Факультет любви

– …папрашу! …не перебивайте! Я счастлив, – продолжал он, – что мне пришлось играть Интернационал зимой в лесах под Омском, чем дойчетмарши в летних лугах Кракова. Поэтому я хочу выпить за сто семьдесят шестую, которая мне жизнь спасла!

– Хулиганство… – прокомментировал оперуполномоченный. Выпили.

– Первый раз пью за уголовный кодекс, – проворчал Рубен Лазаревич, его кое-как вытащили из комнаты. Он не любил компании, боялся всегда сказать лишнего или стать свидетелем чьих, как ему казалось, секретов. Тем более, здесь был Петров, а это всегда для него было тяжело и подозрительно.

– Рубинчик, дорогой, скажи мне как родной, почему ты до сих пор не в кутузке? С твоими способностями к мелким пакостям в виде поддельных дензнаков и подделок Вермеера.

Рубен Лазаревич густо покраснел и посмотрел вначале на Петрова потом на дядю Зяму:

– Зяма, скажи, а почему тебя там случайно не расстреляли? Не пришлось бы говорить на приличного человека.

– Рубинчик, дорогой, я тебя знал до НЭПа, при НЭПе, и после НЭПа, и твои дензнаки получались только всё лучше и лучше, а Вермеер всё похоже и похоже. Неужели ли ты живёшь на адвокатские гонорары с разводов бедных колхозниц и их забулдыг- мужей? Впрочем у тебя и диплом-то поддельный…

– А чего-то это они так терпеть друг друга не могут? – шепотом спросил Петров у Розы Самуиловны.

– Таки я вам расскажу эту историю, которая длится уже сорок лет…

– А вот не надо шептаться! Я сам расскажу эту историю, которая длится уже… сорок один год. Только надо вначале хорошенько выпить! Предлагаю тост за Рубинчика –изрядного мастера своего дела и такого же подлеца! –сказал дядя Зяма. Пока все выпивали-закусывали Зиновий Ицхакович достал пачку папирос «Казбек». Побросав вилки-ложки, все оживлённо потянулись к пачке:

– Ого!

– Ну, дядя Зяма!

– Однако!

– Сёма возьми маме папироску!

– И я не откажусь!

– Одну и про запас две!

– Русик, вы не татарин – вы еврей!

– Я тоже возьму!

– А ты куда? Беременным нельзя!

Пачка опустела. Дядя Зяма смял пустую пачку и как фокусник вытащил вторую, но это была уже «Герцеговина Флор». Под общее изумление он ловким щелчком кинул папиросу в рот, закурил и пустил кольца. Марик и Сёма засмеялись и захлопали в ладоши.

– Ты где такие дорогие папиросы достал, дядя Зяма?

– В тюрьме. Я там мог достать почти всё, кроме свободы и газет… это ж вам не сельпо…

Все рассмеялись.

– Ну, рассказывай, как ты поссорился с бедным Рубинчиком, – дыхнула дымом в лицо дяде Зяме Роза Самуиловна,

– Отличный табак! Крепкий, как броня на Т-34! – просипел Русик и закашлялся.

– Русик, ты бы шлем снял, а спинджак надел, сидишь, как биндюжник на Привозе, – Роза Самуиловна, докурив свою папиросу бесцеремонно забрала дымящуюся папиросу у Русика и отправила себе в рот, – тебе вредно, ты контуженный.

– Ох, Роза, и сделать бы с тобой вот так, чтоб ты злой не была.

И Русик показал всякие неприличные движения, избавляющие Розу Самуиловну от злобы.

И Зиновий Ицхакович начал свой рассказ о ссоре с Рубеном Лазаревичем.

4

Все уселись поудобнее, раскурили еще по одной папироске, и дядя Зяма начал свой рассказ.

