Держава

– И что там? Барышни в болоте купаются?

– Тьфу! Прав господин подполковник, – вспылил отец Захарий. – Даже во время наступления все мысли у гвардейцев об этих, как их, прости Господи… неваляшках.

– Матрёшках, святой отец. Мать честная. Да там в кустах…

– Сын мой… Окстись… Епитимью наложу…

– Муфтабиль… Пустой. Без матрёшек и неваляшек.

– Ага! Побоку наступление, – желчно почмокал губами священник и погрозил полковнику нагрудным крестом, – к Гороховодатсковскому на моторе, и вместе с ним к молодым лялям, – насмешил офицеров.

– У меня другое предложение. Берём солдата с пулемётом, запасные коробки с лентами, пробираемся к авто, пока батальон своим огнём гансов отвлекает, и с мотора шмаляем, как выражаются французы, по фрицам из пулемёта, развлекая их меткой стрельбой и давая шанс батальону с наименьшими жертвами добраться до вражеских окопов.

– Авантюра принимается. Оказывается, ни только шампанское пить в академиях учат. Ляховский… Ползи сюда. Мы с приятелем на авто покатаемся, а ты с батальоном готовься наступать. Ваше преосвященство, вы-то куда увязались?

– «Алеа якта эст», – что в переводе с латыни: «Жребий брошен».

– Вот так православные попы папистами и становятся, – пригибаясь, короткими перебежками, приказав солдату с пулемётом следовать за ними, двинулись к рощице. – То-то, смотрю, латинский цитатник пропал. А я, по простате душевной, на честнягу-Ляховского грешил, – шутливо бурчал Рубанов.

– Да не брал я ваш разговорник латинский, – как мог, отбивался от наветов отец Захарий. – С бурсы ещё сие выражение запомнил. – Я ведь землемером мечтал быть, но папенька…

– Тихо! Падай на землю. Засекли нас гансы.

Через несколько минут, когда обстрел закончился, солдат-пулемётчик остался лежать.

– Убили раба божьего, – перекрестился отец Захарий. – Царствие ему Небесное. – Меня Бог пулемётчиком, видно, определил, – благополучно добрались до авто. – И чего оно тут делает?

– Это, батюшка, лишь Бог и одно растение знает, – разбил заднее стекло Рубанов, расположив там пулемёт «Максим». – А вас, батюшка, вторым номером назначаю, коли солдатика убило. Ленту подавать станете.

– Какое растение? – опешил от предстоящей задачи отец Захарий. – Какую ленту?

– Растение – хрен, а ленту – пулемётную. Господин подполковник за извозчика будет. Тут как раз и колея перед проволокой имеется. Видно, главный гансовый инженер на «Мерсе» раскатывал, пока колючку тянули. Ну, господин «момент», заводи мотор, а вы, падре, располагайтесь рядом и ленту с патронами расправляйте, чтоб при стрельбе не заклинило. Загадка, господа, – решил привести в нормальное расположение духа разволновавшегося святого отца. – Мы сидим в автомобиле, впереди нас лошадь, а сзади – аэроплан. Где мы находимся?

– На карусели, господин полковник, – подал голос штабист, трогаясь с места и постепенно набирая скорость. – На первом курсе, в ресторане, эту загадку изучали.

– Ну, давай, сынок, – особо не целясь, нажал на спусковой рычаг и открыл стрельбу по немцам, двигаясь вдоль их протяжённого окопа, Аким.

– Грех, грех-то какой, – перебирая пулемётную ленту, бормотал священник. – Собственноручно помогаю людей убивать.

– Не людей, а врагов, – перезаряжая пулемёт, уточнил Рубанов, быстро продевая новую ленту через окно приёмника. – Где это вы там людей увидели? С рогами-то на голове.

– Один глаз, один рог, но не носорог!? – развернув машину, погнал её в обратную сторону развеселившийся штабист. – Загадка второго курса.

