Учебник рисования. Том 2

– Не обязательно, – сказал Луговой. – Домработница вытрет пол. Проходите.

– Спасибо.

Подчиняясь ритму жизни Дупеля, они стремительными шагами пересекли квартиру, прошли сквозь гостиную в кабинет.

– Что за слоны? Африканские?

– Люблю примитивное искусство, – сказал Луговой, – а русских не собираю, противно. Уж если дикарь, пусть черный будет.

– Согласен, – сказал Дупель; он уже забыл, о чем спрашивал, искусство его не интересовало.

– Для русского собирать африканцев, – сказал Луговой, – так же естественно, как для европейца собирать русских. Мой немецкий приятель собирает квадратики русских туземцев, а я привожу маски и топоры из Конго.

– Хорошо. К делу.

– Я только ответил на вопрос. Прошу, – Луговой распахнул двери в кабинет, – располагайтесь.

– У меня три минуты ровно, – сказал Дупель.

– Кротов этот – важный или так, шестерка? – спросил охранник. – Я не понимаю: раз он реформатор, значит, должен быть человек значительный. А если человек значительный, зачем автобус охраны?

– Демократия – дело несолидное. Как в возраст войдет, ему Министерство путей сообщения доверят. Хорошо служить будет, может, оборонную промышленность поручат. Или газ. А пока – демократия.

– Думаешь, расти будет?

– Пока станет как Иван Михайлович, зубы съест.

– Развели мерзавцев вроде Кротова, – сказал Дупель, – смотрите, не ошибитесь в расчетах.

– Димочка не угодил? – спросил Луговой. – Несправедливо, он мальчик послушный. Характерный юноша.

– Бюджет на карельскую березу спустит.

– Для демократии березы не жалко. Я к Диме с симпатией отношусь. Жена моя от него без ума, а Герман Федорович Басманов без Димы в баню не ездит. Димочка у нас нарасхват.

– Лизоблюд и сволочь, – сказал Дупель.

– Честолюбивый юноша, с фантазией. Комсомолец, выпускал многотиражку на кондитерской фабрике. Потом горком комсомола, оттуда – в кооперацию. Время задорное было, Михаил Зиновьевич, как устоять? Комсомольские деньги на компьютеры пустил и не сел, заметьте, в журналистику подался. В «Европейском вестнике» поработал, острое перо! Пришел в демократический союз – и глядите, уже лидер. Я, Михаил Зиновьевич, думаю, его премьером делать пора. Кстати, и с вами посоветуюсь: что скажете? Лет через десять и в президенты сгодится.

– Кадры готовите? – сказал Дупель зло. – Мало одного полковника, растите другого? Окружили себя мелкой сволочью.

– Все мы грешные, – Луговой вздохнул.

– Двадцать часов в день работаю, – сказал Дупель. – Что имею, выгрыз непосильным трудом. А ваши Слизкины, Фиксовы, Кротовы на черных откатах сидят, миллионные взятки в офшоры гонят. Думаете, России надолго хватит?

– Не будем, – сказал Луговой, – не будем обсуждать отсутствующих.

– Я мерзавца Кротова как пример привел, не он один такой. Вы его к себе под бок взяли? Карманы вечером проверяйте. Вертикаль власти! У нас эта вертикаль работает как лебедка, как подъемный кран: все добро снизу к себе наверх тащат. Фундамент уже растащили – удивляюсь, на чем дом стоит. Вы разве не знаете про их австрийские счета? Про Швейцарию и Лихтенштейн? Президент в доле? На что рассчитываете, хочу понять?

– А вы, – спросил Луговой спокойно, – на что рассчитываете? Сами полковника привели, а теперь недовольны?

II

Дмитрий Кротов на четвертом этаже руководил созданием интерьера в новой квартире. Кротов сказал рабочему:

– Не поцарапай паркет! Под ноги смотри! Куда пианино ставишь? Как ставишь? Что ты брякаешь? Мягко надо, деликатно. Уважение к вещам иметь надо! Сто лет паркет лежал – и как новый! А придет дикарь и все сломает. Неужели аккуратно нельзя?

