Юродивый

Илья Малыгин

Юродивый

                              I grieve in stereo, the stereo sounds strange

                                    You know that if it hides, it doesn't go away

                                    If I get out of bed, you'll see me standing all alone

                                    Horrified on the stage, my little dark age

                              MGMT, Little Dark Age

Глаза не хотели разлепляться. В этом им помог утренний свет, бивший из окна, ставни на котором автоматически поползли вверх с первым же звонком будильника. "Ну ещё пять минуточек!" – подумал Владимир Старообрядцев, с непонятной обидой на будильник, на яркое летнее солнце, на факт, что нужно идти на работу. Такие обиды обычно возникают у школьников и студентов. Ан нет, взрослые мужики от них тоже не застрахованы.

В спине погано стрельнуло, когда он повернулся на бок. В глазах потемнело, когда слишком резко сел на кровати, свесив ноги. Чуть-чуть придя в себя, Владимир оглянулся. Жены рядом не было, уже ушла в клинику, на работу. Ну или куда (или к кому) она встаёт ни свет ни заря.

Проходя через зал в ванную, Владимир громко произнёс:

– Кофе!

На кухне зажужжала кофе-машина. В ванной загорелся свет, стоило ему только вступить на порог. Владимир упёрся руками в раковину и внимательно посмотрел на мужика, пялящегося на него из большого зеркала. Тёмные волосы подстрижены коротким ёжиком (причёска так и устаканилась со времён армии), который уже очень скоро нужно будет идти ровнять; глаза пронзительного серо-голубого оттенка с покрасневшими от хронического недосыпа белками; щёки заросли колючей щетиной, которую он пока не собирался брить. Может и выглядит неряшливо, но ему нравилось. Тело оставалось крепким, плечи неизменно широкими – опять спасибо армии и многолетним тренировкам, продолжающимся по сей день. Всё портили страшные шрамы от ожогов, растянувшиеся от левого плеча вниз по руке, по левой стороне туловища, по левой ноге, до самой левой пятки. До сих пор Владимир благодарит судьбу, что этого ужаса нет на его лице. Он мог бы исправить всё это безобразие, сходить в клинику (да хоть в ту, в которой работает его жена), где ему пересадят нормальную кожу. Ещё во времена его юности подобные операции уже проводились, а сейчас вообще никаких проблем не должно было возникнуть, особенно с оплатой. Но он не хотел. Страшные ожоги служили напоминанием. Вот только чего? Бессмысленности последней войны? Его собственного молодого безрассудства? Алчности правящих нынче людей? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

Умывшись и почистив зубы, Владимир вытер лицо и взял с раковины пузырёк, вытряхнул из него красную таблетку и, положив в рот, не запивая проглотил. Утром – красную, днём – жёлтую, вечером – зелёную. Стрельба в спине, неожиданное потемнение в глазах, "светофор" из таблеток – вот та цена, которую приходится платить, если дожил до пятидесяти семи лет и не хочешь продлевать жизнь имплантами и протезами. Цена принципов.

                        ***

Прежде чем пойти на кухню, Владимир глянул в конец коридора. Прямо по курсу комната сына, справа – дочери. Из-под двери дочери бил солнечный свет, не раздавалось ни звука. Наверное ушла в школу. Помимо живого солнечного света из-под двери сына пробивалось мёртвое электрическое свечение. Раздавалось клацанье клавиш. Играет, наверное, или занимается очередной "халтурой" в сети. Скорей всего всё-таки "халтурой", если бы он играл во что-нибудь, из комнаты приглушённо лилась бы ругань, от которой даже сапожники краснеют. А учитывая, что он не был любителем просыпаться раньше полудня, то скорей всего этой ночью не ложился совсем.

Владимир лишь покачал головой и пошёл на кухню. Не было настроения начинать день со скандала, который не приведёт ни к чему, кроме потери нервных клеток, которых у него и так осталось с Гулькин нос.

На всю кухню раздавался запах кофе. Настоящего кофе. И неважно во сколько нынче обходится пачка настоящих кофейных зёрен. Их с женой зарплата позволяла не пить синтетическое говно, которое многие теперь воспринимают как настоящий кофе. И слава богу.

Он вынул дымящуюся кружку из машины, та благодарно запищала. Кофе конечно хорошо, но без порции "хороших известий" утро не такое доброе.

– Двести пятый канал!