– Ганс с выбитым глазом, – прищурив свой, палил в сторону немцев Аким.

– А вот и нет, – крутил руль подполковник, зигзагами ведя машину, чтоб фрицы в неё не попали. – Корова из-за угла выглядывает, – рассмешил честного отца.

– Всё так! Как давным-давно сказал один человек: шути над смертью, она и не страшна будет, – ударился лбом о пулемёт Рубанов, цепляясь руками за спинку сиденья и переворачиваясь вместе с машиной: «То ли бензобак рванул, то ли артиллерийский снаряд попал, – подумал он, больно ударившись о дверку. – Может, и правда мы в карусели находимся?» – сдвинул с себя отца Захария, уразумев, что находится в перевёрнутом авто.

– Ну-ка дружно, братцы, – услышал голос Сидорова. – Вытаскивай людей из железяки. Живы, вашсродь?

– Вроде жив, – увидел над собой озабоченное лицо ротного фельдфебеля.

– Слава Богу! А отец Захарий с генштабистом, кажись, насмерть убиты. Сухозад, друг ты мой ландриновый, помоги их высокоблагородию. Братцы, гансы отца Захария убили-и. Вперёд, чего встали как штыки. Отомстим подлюкам за нашего полкового батюшку, – повёл в бой солдат неунывающий фельдфебель.

«Как, убиты? – дошло, наконец, до Рубанова. – Зачем убиты!?»

– Панфёр, помоги подняться, – подошёл и встал на колени перед отцом Захарием, услышав слабый стон, а затем, сквозь стиснутые от боли зубы, шёпот:

– За грех убийства Господь покарал, – несильно сжал он ладонь Акима. – Не должно священнику человека жизни лишать, даже если тот и враг, потому как не воин я, а священнослужитель, – замолчал, потеряв сознание, отец Захарий.

– Да где санитары? Панфёр, живо санитаров сюда, – на коленях передвинулся к лежащему неподалёку офицеру-штабисту: «А вот подполковник точно мёртв, – бережно закрыл ему глаза, удивившись улыбке на синеющих уже губах. – А на мне только синяки, ушибы и ссадины, – поднялся на ноги. – Господь знает, кому время пришло, а кому – нет, – медленно, опираясь на подобранную палку, побрёл, перешагивая через колючую проволоку и обходя убитых павловцев, к занятым его батальоном немецким окопам, мимолётно отметив, что фрицы не поленились накрутить восемь рядов колючки на аккуратно оструганные колья. – Много к Гришке Зерендорфу нынче павловцев придёт, – глядя на мёртвые тела, с горечью подумал Рубанов. – Недаром он головой качал».

Пока немцы не опомнились, так же медленно шагая и опираясь на палку, повёл батальон занимать вторую линию вражеских траншей. К его удивлению, немцы особого сопротивления не оказали, и как только наступающие сделали проходы, порезав сохранившиеся остатки развороченной русской артиллерией колючей проволоки, дружно отступили, не доводя дело до рукопашного боя с гвардией.

«Ну и воинство у меня, – разглядывал мокрых и грязных солдат Рубанов, многие из которых были без утерянных в болоте сапог. – Видимо, своим непрезентабельным видом оказали на противника деморализующий эффект, коли тот поспешно вторую линию окопов оставил».

– Махлай, связь наладил?

– Так точно, вашвышбродь. Аппарат фунциклирует.

– Набери тогда командира полка. Ваше превосходительство, основная позиция противника прорвана, – доложил генералу о потерях и боевой обстановке на данное время. – Дмитрий Дмитриевич, сапоги срочно нужны и форма. Батальон на нищих оборванцев похож, а не на гвардейцев, – закончил доклад, попытавшись затем пообщаться с Гороховодатсковским, но традиционно нарвался на Семёновский полк.

Трубку взял, как водится, бывший рубановский учитель.

– Приветствую вас, Африкан Александрович. Как дела?

