Держава

– В результате чего враги выбили половину состава бывшего моего Павловского полка, – лишь пригубил свою рюмку Троцкий, оправдавшись тем, что завтра ему дежурить в Царскосельском дворце.

– Насколько тебе известно, в лейб-гвардии Павловском командует батальоном мой старший сын, – вновь критически глянул на лакея Рубанов. – Мне-то не дежурить в царском дворце, ибо посоветовал императору заключить мир с Вильгельмом и принять без боя проливы, наплевав на так называемых союзников. В русской поговорке говорится, что синица в руках лучше, чем журавль в небе.

– Да тебя расстрелять мало, Максим Акимович, – на этот раз выпил рюмку до дна Троцкий. – Представь себе, я того же мнения. Внутренние враги государства не дадут, как и в русско-японскую, победить внешнего врага. А что касаемо Брусиловского наступления, то результат его выразился в весьма незначительном территориальном приобретении, а главную цель – уничтожение австрийской армии, достигнуть не удалось, и во имя частичного стратегического успеха пожертвовали подготовленным ударом на Барановическом направлении. Если весной будущего года Брусилов повторит Луцкий успех и разобьёт германцев, выйду на Крещатик и прилюдно посыплю голову пеплом.

– Да он не удержится на твоей лысине, – пошутил Рубанов.

– Тогда остатками воспользуешься ты, – не растерялся его приятель.

– А насчёт внутренних врагов полностью с тобой согласен. Несколько дней назад меня навестил флаг-капитан императора адмирал Нилов и поведал за рюмочкой, – укоризненно глянул на Аполлона, – что получил конфиденциальное письмо от старинного приятеля, председателя Астраханского отделения монархической народной партии о том, что в Москве, на квартире князя Львова, девятого декабря прошло совещание, где присутствовали: Гучков, Коновалов, Челноков, Милюков и прочие оппозиционеры, наметив произвести дворцовый переворот, в котором примет участие высший генеральский корпус: Алексеев, Гурко, Лукомский, Каледин, Крымов и несколько сошек помельче… Нилов умолял императора отлучить этих военачальников от командования, но поколебать его веру в генералов и старших офицеров не сумел. До меня, когда находился в Ставке, доходили некоторые слухи… Но как и государь я тоже сомневался в них, считая за оговор комсостава. Нашему царю отвратительны репрессии. Тем более по отношению к известным ему людям. Прощаясь со мной, Нилов горестно произнёс: «Чувствую, будет революция и нас повесят… А на каком фонаре – всё равно!»

– Вчера виделся с Фредериксом и Воейковым, – закусывал водку Троцкий. – Передавали тебе привет и рассказали, что оппозиция императору возникла и в великокняжеской семье Романовых, особенно обострившись после убийства великим князем Дмитрием Распутина. Великие князья осмелели до того, сказал старик-Фредерикс, что уже не тайно интригуют против государя, а открыто выражают ему своё недовольство. А вдовствующая императрица Мария фёдоровна, поведал его зять Воейков, узнав об убийстве мужика, отреагировала словами: «Слава Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь ещё большие несчастья», – и послала сыну телеграмму, прося прекратить следствие и не наказывать строго несчастных мальчиков. Хлопотать за виновных стали прибывшие в Петроград тесть князя Юсупова великий князь Александр Михайлович, как тебе известно – друг детства государя; и дядя Николая, отец Дмитрия, великий князь Павел Александрович. Получив аудиенцию у царя, его друг детства принялся защищать виновных, прося смотреть на них ни как на убийц, а как на патриотов, вдохновлённых желанием спасти родину, но пошедших по ложному пути.

«Александр Михайлович, – перебил его государь,– пойми, что ни мужику, ни великому князю не дано права убивать… Но обещаю тебе по старой дружбе и потому, что сам люблю этого головореза Дмитрия, быть милостивым при выборе наказания».

23 декабря государь распорядился прекратить судебное преследование лиц, замешанных в убийстве Распутина, приказав князю Феликсу Юсупову немедленно выехать в своё имение, что находится в Курской губернии, а великому князю Дмитрию было объявлено высочайшее повеление – немедленно отправляться на Персидскую границу в распоряжение начальника отряда генерала Баратова.

Как поведал недовольным голосом Фредерикс, в укор царю, все члены династии заехали попрощаться к высылаемому «декабристу».

