и поисками матросов, ошалевший от волнений и недостатка сна, усталый до дурноты еще на берегу. Как коммодор, он избавлен от всех этих тревог: Адмиралтейство, Министерство иностранных дел и казначейство завалили его приказами и советами, однако приказы и ответственность – пустяк в сравнении с мелочными хлопотами капитана: набором команды и умасливанием портового начальства. Он чувствовал себя вполне беспечно.

Барбара крепко сжимала поручень; она подняла на мужа лицо, и он понял, что ей немного не по себе – она мучается сомнениями, если не хуже. Хорнблауэру стало забавно, он даже загордился: приятно выйти в море и знать, что тебя не укачивает, еще приятнее в чем-то превзойти безупречную Барбару. Он готов был уже поддразнить ее, щегольнуть собственной неуязвимостью, когда разум и любовь к жене спасли его от такого недостойного поступка. Она бы обиделась; он явственно помнил, как в приступе морской болезни злился на весь свет. Хорнблауэр поспешил ей на выручку.

– Ты счастливица, дорогая, морская болезнь тебя не берет, – сказал он. – Качает сильно, впрочем, у тебя всегда был крепкий желудок.

Она взглянула на него, ветер трепал ее распущенные волосы; взглянула с некоторым сомнением, однако слова мужа ее ободрили. Он принес весьма существенную жертву, но Барбара об этом не знала.

– Завидую тебе, дорогая, – продолжал он. – Я вот серьезно опасаюсь за свой желудок, со мной это бывает в начале всякого плавания. А тебе любая качка нипочем.

Вот уж действительно, ни один мужчина не мог бы явственнее доказать свою любовь – не только скрыть сознание превосходства, но и ради любимой женщины солгать, будто его укачало. Барбара тут же забеспокоилась.

– Бедный мой, – сказала она, кладя руку ему на плечо. – Я искренно надеюсь, что тебе не станет совсем плохо. Это было бы совсем некстати сейчас, когда тебе надо принимать командование.

Стратагема сработала: за тревогой о муже Барбара отвлекалась от собственного желудка и тут же позабыла про дурноту.

– Думаю, что продержусь, – сказал Хорнблауэр.

Он постарался изобразить мужественно-натянутую улыбку, и, хотя актер из него был никудышный, ему удалось обмануть слегка отупевшую от морской болезни Барбару. Хорнблауэр даже немного устыдился, видя, как растрогал ее своим притворным героизмом. Она смотрела на него с обожанием.

– К повороту! – закричал шкипер, и Хорнблауэр, подняв глаза, увидел, что люгер уже под самой кормой «Несравненной». На корабле подняли передние паруса и обстенили крюйсель, чтобы люгеру подойти к правому борту. Хорнблауэр распахнул плащ и встал на виду: хотя бы ради Буша он не желал являться как снег на голову. Затем повернулся к Барбаре.

– Пора прощаться, дорогая, – сказал он.

Лицо ее ничего не выражало, как у морского пехотинца на смотру.

– До свиданья, любимый! – сказала Барбара. Губы ее были холодны, и она не потянулась к нему, а стояла прямая и застывшая, словно он целовал мраморную статую. Внезапно она оттаяла. – Я буду лелеять Ричарда, милый! Нашего сына!

Никакие другие слова не могли бы растрогать его сильнее. Он сжал ее руки в своих.

Люгер привелся к ветру, паруса захлопали, суденышко подошло к подветренному борту большого корабля. Хорнблауэр поднял глаза: над головой покачивалась готовая к спуску боцманская люлька.

– Отставить люльку! – заорал он, потом – шкиперу: – Ближе к борту!

Хорнблауэр не собирался подниматься на корабль в боцманской люльке – слишком несолидно для коммодора предстать перед командой с болтающимися в воздухе ногами. Люгер подошел к самому борту; крашеные орудийные порты оказались вровень с плечами Хорнблауэра, внизу бурлила зажатая кораблями вода. Это были неприятные секунды. Если он оступится, упадет в воду и его вытащат мокрого, вид у него будет еще более несолидный, чем в боцманской люльке. Он сбросил плащ, плотнее надвинул треуголку, поправил шпагу, чтобы не путалась в ногах, и прыгнул. Между кораблями было около ярда, и Хорнблауэр, едва коснувшись скоб, полез вверх. Трудны были только первые три фута – дальше подъем облегчался значительным завалом борта. Он смог даже помедлить и собраться с мыслями перед последним рывком к входному порту. На палубу он вступил уже с приличествующим коммодору достоинством.