      Было это еще в самом начале Мишки Япончика на Одессе, ну, про него отдельная история, хотя, и не такая уж он легендарная личность этот Миша, как его сподручный Гришка Заноза, который все дела и оптяпывал, а Миша был так, красивая ширма в бакалейной лавке. Так вот, при царе и НЭПе играл я в «Гранд Бристоле» в оркестре, а при Красных играл только в преферанс. Но преферанс по утрам не выпьешь, и вечером не поешь, вот в это голодное время я ходил с похоронным оркестром и играл что где перепадет. Но люди не хотели красиво умирать! И тем более платить. Боже! Как же люди умели делать себе поминки при старом режиме! Это ж была такая музыка! Шопен на всю Одессу! Умирай хоть кажен день! А мы придём и отыграем со всей своей душой и скорбью! И ни кто из провожающих не жаловался.

– Хто ж сегодня там помер? – спрашивали любопытные из окон, глядя на процессию.

– Жоржик с Павлодарской, – отвечал гобой.

– И чего же Жоржику не жилось в такую жару? – удивлялись первые этажи.

– Вот именно! В такую жару! – поддакивали верхние этажи.

– Да ты попробуй пожить с евойной женой! – возмущались вторые этажи, – враз скрючишься!

– Да много вы знаете за Жоржика? – подхватывали третье, – Евошная жинка давно уже в Евпаторию тю-тю!

– Да это не Жоржиковская тю-тю, это Мотина!

– Да я Мотину жену вчера видела в аптеке!

– Вот! Видите! В аптеке! Совсем, значит Мотя плохой!

– Да ладно вам за Мотю! У Моти всегда был живот. Жоржик! Жоржик таки от чего помер?

– Под колесо попал, – сказал барабан.

– Авария. Точно, авария, – утвердительно покачала голова с первого этажа.

– Та не. Под колесо фортуны, – уточнили тарелки и отбили такт.

– Жоржик в тысячу рублей решил поспорить с Гришей Занозой за русскую рулетку и не рассчитал с первого раза. И его быстренько одели в деревянный клифт, а Гриша всё оплатил, – пояснила труба.

– Из выигрыша, – уточнила валторна.

– А нам премия если всё красиво и с помпой, – и оркестр дружно дунул в новый такт.

– А жена – то поди убивается? – спросило окно на углу.

– А зачем мне он такой нужен? Дурак, да ещё и дохлый! – сказала молодая в черном, идущая за оркестром.