– Мягок наш государь, – вновь кивнул Аполлону на рюмку Рубанов. – Нельзя же считать ни то, что строгим, а вообще наказанием, командировку офицера из одного места службы в другое, а тем паче высылку молодого лоботряса в своё имение. За Пуришкевича, как думского депутата, вступился сам Протопопов.

– Двадцать пятого декабря, на Рождество Христово, после поездки царской семьи к обедне в Фёдоровский собор, Николай пригласил к себе члена Государственного Совета князя Дмитрия Голицына и назначил его председателем Совета министров вместо взяткодателя Трепова, – хмыкнул Троцкий.

– Правильно в газетах пишут – министерская чехарда, – закусил водку Рубанов. – Лучше бы высших генералов на менее высших поменял. Даже Алексеева. А Распутина похоронили к северо-востоку от так называемой Елевой дороги между Царскосельским парком и деревней Александровкой, у опушки леса. Место выбрали лирическое, а через несколько дней могилу осквернили, и Воейков, который сам являлся сторонником захоронения Распутина в родных тому сибирских местах, велел подполковнику Мальцеву, командующему зенитной батареей, вменить часовому, охраняющему недалёкие от могилы склады, приглядывать и за местом захоронения.

– Чувствуется в тебе военная косточка, – похвалил приятеля Троцкий: – К северо-востоку от дороги, – повторил он слова Рубанова. – Точная ориентировка на местности.

Последний день старого года выдался пасмурным и безветренным.

Великосветское общество, затаив дыхание от любопытства, и на время забыв о празднике, ловило слухи о том, чем занимался в этот день государь. А император, забыв об отдыхе, принял 31 декабря вновь назначенного премьера Николая Дмитриевича Голицына, сердито воскликнув под финал аудиенции:

– Воистину прав был Столыпин, когда советовал мне строже обращаться с великими князьями. До того дошли, что в своих салонах стали болтать «об ответственном правительстве». То есть ни я его должен назначать, а Дума, и отвечать оно тоже станет перед депутатами. Совсем совесть потеряли. Особенно великокняжеская молодёжь. Подстрекаемые Михайловичами – историком Николаем, для которого республиканская Франция является лучшей моделью государственного устройства; и Сергеем – инспектором артиллерии и гражданским мужем одиозной балерины Малечки Кшесинской, которую вот уже два десятилетия связывают со мной, доказывая, что у нас были отношения. Да, были недолго, но чисто платонические… И этот артиллерист ещё смеет отрицательно отзываться о моей жене Александре Фёдоровне и подбивать против нас глупых великих князей, посмевших, добиваясь помилования Дмитрия, написать мне осуждающее письмо. В государственное дело полезли, молокососы прыщавые. Даже лояльные доселе Константиновичи подписали эту цидулку, – презрительно произнёс самодержец. – На их послании я наложил резолюцию: «Никому не дано права заниматься убийством. Знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне», – и направил корреспонденцию на адрес Константиновичей, чтоб брали пример с покойного отца, Царствие Ему Небесное, который никогда не лез в семейные дрязги. Мало того – мне доложили, что эти великокняжеские балбесы, под винными парами, в присутствии прислуги рассуждают о пользе дворцового переворота…

Потрясённый старый князь на цыпочках вышел из кабинета, поклонившись в дверях императору.

После министра Двора Фредерикса Николай принял военного министра Шуваева, и, поблагодарив за службу, безо всяких экивоков оповестил, что в начале следующего года даёт ему отставку, назначив членом Государственного Совета.

– А на ваше место думаю поставить генерала Михаила Алексеевича Беляева, – вылил на Дмитрия Савельевича ушат ледяной новогодней воды.

Вечером царская семья была у всенощной в Фёдоровском соборе, после ужина Николай занимался с документами, а в полночь венценосная семья пошла на молебен в домовую церковь, дабы встретить Новый год за молитвой.

Перед сном, в первый день 1917 года император записал в дневнике: «Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией…»

Ни над ним, ни над семьёй, а над РОССИЕЙ…

В декабре на всех фронтах бои прекратились, и война перешла в щадящую позиционную фазу.

Нижние чины Павловского полка копали окопы, землянки и блиндажи, обшивали их досками, спиливая для этого деревья в Корытницком лесу. Кроме хозяйственных вопросов не забывали и о боевых: учились метать ручные гранаты, резать ножницами колючую проволоку и рубить её топорами. Меткость оттачивали в коротких перестрелках с противником.