Выражаясь профессионально, это была высочайшая точка его карьеры на сей день. Капитанские почести – свист боцманских дудок, четверо фалрепных, караул морских пехотинцев – были ему не в новинку. Теперь же как коммодора его встречали шестеро фалрепных в белых перчатках, морские пехотинцы и оркестр, двойной строй боцманматов с дудками, а в конце строя – офицеры в парадных мундирах. Едва он ступил на палубу, забили, перекрывая свист дудок, барабаны, трубы заиграли марш. Держа руку у треуголки, Хорнблауэр прошел вдоль строя боцманматов и фалрепных; приветствие странно взволновало его, как ни убеждал он себя в ничтожности внешних знаков своего высокого положения. Он крепился, чтобы не расплыться в глупой самозабвенной улыбке, и с трудом сохранял на лице выражение суровой, по чину, сдержанности. В конце строя застыл во флотском приветствии Буш, без усилия опираясь на деревянную ногу. При виде его Хорнблауэр вновь едва не улыбнулся от радости.

– Доброе утро, капитан Буш, – произнес он нарочито резко и протянул руку с самым что ни на есть официальным видом.

– Доброе утро, сэр.

Буш опустил поднятую в приветствии руку и схватил протянутую ладонь, в свою очередь силясь изобразить не дружеское, а просто уважительное пожатие. Рука его была тверда, как встарь, – продвижение по службе ее не разнежило. Однако Буш тщетно пытался совладать с собой. Голубые глаза светились радостью, а обветренное лицо расплылось в невольной улыбке. Хорнблауэру все труднее было держаться официально.

Краем глаза он видел, как матрос пробежал к сигнальному фалу. Черный шар взмыл вверх: только он достиг блока, матрос дернул, и шар раскрылся. Это был коммодорский брейд-вымпел. В следующую секунду из борта корабля выкатился клуб дыма и громкий раскат возвестил о начале салюта. Это была величайшая минута в жизни Хорнблауэра, пик профессионального успеха – тысячи и тысячи флотских офицеров честно служили всю жизнь, но так и не увидели собственного брейд-вымпела, не услышали и одного выстрела в свою честь. Хорнблауэр был уже не в силах сдерживать улыбку. Он встретился глазами с Бушем и рассмеялся в открытую, и Буш рассмеялся вместе с ним. Они походили на пару школьников, которые радуются успешной проказе. И что особенно приятно – Хорнблауэр видел, что Буш не только рад вновь оказаться у него под началом, но и просто радуется его радости.

Буш взглянул за левый фальшборт, и Хорнблауэр проследил его взгляд. Он увидел остальную эскадру: два уродливых бомбардирских кеча, два шлюпа с полной корабельной оснасткой и грациозный маленький тендер. У их бортов тоже показались клубы дыма, которые почти тут же унес ветер: каждое суденышко вторило флагману, приветствуя брейд-вымпел. Буш, сощурив глаза, следил, все ли идет как положено, и, убедившись в этом, вновь широко улыбнулся. Отгремела последняя пушка; с каждого судна дали по одиннадцать выстрелов. Хорнблауэр отметил про себя занятное обстоятельство: церемония поднятия его брейд-вымпела обошлась Англии примерно в пятьдесят фунтов. Это в то время, когда она напрягает все силы в смертельной схватке с тираном, подмявшим под себя пол-Европы. Пересвист дудок возвестил окончание церемонии; команда вернулась к своим делам, морские пехотинцы взяли ружья на плечо и, чеканя шаг, двинулись прочь.

– Счастливая минута, Буш.

– Да, сэр, и впрямь.

Предстояло познакомиться с офицерами: Буш представлял их одного за другим. Все они пока казались на одно лицо, но Хорнблауэр знал: очень скоро в корабельной скученности каждый станет отдельной личностью, а его странности – знакомыми до тошноты.

– Надеюсь, господа, вскоре мы узнаем друг друга ближе, – сказал Хорнблауэр, облекая в вежливую форму последнюю мысль.