Носильщик, выписанный с Белорусского вокзала, повернул свое бескровное лицо к Кротову, и парламентарию стало не по себе – столько ненависти выражало это лицо. Впрочем, чего ожидать от алкоголика грузчика? Рукоплесканий? Пожалуй, не дождешься. Тут ночами не спишь, обдумываешь реформы, чтобы такому вот пьянице жилось легче, чтобы привести его в цивилизованное состояние, выковать из него европейца – и что же? Спасибо скажет? Обычная социальная зависть люмпен-пролетария. Ютится, небось, в клоповнике в Коптеве, а приезжает сюда, смотрит на семикомнатные хоромы – и завидует. И рожу кривит, и злость не прячет: ему волю дай, он квартиру изгадит, переедет сюда со своей Клавой и подштанники сушить будет на кресле карельской березы. На таких вот Ленин и опирался, им только намекни: мол, забирайте себе буржуйские квартиры, ломайте, корежьте, устраивайте коммунальное жилье – они сразу кинутся с топорами. И как же много их по России, этих ублюдков. Впечатление такое, что не раз уже встречал он это лицо. Вот и в массажном салоне, куда Кротов завернул отдохнуть после парламентских бдений, тоже встретилась ему подобная харя. И еще где-то попадалась ему сходная рожа – тип этот распространен в наших широтах. Алкоголь, мат, скверная пища, бессмысленное существование – все это стирает черты лица на один манер подобно прибою, обтесывающему прибрежную гальку.

– Паркет береги, – повторил Кротов, – не ты его клал, не тебе и ломать, – хотя бы так, директивным порядком, надо привить народу представление о ценностях, научить уважать культуру.

Паркет в квартирах дома на Малой Бронной действительно был особенный: темный дуб, переложенный медными шпонами. Кротов прохаживался анфиладой комнат и руководил переездом. Процесс переустройства старой коммунальной квартиры под индивидуальное жилье наполнил его историческим оптимизмом. Символический переезд, что и говорить! Веха! На смену коммунальной свалке – покойная частная жизнь. И, что важно, восстанавливается порушенная связь времен.

Когда-то эти роскошные многокомнатные квартиры были построены для жизни богатых и именитых людей, с учетом их нетривиальных вкусов. Построили дом давно – он выдержал революцию, пережил проклятые советские годы. И, возвращая старому дому былое величие, строители соединяют сегодняшний день со славным прошлым. Кротов постукивал лакированным ботинком по дубовому паркету и думал: что такое восемьдесят лет для истории? Пустяк! «Да осторожней, ты!» – кричал он грузчику. Впрочем, утешал он себя, дом крепкий, это не брежневские карточные домики. Стучи, не стучи – не развалишь. Потому что – культура! В конце девятнадцатого века (это время русские интеллигенты традиционно выделяли как самое прекрасное в истории, Россия тогда практически стала Европой) строили прочно. Стиль модерн, оказавшийся самым значительным из всего, усвоенного Россией, подарил Москве шикарные особняки с витыми лестницами, широкими окнами, круглящимися балконами. Иные считают, что Россия заимствовала из внешнего мира не только стиль модерн, но также христианство и коммунизм, но эти заимствования претерпели на российской земле метаморфозы, очарование ими много раз сменялось разочарованиями. Сказать определенно, что Россия нашла свой идеал в коммунизме, было бы слишком смело. Но в модерне русская душа воплотилась полностью. Главным приобретением для России явился стиль модерн; именно в нем соединилась русская душа с европейской, и в этом приобретении Россия не разочаровалась. Не что иное, а именно стиль модерн восприняла Россия самозабвенно и создала образчики, не уступающие мировым. Если у какого иностранца и возникал вопрос, а где же, собственно говоря, лучшая московская архитектура, что в Белокаменной посмотреть, – то немедленно вели гостя к особнякам эпохи модерна, на Остоженку, на Патриаршие пруды: вот она, наша гордость! Полюбуйтесь на завитушки и виньетки, загляните под хвост драконам и грифонам! Вот она, растоптанная большевиками культура, не уступает Вене и Праге, не хуже Берлина. Возродилась страна! И загогулины красного дерева имеются, и балкон пущен елочной гирляндой, и лестница сбегает волной. И удобно все сделано, главное ведь в модерне что? Удобство потребителя! И Дмитрий Кротов, дефилируя вдоль своей новой квартиры, мог только подтвердить этот тезис. Да, прелесть в обтекаемых формах безусловно есть – нигде не колет, не жмет. Со вкусом жилье устроено. Здесь, в этих покоях, до революции обитал торговец нижним бельем Самолетов, ниже этажом проживал сахарозаводчик Шкурников, люди незаурядные, гордость этой страны, а в бельэтаже, там, где жил сегодня Иван Михайлович Луговой, некогда находились апартаменты генерала Ферапонтова – одним словом, дому было чем гордиться. А балетмейстер Пионов? Это ведь его комнаты в верхнем этаже выкупила сегодня корпорация «Бритиш Петролеум». По слухам, британские нефтяники собираются сделать наверху бассейн с морской водой и искусственными волнами. А то уж было пропал дом, едва не сгубили варвары шедевр архитектуры. После революции судьба здания сложилась типичным образом: его определили под коммунальное жилье, вместо одной семьи в каждую квартиру поселили по семь семей. Что теперь поминать старое, однако сердце сжималось при мысли об утраченных витражах на лестнице, о покореженных перилах, о парадной двери из ливанского кедра, которую пустили на дрова в холодную зиму восемнадцатого года. Отчаянно жалко этих сгоревших завитушек, как только рука поднялась? «А что же, замерзнуть надо было жильцам в ту зиму?» – спросит иной простак. На такие вопросы Кротов, усвоивший в парламенте манеру говорить резко, обычно отвечал: да, лучше бы замерзнуть! Что сделали они в своей никчемной жизни равного дверям с лебедями из ливанского кедра? Да ничего ровным счетом. Эх, жалко тех дверей! Разве прошлое вернешь?