1-й батальон занял позиции на участке Корытницкого леса и довольно крупного холма, обозначенного на штабных картах как высота «320». Три линии окопов шли от подошвы холма до его вершины, где занимали позицию наблюдатели и телефонист Махлай, оборудовав для себя просторный блиндаж и даже сперев в одном из брошенных домов разбитой деревни Пусто-мыты неплохой ковёр.

Место перед блиндажом носило название «Миллионная улица».

Вечером 31 декабря, когда, проверив первую линию окопов, названных павловцами «Невским проспектом» и располагающихся в двух сотнях шагов от траншей немецких егерей, Рубанов поднимался вверх по ходам сообщения к своему блиндажу, невдалеке выстрелила германская пушка. Пролетевший над головой снаряд разорвался на самом верху холма у блиндажа Махлая.

«Ну вот, как Новый год, обязательно гансы обстрел учинят», – пройдя по короткой траншее, которую лично назвал «Аптекарский переулок», протиснулся в свой блиндаж.

Сняв перчатки, повесил на гвоздь шинель и, потерев озябшими ладонями, оглядел благостную мизансцену.

Не обращая на вошедшего комбата даже мизерного внимания, за его столиком, придвинув к лицу керосиновую лампу и высунув от усердия до листа бумаги язык, сочинял письмо старший унтер офицер и Георгиевский кавалер Егоров. Другую керосиновую лампу поставил на табурет дежурный по 1-ой роте подпрапорщик Сухозад и, приспособив под тощий зад низкую скамеечку, изогнувшись дугой, корпел над четвертушкой бумаги, в данный момент глубокомысленно почёсывая химическим карандашом за ухом.

«Картина Репина «Запорожцы пишут письма немецкому султану», – заинтересовался происходящими, вернее, замершими событиями полковник, решая – рявкнуть на борзописцев, или пустить дело на самотёк, поглядев, заметят его или нет. Скрестив на груди руки, принял второе решение. Взгляд его остановился на дневальном унтер-офицере Барашине, который, сидя на корточках, курил у камелька, негромко делясь мыслями об авиации с земляками Рубанова, неразлучными приятелями – Митькой и Федюсем:

– Вот так-то, братцы… хоть пить, напрочь, бросай. Надысь выпил глоток, вышел до ветру из землянки, тут же аэроплан привиделся. Прыг от него в окоп, и ногу вдругорядь подвернул. Даже с соточки звук движка слышу… Ещё соточка – кружит над головой, как собака…

– Гы-гы! – отреагировал на его рассказ Митька. – Соточку вмажешь и звук пропеллера слышишь?

«Как же в искусстве называется изображение службы нижних чинов?» – мысленно улыбнулся Аким, а внешне рыкнул, нарушив жизненную пастораль:

– Господин Федюсь, чаю думаешь командиру наливать, или ты его в упор не видишь? – недавно взял Федьку вестовым, а Дмитрия денщиком.

От более крупного нагоняя нижних чинов спасло треньканье телефонного звонка.

– Вашвысбродь, к аппарату просють, – протянул трубку начальству гонимый немецкой авиацией Барашин.

– Кто? – протянув руку, автоматически спросил Аким.

– Хрен с горы – Махлай, – так же автоматически ответил дневальный.

– Тьфу! – поднёс к уху трубку Рубанов. – Чего ты там бормочешь? Громче говори. Чего? Четыре трёхдюймовки на холм поднимаются? Неплохо! Нифонт Карпович, а тебе, часом, после предновогодней соточки пушки не мерещатся, как Трофиму самолёты? Что «никак нет». Сейчас проверю. Чай отставить, – отдал трубку Барашину. – Дмитрий, и чего ты всё хихикаешь? Собирайся в разведку, – озадачил солдата и нахмурился, услышав шум и громкие голоса перед входом в блиндаж.

– Чего там за базар происходит? – оторвавшийся от письма и направившийся поглядеть на источник неуставного гама-тарарама, унтер Егоров был практически сбит с ног и затоптан ворвавшейся в блиндаж бандитской толпой под предводительством Леонтия Сидорова.

– Ваше высокоблагородие, – одышливо отдуваясь, начал речь фельдфебель, попутно сунув под рёбра локтём кряжистому, хоть поросят об лоб бей, брыкающемуся мужичище в разорванной грязной шинели. – Злостного вражеского языка взяли неподалёку, – как улику предъявил полковнику немецкую каску.

Полоняник свирепо замычал племенным быком вильстермаршской породы и затряс головой с кляпом из ношеной портянки во рту.