– Здравствуйте, Аким Максимович. Дела не очень. Наступление захлебнулось в одном из рукавов Стохода. Отрицательную роль играет практически полное отсутствие тяжёлых калибров артиллерии, а их пушкари в данный момент безнаказанно громят занятые нами две линии окопов, и вдобавок создали огневую завесу между первым эшелоном атаки и подходящими к нам резервами, не подпуская их на усиление ударных батальонов. Как я понял, эта тактика оказалась большой неожиданностью для командования. Иван ранен…

– Бог мой. Тяжело?

– Жить будет. Мужик здоровый. А нам с Шамизоном – хоть бы хны. Нет, вру. Яков Абрамович насморк подхватил, ноги промочив, – добродушно хихикнул учитель. Вы как?

– Аналогично! Синяки, ссадины и насморк. Ну, всего хорошего, господин подпоручик.

До Гороховодатсковского Аким дозвониться так и не сумел.

Ранним утром по занятым павловцами окопам интенсивно заработала германская артиллерия, применив ту же тактику, о которой говорил Афиногенов. Блиндажей на позиции немцы возвели мало, и укрыться от огня вражеских батарей было весьма проблематично.

Сапёры за ночь чудом успели замостить на болоте гать из хвороста и досок, по которой артиллеристы сумели переправить целый дивизион.

К огромнейшему удивлению, нет, даже потрясению Рубанова, руководил переправой по «Калинову мосту» никто иной, как граф Игнатьев.

– Сергей Рудольфович, – обнял улыбающегося товарища Аким, – ты, гляжу, уже ни только герцог, но и полковник, с чем тебя от души поздравляю.

– Я тебя тоже, дружище, с тем же славным чином. Как там, у Горького: полковник – это звучит гордо. А удивляться здесь нечему. Мы, Игнатьевы, кругом. Для тебя же не секрет, что вашим штабом руководит генерал Игнатьев…. И мы с ним не однофамильцы… Вот и воспользовался родственными связями, дабы попасть поближе к Павловскому полку, чтоб подсобить дружище Рубанову, – загоготал Игнатьев, похлопав опешившего гвардейца по плечу.

– Да не тому я поражаюсь и дивлюсь, а что Максима Горького читать стал, вместо того, дабы горькую пить.

– А для чего же в Пажеском корпусе алфавит запоминал? До вечера, дружище.

Следом за артиллеристами, к Павловскому полку, по необстреливаемому фрицами болоту пробрались интендантские чиновники, доставив целый обоз с формой и сапогами.

В полдень обстрел прекратился.

– Гансы тоже люди, и понимают, что нам пожрать надо и сапоги с гимнастёрками примерить, – сделал умозаключение Сидоров, взяв раздачу формы в свои фельдфебельские лапищи.

– Раньше мы между собой называли Безобразова «Бэбе ». Новое поколение офицеров уважительно величают его «Воеводой», – сидя в блиндаже с Игнатьевым, довёл до его сведения псевдоним главного гвардейского военачальника Рубанов.

– Кстати, Аким, недавно встречался с господами Дубасовым, – хмыкнул граф, – и Серёжей Антоновым. Обещали, как наступит на фронте затишье, навестить нас. Их часть расположена неподалёку. А про тебя говорят, что героический подвиг совершил, на ворованном «Мерсе» разъезжая и по гансам из пулемёта постреливая.

– Не ворованном, а конфискованном. На самом деле, всё намного грустнее. Товарищ при этом погиб. Как говорят солдаты: одному крест на грудь, другому крест на могилу. Как соберёмся, помянем ушедших…

Ещё неделю русская гвардия вела тяжёлые бои, но не сумела форсировать Стоход.

В двадцатых числах июля наступило недолгое затишье, и Рубанова навестили друзья-однокашники.

Как положено гостеприимному хозяину, Аким встретил гостей перед входом в блиндаж, планируя церемонно и великосветски раскланяться, намекнув этим шутливым поступком, что он гвардеец, а не какая-то там армейская крупа, но увидев друзей, расчувствовался, и бросился обнимать.