Однако вернули. Новые богачи оглядели дом, оценили грифонов, полюбовались на волну лестницы в парадном и выкупили здание под свои нужды. Всякая квартира разделена на семь квартир, и в каждой комнате – семья пролетариев. Значит, надо пролетариям купить по комнате в отдаленных районах, выслать их с Малой Бронной прочь и, освободив квартиру, сделать в ней ремонт. Трудно, что ли? Может быть, и не самое это приятное занятие – подыскивать жилье для бессмысленных алкоголиков и их некрасивых жен, а что делать? Коммунизм свалили, неужели плебея не вышвырнем за Кольцевую дорогу? Нанимали вертких риелторов и говорили им: чтобы через неделю этих Спиридоновых – или как их там – в помине не было. Куда хочешь их спровадь, а площадь освободи. В доме стоял милый сердцу всякого преобразователя грохот ремонта. Турецкие рабочие (не белорусов же нанимать – люди, социализмом порченные) циклевали паркет, меняли электропроводку, обдирали старые обои – чтоб и духа пролетарских клоповников не осталось. Разве понимали плебеи, в какой красоте живут? Провоняли лестничную клетку кислыми щами, уроды. Ничего, выветрится их пролетарский дух прочь, проветрим. Новые жильцы возродили роскошь модерна, выложили новый мрамор на лестницах, отреставрировали клювы грифонам, заказали новую дверь в парадное – и, вообразите, тоже из ливанского кедра, не хуже прежней. И стойка для калош появилась в парадном холле, та самая, которую революционные матросы некогда украли; и с паровым отоплением, пришедшим в упадок при советской власти, перебоев не наблюдалось. Спасли дом. Лишь одна квартира, квартира Ивана Михайловича Лугового, не претерпела изменений: ее передали владельцу еще при советской власти. Иван Михайлович, впрочем, никогда не тяготился пролетарскими соседями, однако и перемены его нисколько не расстроили. Банкиры так банкиры, водопроводчики так водопроводчики; Левкоев числился его добрым знакомым, как и алкоголик Спиридонов, проживавший прежде в квартире Левкоева.

III

– Я человек простой, – сказал Луговой Дупелю, – я со всеми дружу. Полковник, слесарь, банкир – в каждом есть любопытные черточки. Вам Кротов или Фиксов шпаной кажутся. Вы, знаю, солидных друзей подбираете. На Западе влиятельных друзей найдете, думаете, легче здесь со слесарем договориться?

– У меня нет времени разговаривать со слесарем. Существует определенный расклад сил, где мнение слесаря не считается.

– Верите этим рассказам? – спросил Луговой. – План «Анаконда»? Заговор западных держав? Атланты сжимают кольцо вокруг России, так, что ли? Или вот еще: план «Кольца Сатурна»? Мне рассказывали: изменение русской нации вплоть до биологических мутаций. Я не верю. Зачем русских менять – они и так мутанты. Атлантическая цивилизация против Евразии, масоны и прочая чепуха – по мне, так мнение слесаря интереснее.

– Однако без планов истории не бывает, – сказал Дупель. – Нравится или нет, но план истории существует.