– Ну-ка, геть, – шуганул с табурета любителя эпистолярного жанра Рубанов. – И лампу на стол поставь, – уселся на освободившееся место. – Кто попал в твои тенёта, Леонтий?

– Да вот, говорю, робяты шпика в Корытницком лесу поймали. Шастал там туды-сюды, вражина, – вновь удачно провернул манипуляцию со своим локтем и чужими рёбрами. – Не сознаётся, обормот, в злодеяниях.

– Как же он сознается, коли рот портянкой заткнут, – раскрыл подчинённым причину немоты «обормота» комбат, с интересом разглядывая вражеского засланца.

Не успел Сидоров выдернуть изо рта, вернее, из пасти немецко-австрийского шпиона ношенную нижним чином казённую вещь, как пленный охламон диким голосом завопил на чистом русском языке, приукрашенном в некоторых местах цветистыми народными оборотами уроженца Тамбовской губернии всякие поклёпы, посвящённые бравому фельдфебелю Павловского полка, пытаясь при этом, видно для усиления эффекта, ещё и плюнуть в него.

– Гад купоросный! – на выдохе закончил обличение более-менее благожелательной, в сравнении с другими, фразой. – Все рёбра в организме повредил локтём своим окаянным. Вашбродь, фуражир я из соседнего с вами полка Стрелков Императорской Фамилии. Кричал им об этом, да куды…

– А чего каска у тебя германская? – несколько стушевался Сидоров.

– А того! На молочного поросёнка взял обменять. В бою, между прочим, добыта, а не лихоимством, как некоторые поступают. Вашбродь, велите развязать руки.

– Развяжите его, – велел Рубанов, потеряв к пленному интерес. – Отпустите бедолагу на свободу, а я к Махлаю поднимусь, гляну, что за пушки ему привиделись. Новогодняя ночь впереди. Кругом шпионы, пушки и самолёты, – набросив шинель и кивнув вестовому, чтоб топал за ним, выбрался из блиндажа на свежий воздух.

– Снег пошёл, – радостно воскликнул Федот. – Ну, прям, как у нас в Рубановке, – повысил настроение командиру.

Махлай уже ждал их на «Миллионной улице».

– Четыре пушки и кучу зарядных ящиков на середину пригорка подняли, – указал за спину большим пальцем. – А то достали уже фрицы своими траншейными пушками. Того и гляди в блиндаж попадут.

Поднявшись по ходу сообщения на вершину, скользя по выпавшему снегу стали спускаться к расположившейся на куцей отлогой площадке артиллерии.

Заметив офицера, к Рубанову не спеша, с чувством собственного достоинства, приблизился артиллерийский начальник и, поднеся ладонь к папахе, доложил:

– Господин полковник, командир полубатареи, штабс-капитан Глебов, – представился он.

«Глазастый какой, даже погон в полумраке сумел разглядеть, – протянул руку богу войны Аким, неожиданно вспомнив «герцога» Игнатьева. – И такой же важный», – благодушно улыбнулся офицеру.

–…Приказано расположиться на высоте «триста двадцать», дабы вести огонь на поражение по врагу, – ответно улыбнулся полковнику артиллерист.

– Обустраивайтесь, господин штабс-капитан, – оглядел запыхавшихся от подъёма орудий солдат в расстегнутых шинелях и сдвинутых на затылки с потных лбов папахах. Парившие на лёгком морозце лошади тяжело дышали, обеспокоенно встряхивая головами и фыркая. – С наступающим вас… Не германцем, а Новым годом, – пошутил Рубанов.

– И вас также. Милости прошу в двенадцать ноль-ноль, – козырнул полковнику офицер.

– Благодарю за приглашение, а там как карта ляжет… На войне ничего нельзя обещать.

За час до Нового года, ещё раз обойдя посты и полюбовавшись открыткой «Зимний путь», что подарил ему сын, мысленно поздравил родных с наступающим семнадцатым годом. Затем, созвонившись с Гороховодатсковским, предупредил приятеля, что скоро подойдёт, и, загрузив денщика Митьку водкой и закуской, полез по траншеям на «Миллионную улицу», где приказал Махлаю протянуть телефонный провод к полубатарее четырёхдюймовок. Поздравив выскочивших из блиндажа телефонистов с новогодьем, вместе с денщиком спустились к занятому пушкарями плацдарму.

Козырнув, часовой пропустил гостей в палатку командира – видно, был предупреждён своим начальником.