Вот так красиво провожали в Одессе. Рождались – не знали, а помирали – вся Пересыпь с Молдованкой аж до Дюка были в курсе. Вот преставился Хома Белоконь – шибко богатый цыган. И вы думаете себе, что мы прямо прибежали петь на егошных поминках? Ну, в общем-то да, так оно и было, конечно. И сынок его, посулил нам такие деньжищи, что потом, хоть вся Одесса держись да не помирай – мы сами будем мертвые от вина и женщин неделю – другую. Вот от такой проникновенности и глубокой души нашей, сынок евойный рыдал в слёзы, а не от того, что папаня помер. В каждый бемоль мы такую силу духа вкладывали, что аж сами удивлялись своим способностям, ну, конечно, за такие-то деньги… А вот к примеру, сгорел от спирту Додик, который точал шкеры почти всей Одессе. И отошел Додик в мир иной почти без порток – всё пропивал. Как узнал генерал-губернатор что Додик дух испустил, окручинился сильно, потому как таких хромовых сапог никто больше не мог сточать, и теперь ходить ему придется в мозолях. Да и пол-Одессы в его обувке ходило. И распорядился генерал- губернатор, чтобы одели Додика в лучший черный спинджак и положили его в лучший красный гроб, и кидали перед ём белые розы. И вызвал лучший оркестр, ну, нас то есть, и всё за счет Управы, понятно. И жинка евошная получила пенсию пожизненную. Как же мы играли! Это ж был чистый марципан с кардамоном! От души да с протяжкой! Да… сейчас так только героев-Челюскинцев да людей из ЦК так хоронят… Эх! Вы меня, конечно, извините, но до Революции мы были немного моложе… Так вот, теперь я вам расскажу за Рубинчика, который тогда был просто студентом академии изящных искусств. Мы как раз с ним и познакомились на похоронах: он хоронил своего прадедушку, а я играл на тромбоне, все были при делах. Но во всех следующих бедах будет виновата его соседка Лизонька, будущая сестра-медичка. Как оказалось, они познакомились таки опять тут, на похоронах. Рубен наелся винища как последний биндюжник, и мы с Лизонькой тащили этот бесчувственный организм, на второй этаж. Кинув горюющего родственника, дышащего сивухой и скорбью на диван, мы обнаружили в его комнате кучу картин в рамках и без. Оказывается этот типус неплохо рисовал! Но, мне надо было уходить, уже был вечер и у меня был оркестр в «Гранд Бристоле», а вот Лизонька осталась. Да, девушка была свободных нравов и собственно, с тонкой белой шеей. Сказав, что будет ухаживать за ним, потому что она – сестра милосердия, хоть и будущая, и выходить больного – её обязанность. Но мне было некогда её слушать глицириновый голосок – понятно, хотела остаться с этим жалким красавцем – тогда ещё красавцем – наедине, ну что, мечта любой девицы – поцелуем разбудить принца, или как там в сказках? В общем, мне было некогда, к нам приезжал кто-то из молодых дарований: то ли Вертинский, то ли Вайсбейн. Она осталась, а я ушел со своим тромбоном, крепко поцеловав её на прощанье. А вот дальше и началось стремительное падение моего слабознакомого Рубена в любовь и уголовщину. Ну и понятное дело! Вот Рубен уже и ходит в чистом, и воротнички свежие, и побрит, и пахнет не кислой капустой, а французской водой, и в лужи не наступает. И до того ему эта Лизонька кружит его курчавую башку, что он не просто с ней под ручку ходит, а и целует ее даже! И вот припёрся он на ейный курсы после лекций, дабы проводить её до дома. Ходят они по лекторию, а там всяческие бинты да повязки, ланцеты да щипцы, ножички да пилочки. Это что, а это что, а это, спрашивает Рубик вполголоса и тихо представляет, как его пилят, режут и вскрывают. Жуть – делает он вывод, и уже выходя:

– А это?

– Да это же мелкоскоп! Можно разглядеть очень мелкие вещи, и даже! Клетку!

– Чего?

– Ну.. клетку…

И тут Лизонька на беду Рубена показывает все прелести мелкоскопа. Что испытал Рубен, глядя в окуляр, трудно представить и еще труднее передать. Потому как его покойный прадедушка давно рисовал деньги, и всё они у него не получались как надо, выходило хорошо, да не хорошо. Слишком явно была для него видна фальшивка, Рубен тоже пробовал, у него получалось гораздо лучше, зрение было острее, прадедушка даже хвалил, но все равно было не то – не хватало изящества и мелких деталей. Они применяли и мощную линзу и две мощных линзы – но, фальшивки были на слабую троечку, хотя и сбывались с рук. Вскоре прадед забросил это ремесло – не хотел позорится из-за плохих подделок. И вот, глядя в окуляр, Рубен видел, как в капельки воды плавала живность и дрыгала ножками, и показалась, они дружно помахали ему передними лапками. Глазами, полными, слёз, он посмотрел на каплю воды, нет, ничего не видно, посмотрел через мелкоскоп – черт! да! они там есть! живые! и ему машут! и кричат ему – Рубен! Рубен!

– А можно я посмотрю еще что-нибудь…,– по его щекам текли слезы.

– Конечно…– Лизонька положила монетку – первое, что оказалось под рукой и навела резкость.

– Вот

Рубен посмотрел и…

Вы, наверное, подумали, что Рубен увидел четкие линии чеканки и крупные буквы? А может он увидел мелкие песчинки и зазубринки? Нет! Он увидел перспективу! Рыдая, Рубен достал ассигнацию и положил под объектив микроскопа. Он увидел в мельчайших деталях волоски и полоски, буковки и рисуночки, знаки и завитушки. Лизонька, конечно, ждала эффекта, но, прямо скажем не такого. Бледная, как гипсовая статуя богини здоровья Гигии, она стояла молча и боялась прервать эмоции Рубена.