– Вряд ли, – сказал Луговой, – нет никакого плана. Посмотрите на мой дом, Михаил Зиновьевич. Вот живая история. Стоял дом – и будет стоять. Потому что жить в нем приятно. Были коммуналки, их расселили – теперь стало как раньше. И никакой план не требуется – просто время и сила вещей. Я считаю, пусть Кротов свой миллиард сопрет. Димочка для России его отработает. История делается без бюджета, на глазок. Только пенсионерам бюджет интересен.

– Ошибаетесь, – сказал Дупель, – у истории строгий счет. Она копейки считает. Как пенсионер из коммунальной квартиры.

IV

Жильцы дома на Бронной любили рассказывать истории о расселении пенсионеров из коммунальных квартир; красочнее других исполнял этот номер Тофик Левкоев. Водя гостей вдоль бесконечных комнат, Тофик в лицах описывал прежних жильцов, изображал их радость от встречи с новым владельцем. Я этой дуре, говорил Тофик, отдельную однокомнатную купил. Руки целовала, понимаешь? Ноги целовала, веришь? На коленях за мной по всей квартире ползала. Не надо, говорю, не ползай, знаю, что благодарна. А она ползет, остановиться не может. Всем комнаты купил, а один дед уперся – не хочу, говорит, уезжать. Тут, говорит, липы растут на пруду. Ах, ты, – в этом месте рассказа Тофик обыкновенно вставлял резкое словцо, – липы ему подавай! Я так сказал: ты, отец, поезжай отсюда в Жулебино, пока предлагаю по-хорошему, а не поедешь в Жулебино, я тебя на Ваганьково устрою. Мамой клянусь, сам поеду на кладбище, лучшее место выберу. Под липой тебя закопают, в тени, как просил. Хочешь, да? Так рассказывал Тофик Мухаммедович, и гости смеялись. И где же он теперь, рассыпалась смехом Лаванда Балабос, где этот дедушка: на Ваганьково или в Жулебино? А черт его знает, говорил Тофик, не помню я! И все смеялись. Смеялся вместе со всеми и Дима Кротов, которого Левкоев зазывал по-соседски на коньячок.

Соседи подобрались исключительные. Белла Левкоева, Лаванда Балабос, где еще встретишь таких дам? Ниже этажом Алина Багратион и Луговой – Дима привык, что, не выходя из дома, можно пообщаться с лучшими людьми страны. Дом такой, что государственные дела можно решать в лифте, а за завтраком договориться о демократических реформах. Да, с домом повезло. И мебель соответственная – Плещеев удружил, из Лондона прислал гарнитур карельской березы. Где найдешь хорошую русскую мебель? Только в Лондоне и сыщешь. Дима остановился перед старинным зеркалом. Костюм определенно хорош, и галстук отменный. Вот только волосы! Дима Кротов нагнул голову, исподлобья осмотрел раннюю плешь. Молодой, в сущности, человек – а уже плешь. Остальное неплохо складывается. А плешь подвела.

V

– Официальная версия говорит, что моя компания дает России пять процентов бюджета, – сказал Дупель, – вы знаете, что это неправда. Пять процентов – это много. Но на самом деле не пять – двенадцать процентов. Мои рабочие качают нефть на севере и на востоке, в компании работают четыреста тысяч человек. Моя компания сегодня третья по размерам добычи в мире. Через пять лет будет первая.

– Горжусь знакомством, – сказал Луговой.

– Заметьте, компания признана всем миром. Деньги, которые я приношу в Россию, – легальны. Это не торговля ракетами на Востоке, не продажа паралитических газов террористам. Я представляю ценности, принятые везде.

– У вас, Михаил Зиновьевич, есть стойкая уверенность в том, что существуют общие мировые законы, которым подчиняются все. А мы в России все-таки думаем, что есть российские интересы – и общие интересы. Иногда они совпадают. Чаще нет. Мне любопытно: в день, когда они не совпадут, – вы на чьей стороне будете?

– Ошибается тот, кто строит расчеты по старым схемам. В новой модели мира отдельных интересов нет, локальные тираны не нужны. Возникла новая мировая империя, построенная по законам информатики, маркетинга, цивилизации.

– Простите старика за прямой вопрос. Ваша нефтяная компания – она России принадлежит или мировому порядку?

– Она мне принадлежит, – сказал Дупель. Странно прозвучали эти слова. Говорили о больших снежных пространствах, об огромных лесах и длинных реках, о сотнях карьеров и нефтяных скважин – и вот маленький человек сказал: это мое.