– Вы не представляете, господа, как рад вас видеть.

– Ты не поверишь, Аким, – помял его спину Дубасов, – как счастлив размять слабые твои косточки.

– Или вывихнуть руку, – продолжил его мысль Рубанов, – здороваясь и похлопывая по плечу Антонова.

– Игнатьев, чёртов паж, дай я тебя обниму, – развёл в стороны руки Дубасов.

– И на войне бывают приятственные минуты, – забасил артиллерист.

Начинало темнеть. На позицию подъехали кухни и наступила ротная суета – нижние чины подходили к ним с котелками, громко переговариваясь и не обращая внимания, что в нескольких сотнях шагов от них находятся враги, со стороны которых донеслась музыка и гортанные голоса затянули германский гимн.

– Подбадривают себя, – кивнул в сторону немецких позиций Рубанов. – Не забыли, наверное, – обратился к друзьям, – что позвонив у входной двери, и переступая затем порог, не следует делать кислую мину…

– Да где вы там запропастились? – раздался из блиндажа голос Гороховодатсковского. – Не дождёшься вас.

– Козерогий папаша буянит, пойдёмте, пока внеочередные наряды не припаял, – развеселился Аким.

В просторном блиндаже уютно горел камелёк, а в центре стола, в окружении бутылок с водкой, пыхтел паром начищенный медный самовар, стоящий на салфетке с пышной бахромой.

– Ух ты, самовар! – поразился Дубасов, усаживаясь на стул рядом с камельком.

– Сразу видно, что забыли светские приличия, господин Дубасов, – с улыбкой усаживаясь рядом с приятелем, шутливо стал воспитывать его Рубанов. – Согласно Своду законов мадам Светозарской, войдя в комнату, не следует поддаваться виду богатства и роскоши обстановки, как бы она не была велика, – кивнул на пыхтящий самовар.

– Но и хозяева, – боролся со смехом Дубасов, – если они, конечно, светские люди, что весьма сомнительно, ничем не должны возбуждать внимания посетителя, будто забыв о своём огромном богатстве, пусть даже это будет и самовар, – привёл всех в прекрасное расположение духа.

– Сразил, напрочь сразил, – рассмеялся Аким. – Однако, если в комнате топится камин, – указал на камелёк, – не садитесь перед ним и не мешайте щипцами, а также не трогайте руками красивых безделушек, – указал глазами на саблю с георгиевской лентой, – не рвите цветы в горшках, и, главное, не бренчите на рояле, ибо не в Буффе находитесь, а в благородном доме.

– Господа, ну чего вы всякую околесицу несёте? Наливайте уже кто-нибудь, хотя вы все и полковники, – поразился сделанному открытию, глядя на погоны этих «трынчиков», Гороховодатсковский. – Чувствуется моё воспитание. Все в люди вышли. Выпьем, друзья, за золотой полковничий погон, – предложил он тост.

– Амвросий Дормидонтович нынче у нас в полку старший полковник, – закусывал водку Аким. – Это он расстарался самовар где-то спереть…

– Два наряда не в очередь за поклёпы на начальство. Жаль, здесь портретного зала нет, чтоб ваш плюмаж пооборвать.

– Видишь, Виктор, какая у старших полковника гордыня, – разлил по стопкам-гренадёркам водку Рубанов, плеснув себе на донышко стакана в серебряном подстаканнике. – Твой школьный приятель Шамизон канцелярией в Семёновском полку заведует, и то ничего великого из себя не строит.

– Какой он мне приятель? – возмутился Дубасов. – Это что, Шамизонка из земгусаров в боевой полк пошёл? – поразился он. – Господа, недавно случилось ещё более удивительное событие – случайно встретился в штабе с полковником Кареевым.

– Иди ты! – поперхнулся водкой Гороховодатсковский.