Ноковыми талями подняли его багаж под наблюдением Брауна, который менее заметно поднялся на борт – видимо, через орудийный порт. Значит, люгер и Барбара еще рядом. Хорнблауэр подошел к фальшборту и перегнулся. Верно. Барбара стояла, как он ее и оставил, – недвижной статуей. Но вот, похоже, и последний тюк. Как раз в ту минуту, когда Хорнблауэр приблизился к борту, шкипер приказал отцепить швартов. На люгере подняли большой грот, и суденышко с легкостью чайки понеслось прочь от корабля.

– Капитан Буш, – сказал Хорнблауэр. – С вашего позволения, мы немедленно снимаемся с якоря. Сигнальте эскадре.

Глава пятая

– Пистолеты я кладу в это отделение стола, сэр, – сказал Браун, заканчивая распаковывать вещи.

– Пистолеты? – переспросил Хорнблауэр.

Браун вытащил ящик; о пистолетах он упомянул, зная, что Хорнблауэр не ведает об их существовании. Ящик оказался очень изящный, красного дерева, внутри обит бархатом; как только Хорнблауэр откинул крышку, в глаза ему бросилась белая карточка. На ней почерком леди Барбары было выведено: «Любимому мужу. Пусть эти пистолеты никогда ему не понадобятся, но уж если понадобятся, пусть служат верно и пусть, по крайней мере, напоминают о любящей жене, которая каждодневно молится о его благополучии, счастье и успехе». Хорнблауэр дважды перечитал записку, прежде чем отложить ее и заняться пистолетами. Они были очень красивы – из сверкающей, инкрустированной серебром стали. Рукоятки черного дерева уравновешивали два тяжелых ствола. Рядом с пистолетами лежали в гнездах две медные трубочки: открыв их, Хорнблауэр обнаружил безупречно-округлые пули. Надо же, изготовители потрудились отлить специальные пули и положить их в ящик! Это заставило Хорнблауэра внимательнее взглянуть на пистолеты. Внутри стволов шли блестящие спиральные борозды, – стало быть, это нарезные пистолеты. Следующая медная коробочка вмещала промасленные кружочки из тонкой кожи – заворачивать пулю перед забиванием в ствол, для большей плотности прилегания. Латунный шомпол и маленький молоточек из того же металла – чтобы забивать пули. Латунный колпачок – мерка для пороха. Маленький – чтобы обеспечить точность стрельбы: небольшой заряд, тяжелая пуля и надежный ствол. Из такого пистолета, если не дрогнет рука, попадешь в яблочко с пятидесяти ярдов.

Но оставалась еще меньшая коробочка. В ней обнаружились очень тонкие медные квадратики. Хорнблауэра они поначалу озадачили. У каждого квадратика была в середине выпуклость, где металл утоньшался и просвечивало черное содержимое. До Хорнблауэра мало-помалу начало доходить, что это те самые капсюли, о которых он вроде бы недавно слышал. Чтобы проверить, он положил один квадратик на стол и резко стукнул молоточком. Послышался треск, из-под молоточка вырвался дым; приподняв молоточек, Хорнблауэр убедился, что капсюль взорван, а на столе осталась выщербина.

Он еще раз осмотрел пистолеты. Где были его глаза? Ни кремня, ни зарядной полки. Боек прилегает к ровному на первый взгляд металлу, однако под ним можно нащупать небольшое углубление по форме капсюля. В середине углубления – дырочка; она, должно быть, сообщается с казенной частью ствола. Заряжаешь пистолет, вставляешь капсюль в углубление и спускаешь курок. Капсюль взрывается, огонь через дырочку поджигает заряд, и пистолет выстреливает. Никаких случайностей с кремнем и затравкой; ни дождь, ни брызги не выведут этот пистолет из строя. Осечки должны быть крайне редки – вряд ли больше одной на сто выстрелов. Чудесный подарок – какая забота со стороны Барбары. Одному Богу известно, сколько они стоят: какой-то умелец несколько месяцев трудился над этими четырьмя стволами, а медные капсюли – пятьсот штук, каждый изготовлен вручную – сами по себе должны стоить баснословных денег. Зато с этими двумя пистолетами он будет держать в руках жизнь четырех человек; ясным днем, имея два двуствольных пистолета с кремневым замком, можно ждать одну, если не две осечки, а в дождь или под сильными брызгами и один выстрел можно считать удачей. Для Хорнблауэра капсюли были куда важнее нарезки; пистолеты, скорее всего, понадобятся ему в абордажной схватке, когда меткость не важна: курок спускают в ту секунду, когда дуло уже уперлось в живот противнику.