– А вы сами?

– Оставьте демагогию. Советский Союз развалился не потому, что коммунизм проиграл капитализму, а потому, что малая система нежизнеспособна в присутствии системы большой. Наполеон говорил, что правда на стороне больших батальонов. Мир строит глобальную систему управления, единую для всех. Нельзя играть против истории. Нет и не может быть в принципе той точки, с которой осуществляется критика современности: эта внешняя точка с неизбежностью окажется внутри системы.

– И что же, – спросил Луговой, – исключений нет?

– Нет, – сказал Дупель, – и не было никогда. Диссиденты критиковали вас, то есть советскую власть, не извне, они критиковали вас изнутри большой системы – большей, нежели система стран Варшавского Договора.

– Вы, менеджер большой системы, чего вы хотите от меня, от маленькой гайки в маленькой системе?

– Хочу немного. Не распускайте свою шпану. Остановите их.

– А для чего вы органы госбезопасности призвали на трон? Какого эффекта ждали?

– Чтобы строить систему, нужен системообразующий фермент. Государство разрушили, партию ликвидировали, идеологию упразднили. Что осталось? Лучше госбезопасности ничего не придумать. Я понимал, трудности будут. Госбезопасность регулирует себя сама. Кому-то, – Дупель внимательно посмотрел на Лугового, – может прийти в голову фантазия, что такой формы регулирования для русского общества достаточно. Но малая система встроена в мир, а в мире действует система большая, у большой системы другие законы. Я понятно говорю?

– Вполне, – сказал Луговой, – понятно. Малая система – как рука (или две руки, если у кого есть пара), а рука подчиняется телу. Правильно? Вопрос в том, кто берет с тарелки пирожок – тело или рука?

– Не рука и не тело, а тот, кто велел официанту принести пирожок.

– А если официант взял пирожок и сам съел?

VI

– В эту комнату как войти? – спросил грузчик. – Двери на стене нарисованы, а не открываются.

– В эту комнату попадают с балкона. Как будто нельзя догадаться! Что, совсем тупой? Двери на стене декоративные. Они нарисованы для симметрии. Эти двери и не должны открываться, – объяснял Кротов грузчику. Народ в России дикий, к искусству глухой: разницу между картинкой и реальностью не осилит. – На стене нарисовали двери, понимаешь? Для красоты, понимаешь? А войти нельзя, понял? Потому что это не дверь, а стена. Чего проще? Надо выйти на балкон, т. е. не на балкон, а в оранжерею (мы из балкона сделали закрытую оранжерею), пройти по оранжерее кругом – и окажетесь в дальней комнате. Там будет японский сад камней.

– Мебель как заносить? – спросил грузчик. – Через балкон таскать?

– Мебель носить через оранжерею. Вот это кресло, диванчик с грифонами, столик малахитовый. Осторожнее с орхидеями. Орхидеи – это цветы, – добавил Кротов на всякий случай. Неизвестно, что они тут, в России, понимают, а что – нет. Надо каждую мелочь разжевать.

– Не по-людски придумали, – сказал грузчик. – Зачем рисовать дверь на стенке, а в комнату через балкон ходить?

– Проект сделали, тебя, дурака, не спросили.

– Чего сделали?

Не хватало еще объяснять грузчику, что такое «проект» и почему важнее проекта ничего в современном мире быть не может. Не хватало еще выслушивать мнение плебея по поводу современного архитектурного решения. Знаменитые архитекторы создавали квартиру Кротова, лучшие профессионалы, рекомендованные Голенищевым и Ситным, – и, создавая интерьер, опирались профессионалы на стиль модерн, оригинальный стиль дома на Бронной.