– Я могу это взять? – спросил наконец Рубен, не вытирая слёз.

– Нет, конечно! Это же казённое! – ужаснулась Лизонька.

– А купить?

– Даже не знаю…Надо у директрисы спросить…, – и боясь стать свидетелем какой-то махинации она быстренько заторопилась домой.

Через три дня два мелкоскопа бесследно исчезли из медицинского училища.

И Рубен пропал. Нет. Не то что бы он исчез, но пропал для приличного общества. Два месяца он не выходил из своей комнаты, он оброс, перестал ходить в институт, он похудел, он не только перестал пускать на порог Лизоньку, но и всех, понимаете? Всех! А потом говорят, что его видели на вокзале с большим чемоданом, и всё, понимаете? Рубен исчез совсем, как снег в апреле, утёк. Прошло два года, даже забыли про него. Лизка замуж собралась. И вы думаете за кого? Правильно! За лучшего тромбона «Гранд Бристоля»! То есть за меня! И тут появляется этот поц в белом шарфе и черном котелке, пахнет – как Елисейские поля с утра, ни нос ни глаз не оторвать: костюмы заграничные, галстуки модные, перчатки белые, перстни рубиновые, и даже – страшно сказать! – слуга арап! Ходит за ним черной тенью и улыбается, а зубов у него, наверно, штук семьдесят и все блестят, аж смотреть больно! Я вам скажу как родному: Миша Япончик такое дело без налёту не оставит – столько добра в Одессу приехало и всё в одном лице! Да вот не угадал маленько Миша, и в результате гешефтмахерства так в ухо получил от арапа, что увезли его еле тепленького в больничку, где мозг ставили на место почти неделю. А вот не надо чужого брать без разрешения! Сильно его шлемазлы за своего Мишу переживали, грозились на ножи поставить арапа, да только тот им ятаган свой показал – те и побросали свои железки. Но этом их дружба только началась, в знак так сказать, выпрямления морального состояния Япончика Рубен, принес лично в больничку Мише английский клетчатый костюм и шикарный перстень. Хотя некоторые знающие говорили, что именно в этом костюме Япончика и хоронили, но это всё враньё, он живет со своей Софочкой в Турции, хотя это тоже враньё, шлёпнули их по тихому румыны, которые были чекисты, тёмная история… Так вот, о чем они там беседовали – не понятно, но только беседовали они весь день, и всю ночь. Главврач лично проследил, чтобы у них было хорошо покушать и сладко выпить до утра. Так в Одессе за три месяца до Революции появилась огромная куча фальшивых денег. Их было так много, что они стали национальной валютой Одессы. С ними перестали бороться, потому как на выявленных десять купюр, завтра появлялся чемодан фальшивок. И приняли решение их пустить в оборот до особого распоряжения тайной полиции, которая упорно искала возможность повесить Мишу перед рассветом на фонаре на Приморском Бульваре. Но как-то всё не складывалось. И вот начинает всё сыпаться: Лизка уже хочет отложить свадьбу, Миша с Рубеном регулярно пьют в «Гранд Бристоле» и заказывают наш оркестр с Лёнькой Вайсбейном, в городе фальшивок стало больше, чем настоящих денег. И я начинаю тихонько ненавидеть этот мелкоскоп, с которого всё началось, ну и Лизку заодно. Нормальная связь, да? Но тут приехала Вера Холодная снимать киноленту, попить в Бристоле чаю и привезла новость: в Питере – Революция, вся власть у комиссаров. И вот представьте, через какое-то время я играю на трубе товарищу Ворошилову и его конармии подъем по утрам, а Лизка бинтует раненные бошки деникинским ребятам, Миша и Гриша шмонают Одессу, Рубен скупает картины. Поженились, называется. В общем, всё из-за Рубена. Ну, Миша через полгода новой власти не нужен совсем, и Рубену чуть лоб зеленкой не намазали. Как он от ЧК выкрутился, я не знаю, и он никогда не рассказывал, единственное – может Мишку Япончика с Гришкой Занозой сдал, такое бы ему даже комиссары зачли…

– Никого я не сдавал! – Рубен вскочил из-за стола и вышел из кухни.