Система Smart house послушно включила широкий экран, встроенный в стену. В самом разгаре были утренние новости. Ведущую можно было перепутать с женщиной – обворожительные внешность, улыбка и голос (как у всех ведущих), но глаза слишком мёртвые, даже для "рупора пропаганды". Робот, зачитывающий заготовленную информацию.

– …тем временем, в администрации города, в присутствии министра внутренних дел, продолжается заседание, посвящённое обсуждению целесообразности присвоения автономного статуса Просперитас-сити. Конечно, пока не стоит делать поспешных прогнозов, но…

"Лёд не трогается уже много лет, господа присяжные заседатели."

Автономный статус. Немудрено, учитывая как мегаполис разросся за последние пару десятков лет. А если это действительно произойдёт? Прописка может в одну секунду превратится в отдельное гражданство. В теории может произойти вооружённый конфликт между городом и остальным государством. Не похоже на 2056 год. Скорей уж средние века.

Робот, косящий под человека, тем временем продолжал вещать следующую новость:

– Часть средней полосы страны вновь охвачена пожарами. Во многих субъектах уже введён режим ЧС. Несмотря на усилия пожарных и спасательных служб, огонь продолжает распространяться и уничтожать небольшие поселения…

Дальше шли съёмки с места событий и карта, на которой были показаны основные очаги возгораний. Владимиру даже смотреть было необязательно, он и так уже догадывался. Да, действительно – Нео-Сидней (когда-то Воронеж и область) был усеян страшными красными точками. Кто бы сомневался, что основная заваруха происходит именно там.

"Пьяное пляжное быдло, – думал Владимир. – Сначала свой континент спалили к чертям, что там жить стало невозможно, теперь и этот гробят!"

Он немного отвлёкся от новостей (теперь там речь шла о том, как Новая Китайская Империя и Япония никак не могут решить чей именно протекторат действует на Дальнем Востоке – вопрос мусолится уже не один десяток лет и успел поднадоесть Владимиру) и взглянул на картину которая висела на стене за обеденным столом. Портрет маслом, на котором художник достаточно умело изобразил его семью. Он был против всей затеи с позированием и запечатлением себя и родных на холсте, но жена настояла. Во все времена (а тем более сейчас) иметь собственный портрет – значит иметь достаток, а значит и статус. Не очень дешёвые понты, короче говоря.

Портрет висел на этой стене уже год и Владимир всё думал о том, чтобы его перевесить куда-нибудь ещё – на кухне он был совсем не к месту. Он, в коричневатом строгом костюме, который всегда надевал только по особенным случаям, слева жена Оксана в кричаще красном платье (с относительно недавних пор блондинка с длинными волосами и искуственно удлинёнными ногами, которые, наверное, нужны были, чтобы носить большую искуственную грудь). Они держали руки на плечах их сына и дочери, которые сидели на стульях. Восемнадцатилетний Петя в расстёгнутом пиджаке и с тридцатью килограммами лишнего веса и шестнадцатилетняя Клара – довольно субтильная девушка с выбритыми висками и длинной выкрашенной в бирюзовый цвет чёлкой, падающей направо, которая даже на портрет не согласилась надеть к костюму ничего кроме белых высоких кед.

На первый взгляд типичная семья для нынешнего времени. Но как раз в этом-то и была проблема. Не в семье. Во времени.

– Выруби! – крикнул Владимир и экран погас, не дав ведущей-жестянке закончить расхваливать продолжающееся много лет развитие "зелёной" энергетики в Демократической Республике Россия.

Только сейчас он заметил, что в дальнем углу стола расставлен примерно десяток пузырьков с таблетками. Понятно с какими. Несмотря на то, что Оксане, словно Буратино, отточили внешность по её хотению и велению, несмотря на жизнь в комфортных апартаментах, высокооплачиваемую работу, наличие семьи и проживание в крупнейшем из оставшихся в мире мегаполисе, ей всё равно жилось крайне несчастно. Разумеется, вместо того, чтобы выяснить причину своей тоски и разобраться с ней раз и навсегда, она села на антидепрессанты. Сразу на несколько видов "колёс". Владимир её не винил – в условиях нынешнего общества и политического строя последних соплежуев, почти каждый при появлении маломальских проблем садился на легализованную химию – просто у него сердце разрывалось от лицезрения того, как его дорогая Оксана, которую, пусть уже и не так сильно после произошедших с ней "метаморфоз", он любил, гробит здоровье и душу.