Штабс-капитан, склонившись над зарядным ящиком с картой, что-то отмечал на ней красным карандашом. Увидев вошедшего полковника, отбросил карандаш и, выпрямившись, коротко, с офицерским шиком, кивнул, щёлкнув при этом каблуками начищенных сапог.

– Перед отправкой на высоту «триста двадцать» получил от командира полка несколько снимков германских позиций, сделанных с нашего аэроплана, на которых ясно видны облачка от выстрелов их батареи, когда над нею пролетел самолёт. Отметил примерное расположение вражеской артиллерии. Завтра стану с ней разбираться, а сейчас предлагаю проводить шестнадцатый год.

– С удовольствием, – согласился Рубанов, кивнув Митьке, чтоб выложил на зарядный ящик часть припасов.

Через четверть часа, распрощавшись с артиллеристом, в сопровождении отдохнувшего в палатке нижних чинов денщика, направились к развалинам деревни Свинюхи, где занимали позиции 2-й и 3-й батальоны Павловского полка.

В блиндаже командира 2-го батальона Гороховодатсковского вкусно пахло жареной уткой, но сам он был хмур и насуплен.

– Что Амвросий, ты не весел? Буйну голову повесил? Али гостю ты не рад? – пожал руку сияющему улыбкой командиру 3-го батальона капитану Ляховскому. – Никита Родионович, какая кручина повязала храброго витязя?

– Неудачный поход в баню Стрелков Императорской Фамилии, по иронии судьбы, расположившихся по соседству с его батальоном.

– Неваляшки не досталось? – сделал предположение Аким: « Все по парам, погляжу – не женат лишь я хожу», – немного разгладил стихотворной строкой хмурое чело товарища.

– Хуже. Помывшись, Амвросий Дормидонтович вышел в предбанник, и в темноте, с пьяных глаз, думая, что на полу пушистый коврик, вытер ноги о лежащую у скамьи собаку их командира полка…

– Так, Ляховский, хватит куражиться… Ведь столь беспардонно обсуждаешь ни кого-нибудь, а своего старшего полковника, – захромал к столу Гороховодатсковский. – Подозреваю – генерал-майор Шевич пожаловался командиру Стрелков за полученное от меня внушение… Вот тот и натравил своего пса… Как я ненавижу этих собак… Особенно после командировки в Питер.

– Так вызови псину на дуэль, – захохотал Рубанов, доставая из кармана шинели чарку в виде Павловской гренадёрки, продекламировав:

      Но настал час сегодня для песен,

      И пришёл той кручине конец,

      Наш Амвросий по-прежнему весел –

      Неваляшку ведёт под венец…

сумел всё же развеселить мрачного друга, вызвав на его лице улыбку.

Выставив вторую такую же стопку, несчастный страдалец добродушно уже пробурчал:

– А циничные капитаны пусть из кружки водку пьют, ибо не доросли ещё до гренадёрской стопки. За семнадцатый год, господа! – под звуки винтовочных выстрелов в ночное небо наступившего года, выпили водку офицеры. – Второй тост – за победный год для русской армии… Штаб Брусилова разослал по частям Юго-Западного фронта поздравительные открытки, – вытащил из кармана мундира почтовую карточку, и зачитал слова командующего: «Я лично, как по имеющимся в моём распоряжении сведениям, так и по глубокой моей вере, вполне убеждён, что в этом году враг будет окончательно разбит!» – Господа офицеры… Гип-гип:

– Ура-ура-ура! – дружно прокричали они.

Ранним новогодним утром германская артиллерия обстреляла деревню Свинюху.

– Дают знать, что застолье пора заканчивать, – высказал свою точку зрения Гороховодатсковский.

– Вредные какие… Узнали, что нам хорошо и решили настроение подпортить, – пришёл к умозаключению Ляховский.

– Сейчас наши похмельные пушкари с высоты «триста двадцать» по ним долбанут, – предсказал дальнейшее развитие событий Рубанов. – Мало гансам не покажется, ибо артиллерийский штабс-капитан дотошный и педантичный малый, – стал собираться «домой» в «Аптекарский переулок».

Так оно и получилось.

Четыре трёхдюймовки во всю «работали», посылая снаряд за снарядом в сторону врага.

– Осемь-два, осемь-два, робяты, – прижав к уху телефонную трубку, весело кричал, высунувшись из блиндажа Махлая, что на «Миллионной улице», артиллерист-наводчик, припёршийся в гости с «Трёхдюймового переулка». – По свои-и-м – огонь! – развеселил он телефонную команду и денщика Митьку.