– Ну, нет, так нет… хотя… Много чего с тех произошло. Опять же из-за него с Розочкой познакомился. Но это уже другая история, – и дядя Зяма затянулся новой папиросой.

5

Сара Абрамовна то бегала по коммунальной квартире с газетой в руке и, вытирала слёзы, то целовала Сёму, который бегал тут же под ногами вместе с Мариком, то останавливалась и опять смотрела на фотографию в газете и читала под ней статью, шевеля губами. Роза Самуиловна и Рада – уже с огромным животом, время от времени на неё покрикивали, чтобы она заканчивала суетиться и помогала накрывать на стол. Герой всё-таки возвращается! Хоть и раненный! Сам Маршал Жуков наградил! Лично! Сара Абрамовна бережно положила газету на шкаф и начала помогать готовить.

– Сара, я тебе как женщина скажу, шо ты овца и кошка!

– Ну какая я овца, Роза Самуиловна? И где я кошка? Я, может, счастья хочу, личного!

– Овца ты лохматая на голове, а кошка ты в одном месте.

Сара пригладила свои кудрявые длинные волосы, которые лежали на голове большой растрёпанной копной.

– Одна уже себе обналичила счастье! Торчит – не спрятать! – Роза Самуиловна кивнула в сторону исключительно беременной Рады. – И что теперь? Кого считать законным папой? Отца или мужа? А? Рада?

Рада Бойко только грустно посмотрела на Розу Самуиловну, тяжело вздохнула и села на табурет, продолжая строгать салат.

– Может, его так контузило, что он нас и не узнает никого, а тебя в три раза больше не узнает!

– Роза Самуиловна! Да о чём вы говорите! Какая контузия? Его ножом ударили! Он герой! Бандитов поймал! Вот же написано! – Сара Абрамовна схватила уже замусоленную газету и опять начала читать статью под фотографией.

– Сарочка, дорогая, я это уже слышу целую неделю, шо твой оперуполномоченный герой Одессы и всего Союза. И шо его лично товарищ Жуков поцеловал в лоб и пределал к его израненной хруди красный орден!

Входные двери заскрипели, и в проёме появился потный Гоша Вангог с двумя тяжёлыми сумками. В одной явно звенели бутылки, причем в изрядном количестве, в другой было полно еды – Жорика отправили на рынок. Женщины подхватили сумки и понесли на кухню. От Гоши разило винищем.

– Уже успел нахлобучиться с утра, – беззлобно сказала Роза Самуиловна.

– Сегодня можно… моего друга выписывают из больнички. Героя… Одессы…– пролепетал Гоша заплетающимся языком, и, скатившись спиной по стене, сел на пол. – У меня тоже медаль была… трибунал лишил… – сказал он медленно засыпая.

Кепка с длинным козырьком наехала Жорику на глаза и длинный нос, и он тихо захрапел, сидя в коридоре.

– Рада, вон твой в коридорчике прикорнул, отвела бы на кроватку.

– Русик приедет он и отведёт…

– Ну Русик, так Русик. Уже решили, кого будете рожать – мальчика или девочку?

– Русик хочет мальчика, а Жорик хочет, чтоб его не выгоняли. Ну а по мне лишь бы не двойня родилась. Тада точно Жорик останется. Нянькаться.

– Точно! – вскрикнула Сара Абрамовна и схватилась за косматую голову. – Сейчас Василий Иванович вернётся, – она назвала оперуполномоченного по имени-отчеству. – А я как овца драная! Спасибо, Роза Самуиловна!

Сара Абрамовна чмокнула её в щёку и убежала в свою комнату.

– А товарищ Петров знает, что ты на нём хочешь жениться, Сарочка? – крикнула вдогонку Роза Самуиловна.

– Замуж! Роза Самуиловна! Хочу замуж! – донеслось из-за закрытой двери, где жила Сара с Сёмой. – И нет, не знает!