Он отошёл к панорамным окнам. С тридцать пятого этажа жилого комплекса открывался обширный вид на всю округу, повезло что солнце встаёт с другой стороны, иначе слепило бы так, что ничего нельзя было бы разглядеть. Просперитас-сити. Во всём своём величии и отвратности. Прежняя Москва, которая подобно опухоли разрослась так, что широкой окружностью поглотила Тулу, Калугу, Тверь, Владимир, Рязань и всё что было на пути. Население примерно пятьдесят миллионов и с каждым месяцем эта цифра только растёт, несмотря на невероятную смертность и низкий показатель средней продолжительности жизни. Немудрено, учитывая сколько людей со всего мира сюда стекается и сколько среди них полнейших маргиналов.

Владимир потягивал кофе, разглядывая высоченные жилые комплексы и небоскрёбы делового центра вдали, верхушки которых было тяжело разглядеть даже в ясную погоду, как сейчас, а уж когда город накрывало тучами, начинало казаться, что они просто растворяются на определённом этапе своего возвышения, и думал, что не очень расстроится если всю эту "красоту" накроет дымом лесных пожаров, когда огромный воздушный погрузчик проревел в нескольких метрах от его окон. Владимир был не из пугливых, но эхо войны возродило в его голове зрелище вражеского танка, с рыком неумолимо надвигающегося прямо на него. Он отпрыгнул от окна, часть горячего кофе из кружки ошпарило здоровую правую руку. Челюсть свело судорогой, так Владимир сжал зубы от неожиданной боли, но всё равно не издал ни звука. Много чести для такой ерунды. Этим олухам вроде бы строго запрещено летать в близи жилых зданий, но куда там. В условиях левого либерализма любой запрет для рядового обывателя всё равно что вызов, брошенный его личной свободе.

Первым же побуждением было распахнуть окно и швырнуть кружку с остатками кофе вдогонку этому драндулету, покрывая пилота последними словами, но Владимир сдержался. Погрузчик всё равно уже далеко, да и кухонную утварь жалко.

Он посмотрел на правую кисть, слегка покрасневшую. Ещё и вторую руку хотят ему изуродовать что ли? Те самые люди, за которых он кровь проливал? На пути от кухни до спальни Владимир сдавленно хихикал.

Была середина лета, днём должно было возникнуть жуткое пекло, но Владимиру было как-то всё равно. Он достал из гардероба болотного цвета штаны "карго" со множеством карманов, простую серую футболку и песочного цвета плащ. Не совсем то с чем ассоциируется офисный работник, но так как дресс-код отменили все мало-мальски крупные фирмы и компании ещё много лет назад, как способ угнетения личной свободы (в первую очередь женщин, конечно), какая теперь разница?

Свой образ Владимир дополнил в коридоре, натянув на ноги тёмно-коричневые "найки". Они значили для него кое-что. В завещании, которое отец оставил ему перед самой смертью, отдельным пунктом значилась пара кроссовок "Найк". "Новые, почти не доставали из коробки, тебе должны быть впору." И действительно, сели как влитые, когда он впервые их натянул. Трудно поверить, но отец купил их ещё в те времена, когда кроссовки "Найк" производились в Америке и смог сохранить их до самого своего дня смерти, в 2046 году. Вопрос – зачем? Хотел оставить сыну что-то из доглобализационной эпохи, потому что знал что тот это оценит? Передать частичку своего времени, а значит и себя? Владимиру нужно было самому придти к собственному ответу.

Кроссовки он носил уже шесть лет и они продолжали выглядеть, как только что из коробки. Во-первых, когда-то корпорации делали свою продукцию надёжной и износостойкой, пока не поняли, что можно делать больше денег, производя быстро приходящий в негодность ширпотреб, который потребителям нужно будет заменять чаще, за деньги. Во-вторых, с самого детства его учили бережно относиться к собственным вещам, и это был тот урок жизни, реальную ценность которого он осознал только в зрелом возрасте – чем позже сломаешь или порвёшь (если вообще это произойдёт), тем позже (если вообще когда-нибудь) корпорации поимеют с тебя ещё барышей.