Хорнблауэр уложил пистолеты в бархатные гнезда и задумался. Милая Барбара. Она всегда думает о нем, старается угодить его желаниям. И не только. Эти пистолеты – пример того, как она старается удовлетворить те его потребности, о которых он сам еще не догадывается. Барбара подняла брови, когда он сказал, что из чтения ему понадобится только Гиббон, и она купила и уложила ему с собой десятка два книг. Одну из них Хорнблауэр видел с того места, где сидел, – новую поэму, написанную спенсеровой строфой, «Чайльд Гарольд» (надо же было так назвать!), творение безумного лорда Байрона. Перед отплытием все только о ней и говорили, и, надо сознаться, он рад случаю ее прочесть, хотя сам бы ни за что не купил. Хорнблауэр с некоторым даже сожалением вспомнил свою прежнюю спартанскую жизнь и тут же сердито вскочил со стула. В следующую секунду он бы пожалел, что женился на Барбаре, а это уже полная чушь.

Он, не выходя из каюты, мог сказать, что «Несравненная» по-прежнему идет круто к свежему северо-западному ветру, что она сильно накренилась и почти не испытывает бортовой качки, хотя и подпрыгивает довольно ощутимо на коротких морских валах. Указатель компаса над головой сообщал, что корабль держит курс на Скагген. Вся каюта откликалась на гудение натянутого такелажа, передаваемое корабельной древесиной; когда корабль переваливал через волну, доски скрипели так сильно, что в разговоре приходилось повышать голос. Одна из переборок в определенный момент килевой качки издавала хлопок, похожий на пистолетный выстрел; Хорнблауэр так привык к этому звуку, что точно знал, когда он раздастся в следующий раз.

Уже некоторое время он слышал странное неравномерное постукивание и гадал, что бы это могло быть. Собственно, неспособность распознать природу странного звука так задела его за живое, что он надел треуголку и вышел на шканцы – взглянуть своими глазами. Ничего, что могло бы издавать этот ритмичный стук: ни качаемой помпы, никто не отбивает пеньку – даже если предположить, что подобные работы могли бы производиться на шканцах линейного корабля, – только Буш и вахтенные офицеры, застывшие при появлении великого человека. Бог весть что тут стучало; может, он все же ослышался и стук доносился снизу? Надо было сделать вид, будто он вышел на палубу с определенной целью – интересно отметить, что даже коммодор первого класса вынужден прибегать к подобным уловкам, – и Хорнблауэр заходил взад-вперед по наветренной стороне шканцев, привычно сцепив руки за спиной и наклонив голову. Поклонники разнообразных удовольствий писали и говорили о садах и женщинах, вине и рыбалке – странно, что никому еще не пришло в голову воспеть прелести прогулки по шканцам.

Но что все-таки стучало? Хорнблауэр забыл, зачем вышел на палубу. Прохаживаясь, он украдкой взглядывал из-под бровей и все же не видел ничего подходящего. Шум не повторялся с того самого времени, как он вышел на палубу, однако любопытство не унималось. Он встал у гакаборта и поглядел на эскадру. Ладные шлюпы без усилий держались круто к свистящему ветру, а вот бомбардирским кечам приходилось несладко. Без фок-мачты, но с большим стакселем, они рыскали даже при сильном ветре, то и дело зарывались короткими бушпритами и черпали воду скулой.

Хорнблауэра не интересовали кечи. Он хотел знать, что стучало над головой, пока он сидел в каюте. Наконец здравый смысл одолел идиотскую стеснительность. Почему коммодору не задать простой вопрос на простую тему? С какой стати он вообще колебался? Он решительно повернулся и позвал:

– Капитан Буш!

– Сэр! – Буш заспешил к нему, стуча по палубе деревяшкой.