– Замуж – это такой удар по выздоравливающему молодому милицейскому организму!

– Ой, да Роза Самуиловна, хватит вам, может он ещё и не возьмёт на ней пожениться, может у него дома в Сибири невеста есть, – Рада дорезала кусочек морковки, обмакнула его в острый соус из синеньких личного производства Розы Самуиловны и с удовольствием отправила в рот.

– Вот и я обо што говорю! Является наш херой, с восьмью заштопаными дырками в организме и одной от ордена, а тут ему ета кудрявая тётя говорит о пойти за ней замуж. Тут живой – то заболеет, не то что израненный ножами человек… Сёма, дорогой, скажи мне как родной, ты папу помнишь?

Сёма смотрел на Розу Самуиловну большими чёрными глазами и грыз кочерыжку. Помотав головой он сказал:

– Мама говорила, что он был моряк.

Роза Самуиловна прижала Сёму к себе и погладила его по курчавой голове.

– Твой папка, Сёма, был не моряк, он был героический подводник. Эх, Сёма, Сёма…

Хочешь нового папку?

– А кто будет моим папкой?

– А кого хочешь? Дядю Жорика или дядю Рубика?

– А дядю Васю можно? А то дядя Жорик сильно некрасивый и уха нет, а дядя Рубик сильно старый и волос нет.

– И этот вслед за мамкой про дядю Васю! – и повернувшись к беременной Раде, усмехнувшись проговорила. – Слышь, Рада, что ребетёнок-то говорит – дядя Жорик-то сильно некрасивый, и как тебя угораздило-то?

– Ах, Роза Самуиловна! Отстаньте от меня совсем! Я через вас рожу сквозь свой срок, – и, закрыв лицо руками, зарыдала.

В дверях кухни бесшумно появился Жорик, чем сильно напугал женщин.

– И правда, некрасивый, – со слезами на глазах произнесла Рада, хлестнула Жорика по щеке ладошкой и ушла в комнату.

От оплеухи голова Жорика мотнулась в сторону, глаза по инерции побегали по разным орбитам, сон вылетел и он окончательно проснулся.

– Пить… – произнес он хрипло, и, подойдя к раковине, обхватил кран губами. Открыв воду, он не рассчитал поворот барашка и напор с такой силой ударила из крана, что вода полилась сильной струёй из носа, чем привела в восторг Сёму и Марика, а Роза Самуиловна покрыла Жорика крепкими ругательствами. Жорик долго стоял с выпученными глазами над раковинной, откашливался и отфыркивался, из носа у него время от времени тонкой струёй текла вода, как будто успела скопиться где-то в голове, как в резервуаре, и, стоило Жорику потрясти головой, как порция воды вытекала. Сёма и Марик хохотали и бегали по кухне, изображая Жорика со струёй воды из носа. Когда Роза Самуиловна закончила ругаться под смех мальчишек, она крикнула:

– Эй, беременная девушка Рада, ваш Гоги чуть под краном воды не утоп!

Но Рада не вышла из комнаты, зато вышла Сара Абрамовна. Волосы были уложены, ярко-алое платье было с глубоким вырезом и длинное в пол.

– Ну прямо министерская прынцесса! – воскликнула Роза Самуиловна.

– Мам! Какая ты красивая! – Сёма подбежал и обнял Сару Абрамовну за ноги.

– Я его надевала всего два раза, и оба раза до войны! Смотрите – даже не помялось!

– И шо? Вот энтим кумачом ты хочешь очаровать товарища гвардии старшего лейтенанта?

– Роза Самуиловна! Да вас не поймёшь! То овечкой, то кошкой назовёте, то вам платье не нравится!

– Обо что вы так сердитесь, Сарочка? Я же только вам хотела помочь в женском вопросе.

– Ага! Я вижу! – зло сказала Сара Абрамовна, гладя Сёму по голове.

– Платье это хорошо, платье это замечательно, я бы сказала, что платье это очень нужно, ведь должен же мужчина хоть что-то с женщины снимать.