Он выпрямился перед шкафом с верхней одеждой. Одна из створок замерцала и вот она уже зеркало в человеческий рост. Мда. Выглядел Владимир так, словно схватил первое что попалось в магазине. Ещё в пятнадцать лет он высказал желание одеться подобным образом, на что мама (земля ей пухом) воскликнула: "Ты что, Дункан Макклауд?". Были времена. Но раз теперь всем насрать как кто одевается, почему бы не реализовать свои юношеские мечты?

Владимир провёл рукой у стены рядом с косяком входной двери, на замаскированной дверце потайного ящика согласным зелёным цветом засветился логотип частной охранной системы и дверца отошла в сторону. Он достал из выемки свой бумажник. Пластиковыми картами уже почти никто не пользовался (а наличными и подавно), но Владимир всё равно продолжал таскать при себе бумажник. Вдруг когда-нибудь пригодится. Помимо старых кредиток и парочки мятых замусоленных купюр, в бумажнике хранился ещё один важный артефакт прошлого. Их с Оксаной фотография. Любительский снимок, запечатлевший их ещё молодыми. Владимир уже даже не помнил кто их тогда снимал, но отчётливо помнил место, которого теперь нет и в помине, и год. Рязанский крепостной вал, у местного кремля, 2029 год, ещё до войны. Там теперь самый большой в Рязанской префектуре (да, обозначение субъектов правительство решило без зазрения совести содрать у япошек) торговый центр. Они на самом верху вала, садящееся солнце оранжево освещает их счастливые лица. Молодой Владимир (уже с по армейским стандартам короткой стрижкой), широко улыбаясь, обнимает хохочущую Оксану, которая прижимается головой к его груди. Выше не может – до вмешательства хирургов ещё долго и она всё ещё "метр с кепкой". Губы не налиты силиконом, волосы каштановые, стрижка "под мальчика", груди почти нет. Ещё не села на "колёса".

Владимир подавил всхлип. Зачем он это делает почти каждое утро? Зачем разглядывает старую фотокарточку? Зачем держит её в бумажнике? Почему давным-давно не выкинул её? А зачем ему эти старые кроссовки, которые до сих пор так удобно сидят на ногах? Чтоб помнить кем они все были. Людьми. Настоящими.

Он бережно ткнул фото в бумажник, бумажник – в карман плаща, и вышел за дверь. По отпечатку пальца заблокировал замки. Владимир мог бы зайти в лифт и спуститься на -3 этаж, на парковку. Там стояла его машина, "форд" с электродвигателем новой модели, хотя машиной этот "вибратор" было тяжело назвать. Да и настоящим "фордом" тоже. По мнению Владимира автомобили перестали существовать с полным запретом сжигаемого топлива.

Ездил он на машине лишь при крайней необходимости и, раз уж времени ещё полно, то почему бы не поехать на метро? Весь центр стоит в пробках, это он по новостям услышал. К лифту он не пошёл, решил спуститься по лестнице. С тридцать пятого этажа долго и муторно, конечно, но неплохая разминка для его старых костей. Да и потом – кофе по утрам неплохо бодрит, но до конца его приведёт в чувства только длительный спуск.

                        ***

Жилой комплекс считался приличным, поэтому с избытком граффити, разной степени упоротости, было только на стенах внутреннего двора, походящего на глубокий колодец, в который мог зайти любой желающий. Сквозь зубы поздоровавшись с парочкой знакомых соседей, Владимир прошёл на большую лестницу, ведущую из внутреннего двора на оживленную улицу. Там-то они его и поджидали. "Гончие" режима. "Штази" середины двадцать первого века.

Их было четверо. Три соплячки и один сопляк, немногим старше его сына, форма на них сидела комично – слишком большие и плотные бронежилеты, а на головах кургузые шлемы с прозрачными забралами. Они дерзким шагом направились к нему. Сейчас опять начнётся…

– Старый кусок расистского дерьма вышел проветрить кости? – пробубнила самая крупная из полицейских, которая была почти на голову выше Владимира. Офицер Кох явно сидела на каких-то гормонах из-за чего с каждым днём всё меньше походила на девушку. Но и на парня не становилась похожа. Так, что-то среднее.

– И вам доброе утро, офицер Кох. Знаете, оно было бы ещё добрее, если бы вы хоть один день меня здесь не поджидали.

– Рот закрой, мразь. И обращайся к Кох и всем остальным "офицерша", понял? – невысокая смуглая служительница закона по фамилии Альварес угрожающе шагнула на Владимира и положила руку на дубинку, висевшую на поясе.