Тот самый звук! При каждом втором шаге Буша кожаный кружок на конце деревянной ноги ударял в палубу. Хорнблауэр, безусловно, не мог задать вопрос, который только что мысленно сформулировал. Замену пришлось придумывать на ходу.

– Надеюсь, вы доставите мне радость, отобедав сегодня со мной в каюте, – сказал Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. Да, сэр. Да, конечно, – ответил Буш.

Он так просиял, получив приглашение, что Хорнблауэр, спускаясь в каюту, где должен был проследить за распаковкой остального багажа, немного стыдился своего лицемерия. Впрочем, хорошо, что забавное происшествие вынудило его пригласить Буша, не то бы он весь вечер просидел в одиночестве, мечтая о Барбаре, вспоминая волшебную поездку по весенней Англии из Смолбриджа в Лондон – короче, изводя себя на корабле так же успешно, как это удавалось ему на суше.

Буш расскажет ему про офицеров и матросов, на кого полагаться и за кем приглядывать, о состоянии корабля и качестве припасов, о сотнях других вещей, которые ему необходимо знать. А завтра, если ветер поутихнет, он просигналит «Всем капитанам» и познакомится с остальными подчиненными, прикинет, что они за люди, и, возможно, начнет внушать им собственные взгляды и теории, чтобы в сражении обойтись минимумом сигналов и чтобы все действовали слаженно, в полном сознании общей цели.

Тем временем предстояло еще одно неотложное дело. Хорнблауэр вздохнул и сказал себе, что сейчас самое время. Превозмогая легкую неприязнь, он распорядился:

– Передайте, чтобы позвали мистера Брауна – моего писаря, – сказал он Брауну, который развешивал за занавеской на переборке последние сюртуки.

– Есть, сэр, – отозвался Браун.

Неудачно, что секретаря и старшину коммодорской шлюпки зовут одинаково, – из-за этого пришлось добавить к распоряжению два лишних слова.

Мистер Браун был довольно молод, худ, с ранней залысиной в бесцветных волосах и сразу Хорнблауэру не понравился. Впрочем, характерно, что Хорнблауэр вел себя с ним куда сердечнее, чем если бы почувствовал искреннюю приязнь. Он усадил Брауна на стул, а сам сел на рундук и, увидев, что молодой человек задержал взгляд на пистолетах – подарке Барбары, – любезно побеседовал о них, прежде чем перейти к делу. Он объяснил преимущества капсюлей и нарезного ствола.

– И впрямь замечательное изобретение, сэр, – сказал Браун, вновь укладывая пистолеты в обитый бархатом ящик.

Он взглянул на Хорнблауэра. Падающий из кормового окна закатный луч осветил его лицо и странно отразился в зеленоватых глазах.

– Вы прекрасно говорите по-английски, – заметил Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. До войны я торговал преимущественно с Англией. Я говорю также на русском, шведском, финском, польском, немецком и французском. Немного на литовском. Немного на эстонском, поскольку он похож на финский.

– Однако ваш родной язык – шведский?

Мистер Браун пожал худыми плечами:

– Мой отец говорил по-шведски. Мать говорила по-немецки, сэр. Я говорил по-фински с няней, по-французски с одним гувернером и по-английски с другим. В моей конторе мы говорили по-русски и по-польски.

– Но я думал, вы швед?

Мистер Браун вновь пожал плечами:

– Шведский подданный, сэр, но финн по рождению. Еще три года назад я мог считать себя финном.

Значит, мистер Браун – из тех бездомных изгнанников, которые в последнее время наводнили Европу, людей без подданства: французов, австрияков, поляков, немцев, обездоленных войной и вынужденных влачить жалкое существование, в надежде, что какая-нибудь будущая война вернет им кров.

– Когда русские, пользуясь пактом, который они заключили с Бонапартом, вторглись в Финляндию, – объяснил Браун, – я в числе немногих взялся за оружие. Что проку? Что могла Финляндия противопоставить российской мощи? Мне посчастливилось бежать. Мои братья, если они живы, в российской тюрьме, но надеюсь – они мертвы. В Швеции государственный переворот – там мне было не укрыться, хотя сражался я за Швецию. Германия, Дания, Норвегия – в руках Бонапарта, и он охотно выдал бы меня новому российскому союзнику. Я был на английском корабле, одном из тех, что покупали у меня лес, и потому бежал в Англию. Когда-то я был богатейшим человеком в Финляндии, где богачей так мало, теперь я беднейший человек в Англии, где бедняков так много.