Петербуржцы Новый год встретили ни так романтично и весело, как армейцы.

Столица кипела интригами, сплетнями, слухами. Словно зрители в театре, все с интересом ожидали революцию, трепеща в душе и внутренне любопытствуя: «Какая она из себя? Наверное, бесконечные карнавалы, салюты, балы и море шампанского», – млело от ожидания интеллигентное общество.

Высший свет захлёбывался коньяком и разговорами о высылке великого князя Николая Михайловича, обвиняя в этом, ясное дело, царицу.

Будоражил нервы знати и Новогодний Высочайший приём, на котором государь милостиво поговорив с французским послом Палеологом, подойдя к Бьюкенену, сказал ему несколько нелицеприятных фраз, отчего тот смутился, покраснел и, вынув из глаза монокль, принялся полировать его носовым платком, искоса наблюдая за русским императором, дружески беседующим с румынским дипломатом.

Немного придя в себя, но всё ещё сконфуженный и обескураженный, сэр Джордж шепнул Палеологу:

– Николай Александрович поставил мне в упрёк, что посещаю его врагов, а чуть подумав, он уточнил: «Вы не посещаете, а сами принимаете оппозиционеров в своём посольстве».

Другой острой темой, коей по секрету поделился с Гучковым толстяк-Родзянко, а тот со всем Военно-Промышленным Комитетом, Красным Крестом и высшим генералитетом, был приём, оказанный великой княгиней Марией Павловной председателю Госдумы.

Посетовав на тяжёлую жизнь, нелады в стране и желание венценосцев заключить сепаратный мир с Германией, она неожиданно пришла к выводу, что во всём виновата императрица и её следует ликвидировать либо физически, либо заточить в дальний монастырь, а Николая отлучить от власти и посадить в Петропавловскую крепость.

«Ваше высочество, – несколько обелил себя Михаил Владимирович, с уверенностью предполагая, что слухи об аудиенции дойдут до ушей императора, – позвольте считать, что этого разговора и вашей обмолвки не было», – церемонно откланялся он, вскоре произведя третью сенсацию, а по мнению многих – явный «гаф», ибо встретившись во дворце, демонстративно не подал руки Протопопову, когда тот подошёл поздравить с Новым годом.

Высший свет, в отличие от образованного общества, считал, что Родзянко поступил непочтительно к тому высокому месту, где позволил себе эту бестактную, некультурную выходку. Даже дворцовые лакеи и камердинеры, не говоря уже о скороходах, брюзжали, находя, что толстяк не умеет держать себя во дворце: «Привык, пёс, в Госдуме с депутатами собачиться…»

«Во истину тёмные дела творятся, – отодвинув в сторону документы, грустно размышлял Верховный главнокомандующий и государь Всея Руси, сидя за столом в кабинете Александровского дворца. – Не припомню столь беспокойных и нервных Рождественских праздников то ли из-за дерзкого убийства Распутина, который умел своей молитвой останавливать кровотечения у Алексиса, то ли из-за того, что потеряв молитвенника, так страдает жена, то ли из-за свары среди родственников. Впервые мы с Аликс не поздравили их, и не отправили рождественские подарки, – резко поднявшись, сцепил руки за спиной и не спеша пошёл к окну. – Зима… – глянул на расчищенные дорожки сада. – Рождество… Вот вам всем, – вспомнив, что когда-то был гусаром-забиякой, сложил кукиш и поднёс его к испещрённому морозом стеклу. – Не возьмёте, пока армия за меня… А в апреле начнём громить Германию, России отойдут проливы и Царьград, тогда общество и замирится», – взбодрив себя, подкрутил усы и набил пенковую трубку турецким табаком, присланным когда-то султаном.

Со вкусом вдохнув душистый терпкий дым, решил навестить супругу.

Попыхав трубкой, аккуратно положил её в серебряную пепельницу и вышел из кабинета, с удовольствием ощутив запах навощенного паркета и придворных духов, впитавшихся за многие годы в ткань обивки мебели, шторы и гардины, крамольно подумав: «А ведь мне стало легче на душе после смерти Старца…» – огляделся по сторонам, будто испугавшись, что его тайную мысль может услышать Александра Фёдоровна. Но увидел не супругу, а огромное полотно с Екатериной Великой. Ему даже показалось, что прабабка заговорщицки подмигнула и улыбнулась.