Феминитивы, подумал Владимир, точно. Никак не привыкнет. Или не хочет привыкать?

– А к вашему коллеге обращаться так же? – Владимир ткнул пальцем в хлюпика, который каждый раз приходил с Кох и Альварес.

– Да, так же. Я рассматриваю себя, как женщину. Это мой выбор.

Владимир лишь хотел подшутить, а оказалось, что задал вежливый вопрос.

– Понятно. – Владимир глянул на четвёртого служителя закона, которую раньше не видел. Со смазливой мордашки из-за круглых очков и забрала смотрели глаза полные ненависти, на бронежилете приклеен многополосный малиново-красно-белый флаг. Лесба. – Господи боже.

– Тебя что-то не устраивает? – ещё более грозно спросила Альварес.

– А я всё ждал когда кто-нибудь из вас спросит. Да, меня не устраивает, что вместо того чтобы заниматься делом и ловить преступников вы почти каждое утро ловите меня здесь непонятно зачем и поливаете грязью. В Рязанской префектуре полно притонов, больше чем ты, – тут Владимир ткнул в Альварес – получаешь в месяц. Среди их посетителей и держателей полно твоих земляков. Вот кого реально надо пресовать.

Реакция не заставила себя ждать.

– Pendejo! – Альварес придвинулась к Владимиру почти вплотную, выхватив дубинку.

Телескопическая дубинка с мини-электрошокером на конце теперь находилась в паре сантиметрах от его лица. Если эта психованная (но насколько же всё-таки сексуальная) латиноамериканка вздумает пустить искру, придётся плохо. Владимир не отступил назад, как сделали бы многие рефлекторно. Даже не моргнул. На войне он перестал трястись от вещей пострашнее, чем низкорослая злобная сучка, которая возомнила себя кем-то, просто нацепив форму.

– За то что ты сделал неделю назад, тебя убить мало! Именно от таких как ты мы уже столько лет пытаемся отчистить общество.

Альварес метала глазами молнии, Кох взглядом говорила – "Ну же, врежь ему!", смазливая лесбиянка продолжала смотреть с холодной ненавистью, а "хлюпик" пытался прогнать нескольких зевак, которым стало интересно что вообще здесь происходит.

Лицо Владимира было как застывшая маска. Он не выказывал ни единой эмоции. Пусть они знают, что он их не боится. Что не принадлежит им. С этими мыслями он скосил глаза на кончик дубинки и поинтересовался:

– Отличная дубинка, Альварес (он до последнего не хотел произносить слово "офицерша"), но разве не убедительнее угрожать человеку пистолетом? Ах да, никак не уложится в голове – у вас же отобрали оружие. Негуманно ведь. А твоим землякам с улиц это только на руку. Как думаешь, сколько конфискованных у вас стволов попало к ним в руки?

Альварес уже широко замахнулась дубинкой, чтобы прописать Владимиру в челюсть (для начала без искры), и проорать, что обращаться к ней нужно исключительно офицерша, но здоровенная Кох остановила её руку и кивнула на "хлюпика". Он с кем-то напряжённо переговаривался по встроенной рации. На прозрачном забрале всплыла голографическая карта и какие-то цифры (координаты и коды преступлений, наверное). Он строго произнёс слово "Принято!" и повернулся к напарницам.

– В промзоне, в районе "Маленького Мехико", крупная перестрелка. Ребятам нужно подкрепление.

"Что они там будут делать? Швыряться дубинками в вооружённых обдолбаных головорезов?"

Альварес сложила дубинку и взглянула на Владимира испепеляющим взглядом бессильной ярости. Они все на него так смотрели, злились и только потому, что знали – он был прав.

– Тебе повезло. Только попробуй хотя бы один день не явиться в участок и не отметиться! – прошипела Альварес. – Тюрьма тебе не светит, но ты всё ещё под подпиской о невыезде. Из префектуры ни шагу.

Владимир ничего не ответил и лишь когда копы развернулись и пошли вниз по лестнице на улицу, крикнул вдогонку:

– Удачи не словить пулю, офицерЫ.

На последнюю букву он сделал особенное ударение. Лишь "смазливая" обернулась всё с тем же выражением на лице. Судорогой что ли свело?