– Роза Самуиловна! Что вы такое при детях говорите? Снимать! – Сара Абрамовна зарделась и отвернулась. – Сёма иди с Мариком поиграй в коридоре.

– Вот-вот, вначале иди поиграй в коридоре, потом иди поиграй на улицу, шоб не слышно было как мама с папой делает себе личную жизнь.

– Какой ужас вы говорите! Роза Самуиловна! Ужас!

– Я вам говорю не за ужас, а за своего мужчину в погонах. Если вам сильно хочется личную жизнь, то надо было идти в больничку и проведовать его там, и нести куриный бульон, а не встречать его сейчас здорового, и всеми забытого.

– Ой, да Роза Самуиловна! Ходила я! Не пустили меня к нему эти противные медички! И кнёдлики я ему делала – не взяли!

– И когда же герой-Вася выпишется в домой из больнички?

– Русик сказал бегом сразу после обеда…

Так, за спорами и разговорами стол был полностью заставлен едой к обеду и ждал остальных хозяев и главного героя дня.

Во дворе дома ровно в четырнадцать ноль-ноль остановились два длинных черных автомобиля. Пацаны разных возрастов тут же облепили их и оценивали большие блестящие крылья и длинный капот. Из первой машины вышли два полковника и Русик в военной форме и, как обычно, в танковом шлеме. Они помогли оперуполномоченному Петрову, который был одет в полосатую больничную пижаму, вылезти из задней дверцы автомобиля. Перекинув руку через плечо Русика Петров захромал к дому. Вторая рука Петрова была на повязке и через расстёгнутую пижаму было видно, что всё тело было перебинтовано. Русик был в своем парадном кителе с золотыми погонами при всех орденах, ведя Петрова, он звенел наградами, коих было не счесть на не застёгнутом мундире. Оба полковника вытащили из багажника автомобиля по большой коробке – в одной были бутылки, в другой – закуска и пошли вслед за Русиком с Петровым. Немного погодя открылись двери и второго автомобиля, и к всеобщему удивлению всех окружающих, особенно мальчишек, из автомобиля вышел Маршал Жуков и ещё один генерал. Из окон повысовывались любопытные лица, ребетня подбежала и окружила Маршала и генерала. Водители только цыкали на них языком да грозили пальцами, пока Жуков и генерал, оглядывали двор.

– Это кто? – вглядываясь в приезжающих спросила Роза Самуиловна. – Што ли сам Жуков? Сара!

– Не орите, Роза Самуиловна, – прошептала у ней над ухом Сара Абрамовна. – Я вижу не больше вашего! Явный Жуков!

– Кошмар! А я синенькие пересолила!

– Роза Самуиловна! Что вы со своими синенькими! Их всё равно никто не ест! Тут такое! Сам товарищ Маршал товарища оперуполномоченного привёз! Лично!

Было видно, как Русик повернулся и запросто крикнул:

– Товарищ Жуков! Третья квартира! – тот только махнул рукой.

Наконец, в квартиру, где в длинном коридоре стояли Сара Абрамовна в длинном ярко-алом платье с глубоким вырезом, около ног которой стоял Сёма в матросской одежде и бескозырке, Роза Самуиловна в ярком цветном халате с Мариком, который держал наготове скрипку, Рада, в просторной одежде, с выпирающем животом, около которой стоял пьяненький Жорик в выцветшем кителе, подпоясанный офицерским ремнём с портупеей, наконец в квартиру зашёл Русик.

– Принимай героя! – и с этими словами все кинулись обнимать старшего лейтенанта Петрова, еле успевшего переступить порог с помощью Русика. Петров улыбался и позволял и Саре Абрамовне и Розе Самуиловне и Раде от души целовать себя, но когда Жорик крепко обнял его, охнул и, зашатавшись присел, чем вызвал гул возмущения и шлепок ладошкой в лоб от Сары Абрамовны. Подхватив, женщины провели Петрова на кухню, посадив на самое почетное место. В это время в квартиру зашли военные с провизией и, пожелав всем здоровья и поправляться Петрову, ушли и, сев в машину с генералом и уехали.