Современное искусство архитектуры опиралось именно на стиль модерн, специально придуманный в девятнадцатом веке для комфорта богатых. Особенностью стиля модерн, столь притягательной для обеспеченного человека, являлось отсутствие строгих обязательств. Собственно говоря, модерн – это даже не стиль, но гибкая, готовая к услугам потребителя структура, которая может вместить в себя решительно все – по желанию заказчика. В соответствии с обещаниями современных реклам потребитель мог выразить любое желание, и стиль растягивался до нужных пределов, вмещая любую прихоть. Стиль модерн, как эластичный носок, налезал и на ногу торговца нижним бельем, и на ногу государственного мужа – и всякому было в модерне удобно. Фантазии ординарных обывателей, удержанные в узде советской жизнью, вырвались на волю. Прежде чем начать переустройство страны, занялись они перепланировкой квартир: въезжали в старое жилье и кроили его на новый лад. В кухне делали гардеробную, в ванной комнате – кабинет, на балконе – оранжерею. Если хотел иной собственник павлинов из мрамора, то вырезали для него из мрамора павлинов, если мечтал он о дорических колоннах, увитых лианами, то лепили колонны и обвивали их лианами – ничто не невозможно. Именно этот, в высшей степени гуманный подход и был востребован русскими просвещенными богачами. Приговоренные эпохой социализма к жизни в скучной казарме, пожелали они вместить в свои апартаменты весь мир и всю историю. В одночасье возникли в Москве квартиры с равеннскими мозаиками в бильярдных, с плафонами в спальнях, расписанными в стиле Тьеполо, и бронзовыми тритонами, на которых вешали зонты и шляпы в прихожих. Архитекторы и художники принялись создавать интерьеры один изысканнее другого: у Балабоса – римский стиль поставгустовской эпохи, у Щукина – китайские павильоны с фонариками; Лаванда Балабос предпочитала фонтаны каскадами, как во дворцах Петергофа, и супруги Кайло установили искрящиеся каскады в ее гардеробной. Русские пьяницы и неудачники (вроде носильщика Кузнецова) кривились на эти нововведения, но даже и они не могли бы отрицать, что стало красиво. И, ходя по квартире Кротова, Кузнецов думал: вот ведь как бывает! Вообще говоря, фантазии русских предпринимателей не превосходили (а порой даже и уступали) фантазий их заокеанских коллег. Нередко можно было слышать, как супруга бизнесмена выговаривала художнику по интерьерам: что же ты, голубчик, халтуришь, не можешь бассейн в гостиной спроектировать, а вот у наших друзей в Лос-Анджелесе прямо посередине гостиной бассейн с морской водой и внутри бронзовые русалки играют. И художник, перекрестясь, делал. И еще спасибо говорил – времени и заказчикам. И впрямь, что лучше: ваять бронзовых русалок – или проектировать типовые бараки, как при социализме? Когда вульгарную утопию сменили на удобную реальность, любовь к модерну пробудилась как-то сама собой. Отремонтировали старые дома, принялись возводить новые, но и новые дома выходили словно из-под руки мастеров стиля модерн. Теперь стиль этот появился вновь – пророс из-под глыб. Стиль этот, возникший одновременно с «Капиталом» Карла Маркса и привитый России в то же самое время, что и марксизм, воплощал мысль, марксизму противную. Если Маркс сулил обывателю рай в будущем, то стиль модерн предъявлял рай немедленно, причем с учетом индивидуальных пожеланий. В коммунистическом раю неприятно то, что его формы скорректированы убеждениями. А практический рай стиля модерн хорош тем, что легко меняет форму под постояльца. Конечно, есть опасность, что придут новые варвары и порушат новый модерн – вон их сколько ходит, алкоголиков и обиженных пенсионеров. Но современный модерн не отдаст им на поругание свою красу так легко, как модерн прежний. Теперь собственники уже ученые: у них вооруженная охрана по периметру и видеонаблюдение круглосуточное. Сунется варвар в подъезд – и раскается в необдуманном нахальстве. Дом на Бронной возносился над прудом точно символ исторического комфорта, точно памятник уюту, победившему бесчеловечные идеалы.

– Однако, – сказал Дмитрий Кротов грузчикам, – время идет, а конца работы не видно. Вы, голубчики, не при советской власти живете. Не воображайте, что я стану вам платить за лишнее время. Вы должны были закончить к пяти. А как там у вас получилось, это ваши личные проблемы. За простой денег не даю. Бегом надо, бегом. Знаешь, как на Западе люди работают? Там не забалуешь – мигом на улице окажешься. Это только у нас дармоедов терпят. Гранитную столешницу принесли? Что-то не вижу. Смотри, если треснула!

Мокрый от пота носильщик смотрел на парламентария и не говорил ни слова.

– И не надо, не надо на меня так смотреть. Сам виноват. Следовало рассчитать время. А то уже полшестого, у меня в восемь гости, а посуду не распаковали. Одного – на кухню, посуду распаковывать. И смотри, кухарке там не мешай. Двоих – столешницу таскать. А ты щетку возьми и быстренько подмети.

– На эту столешницу четверых мало. Она же тонну весит. Ты, хозяин, сам попробуй поднять.