Владимир облокотился о перила. Такие вот ситуации, в которых он изо всех сил старался держаться холодно и достойно, очень выматывали.

Он глянул на цифровой циферблат часов над входом в комплекс, под которым светились дата и день недели. Да, сегодня вторник, значит то из-за чего приходили свиньи случилось ровно неделю назад. А что тогда случилось? Он хорошо помнил тот вечер, но не понимал за что против него завели дело.

Он возвращался с работы и, проходя мимо очередной подворотни, услышал приглушённые крики о помощи. По голосу Владимир определил, что зовущий – человек преклонного возраста. В подворотне было трое молодчиков, которые швыряли друг другу какого-то старика, словно тот был мячиком. Время от времени один из них бил старика по лицу, которое и так уже было похоже на кровавую отбивную. Неясно, было ли это ограбление или случайный приступ агрессии молодняка по отношению к старшим. Владимир не раздумывал. Он подбежал, схватил ближайшего за волосы и приложил лицом о ближайший мусорный бак (этот моментально вышел из строя). Двое других отвлеклись от жертвы и бросились на непонятно откуда взявшегося "защитника прав старпёров", как потом Владимира с сарказмом называли в суде. Первый замахнулся ручищей, целя Владимиру в челюсть, но тут же получил по ней сам и отскочил в сторону. Второй схватил Владимира за плечи и хотел прописать коленом между ног, но он легко парировал атаку, лбом врезал второму в нос (перелом) и, ухватив того за загривок, приложил физиономией о собственное колено, отправив в нокаут. Первый не терял времени в сторонке и уже выхватил воронёный пистолет, который в результате недолгой схватки, перешёл Владимиру. Он ухватил его за дуло поудобнее и несколько раз обрушил рукоятку на владельца. Результат – проломленный череп. Владимир бросил пистолет на землю и помог подняться старику, который даже подальше от места драки самостоятельно отползти не смог. Только Владимир хотел предложить дедушке проводить того до больницы, как выход из подворотни, со скрипом шин, перегородила полицейская машина. Забавно, они очень оперативно приехали в тот момент когда их присутствие было уже не нужно. Двое сотрудников вышли из машины, но не успели сделать пару шагов по направлению к Владимиру и старику и задать хотя бы один вопрос, остановились как вкопанные и пооткрывали рты. Вместо того, чтобы предложить двоим пострадавшим помощь и расспросить о произошедшем, один из молодых полицейских без прелюдий заявил, ухватившись за дубинку: "Вы арестованы!". Владимир лишь ещё раз оглянулся на поверженных бандитов. Он хорошо их разглядел ещё когда только заметил потасовку, несмотря на полумрак, который присущ подворотням, и прекрасно осознавал, что по итогу получится из его добродетели. Нападавшие были чёрными.

С точки зрения прибывших полицейских (и позднее общественности) он был конченой сволочью, расистом, не имеющим терпимости к расе, прошедшей через рабство, сегрегацию, много лет унижения и притеснения. Таких как он нужно изолировать от общества, по возможности навсегда, чтобы не портить дивный новый мир.

Их отвезли в полицейский участок и забросили в изолятор. Владимир не волновался за себя (не в первый раз уже), больше он волновался за старика, которого звали Константин Фёдорович. Ему нужно было в больницу, причём чем скорее, тем лучше – на нём живого места не было после близкого общения с "угнетёнными меньшинствами". Владимира и слушать не хотели, а ведь он через прутья решётки пытался донести простейшую мысль – если не отдать Константина врачам, он скорее всего умрёт. Непонятно, взыграла ли в свиньях жалость или они просто хотели, чтобы Владимир наконец отстал от них, но они вызвали неотложку и старика увезли. Он остался в камере один. Так он и просидел до самого утра, если не считать "ночного визита". Когда он спал к нему в камеру ввалились трое полицейских и, скинув со шхонки, принялись избивать. Владимир почти не пытался сопротивляться – осознавал, что только ухудшит своё положение. Один из них всё не переставал приговаривать: "Нравится быть на их месте, паскуда?". Били очень умело – следов почти не осталось. Несмотря на то, что в государстве давно наступила эпоха либерализма в самой его, казалось бы, человеколюбивой формации, в которой было непозволительным нарушение прав и свобод человека, нравы и навыки у полиции остались те же, что и во времена Союза или во времена Федерации. Некоторые вещи никогда не меняются.