Водянисто-зеленые глаза вновь отразили свет из кормового окна, и Хорнблауэру опять стало немного не по себе. Да, его секретарь – человек не из приятных. И не только потому, что вынужден служить на чужбине, а Хорнблауэру, несмотря на укоры совести, как и всем, опостылели и сами изгнанники, и бесконечные скорбные рассказы – первые эмигранты начали прибывать лет двадцать назад из Франции, а затем хлынул все возрастающий поток из Польши, Италии и Германии. Вынужденный эмигрант вполне мог вызвать у Хорнблауэра предубеждение – и вызвал, кстати, как сам Хорнблауэр со своим обостренным чувством справедливости признавал. Так или иначе, именно по этой причине Браун ему не понравился. Нет, неправда – он не понравился ему беспричинно.

Досадно, что до конца плавания придется тесно общаться с этим человеком. Однако в столе у Хорнблауэра адмиралтейские приказы, и там черным по белому написано внимательнейшим образом прислушиваться к советам мистера Брауна, «джентльмена, глубоко изучившего жизнь Балтийских стран». И все же Хорнблауэр искренно обрадовался, когда в дверь постучал приглашенный к обеду Буш, избавив от необходимости беседовать с мистером Брауном дальше. Молодой человек поклонился Бушу и выскользнул из каюты. Каждый мускул его тела изображал позу – нарочитую или естественную, Хорнблауэр сказать не мог, – человека, знававшего лучшие дни и вынужденного покоряться судьбе.

– Как вам ваш шведский писарь, сэр? – спросил Буш.

– Он не швед, а финн.

– Финн! Да неужто, сэр! Надо постараться, чтобы не дошло до команды.

На честной физиономии самого Буша было написано плохо скрываемое беспокойство.

– Разумеется, – ответил Хорнблауэр.

Он сделал непроницаемое лицо, чтобы Буш не заметил: коммодор совершенно упустил из виду моряцкие суеверия касательно финнов. Для моряка всякий финн – колдун, который поднятым пальцем насылает шторма, но Хорнблауэр решительно отказывался видеть такого финна в самолюбивом бедняке Брауне, несмотря на его нехорошие бледно-зеленые глаза.

Глава шестая

– Восемь склянок, сэр.

Хорнблауэр с трудом возвращался к яви, смутно чувствуя, что его отрывают от приятных сновидений, хотя он уже не помнил каких.

– Еще темно, сэр, – неумолимо продолжал Браун. – Ночь ясная. Ветер устойчивый, сильный, вест-тень-норд. Шлюпы и флотилия видны по левому борту, мы лежим в дрейфе, сэр, под крюйселем, грот-стакселем и кливером. Ваша рубашка, сэр.

Хорнблауэр сел на койке и сонно потянул с себя ночную рубашку. Сперва он думал просто накинуть что-нибудь теплое, чтобы не замерзнуть на палубе, однако требовалось блюсти коммодорское достоинство. Кроме того, он хотел создать себе репутацию человека, не пренебрегающего никакими мелочами. Собственно, для того Хорнблауэр вчера и распорядился, чтобы Браун разбудил его с запасом минут в пятнадцать. Поэтому он надел форменные штаны, сюртук и башмаки, тщательно причесался в дрожащем свете фонаря, который Браун держал в руках, и отбросил мысль о бритье. Если в четыре часа утра выйти на палубу свежевыбритым, все поймут, что коммодор озабочен своим внешним видом. Он надел треуголку, сунул руки в рукава поданного Брауном бушлата. Часовой у дверей каюты при появлении великого человека вытянулся во фрунт. На полупалубе несколько смешливых юнцов, сменившихся с вахты, испуганно смолкли. И правильно.

На шканцах было так холодно и неуютно, как и должно быть до рассвета в Каттегате весенним утром. Суматоха смены вахт только что улеглась; едва различимые в темноте силуэты, которые поспешно отступали к левому борту, оставляя ему правый, были совершенно безлики, зато стук Бушевой деревяшки Хорнблауэр узнал сразу.