– Вот те крест, господин портупей-юнкер, – перекрестился Дубасов. – Как положено, с трепетом встал перед ним во фрунт…

– Надеюсь, не растерял ещё выправку, – строго глянул на рассказчика старший полковник.

– Никак нет, господин козерогий папаша, – отрапортовал ему Дубасов. – Гроза Павловского училища отечески похлопал меня по плечу и произнёс из-под поседевшей, а некогда рыжей бороды: «Вольно, вольно сынок. Сразу видно, что моя наука на пользу тебе пошла. И чином уже со мной сравнялся.

– Он тоже полком командует? – налил в гренадёрские чарки водку Гороховодатсковский.

– Ну, образования-то академического не имеет, вот и не дают легендарному полковнику дивизию, хотя многие комдивы первыми при встрече честь отдают и по привычке во фрунт тянутся.

– Вот и поставили бы Кареева павловцами руководить, – хлебнул из стакана Рубанов. – А то в мае подчинили нас генерал-майору Шевичу, бывшему стрелку полка Императорской Фамилии. Ну и гусь… Ни разу не отдал себе труда наведаться на участок моего батальона. Сидит в своём блиндаже и красное вино попивает. Правда, есть одна особенность – как напьётся своего вина, любит рассказывать о службе в Императорских Стрелках, а когда перепьёт его, делится тайной приготовления какого-то особенного лукового супа, благодаря которому эти самые стрелки, якобы, метко стреляют.

– Ага! Ночью под одеялом, – едко произнёс Гороховодатсковский. – Всех уже донял своими воспоминаниями.

– Действительно неделикатно, надев Павловский мундир, всё время толковать о стрелках, – высказал своё мнение Антонов.

– Не просто неделикатно, а омерзительно, – вскипел Гороховодатсковский.

– И что, до сих пор стрелковой ностальгией вас допекает? – заинтересовался Игнатьев.

–Да полно вам, ваше сиятельство, – хмыкнул Рубанов. – Амвросий Дормидонтович, совершенно не читавший мадам Светозарскую, как-то, хорошенько приняв на грудь вражеского шнапса, с грохотом поставил стул перед генералом, верхом уселся на него, и, вперив суровый взгляд в командира полка, растрепал ему весь плюмаж, грозно зарычав на перетрухнувшего Дмитрия Дмитриевича: «Всё стрелки, да стрелки… Чёрт побери, ваше превосходительство… Коли надели Павловский мундир, станьте Павловцем и умрите им!» – Финита ля комедия… Воспоминания прекратились. Правда, и вином перестал старшего полковника угощать.

– Да без этой кислятины обойдусь, – вновь налил всем водки Гороховодатсковский. – Выпьем за победу, господа. Хотя с такими горе-военачальни-

ками победить весьма проблематично. Алексеев – ни столько генерал, сколько столоначальник. Таким в своё время Куропаткин был, и помните, чем всё закончилось в русско-японскую.

–Куропаткина, недавно, царь отстранил от командования Северным фронтом, назначив Туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками Туркестанского военного округа. С туземцами он умеет воевать. У тех главное оружие – кетмень, а не тяжёлая артиллерия, – закашляв, поднёс платок к губам Антонов. – А вот Брусилов – умный генерал, – убрал платок в карман.

– Был бы умным, не стал бы гвардию по болотам в наступление гнать. Вы, армейцы, после Луцкого прорыва без ума от командующего Юго-Западным фронтом, а гвардия его ненавидит… Солдаты, безо всякого стеснения, называют Брусилова «Ковельский мясник». Ещё одно подобное сражение, и я тоже поддержу солдатское мнение, – вспылил Гороховодатсковский.

– Вы, господин бывший портупей-юнкер, хотя и стали полковником, однако командуете всего лишь батальоном, – поднявшись, жёстко глянул на Гороховодатсковского Антонов, и его голубые глаза стали свинцово-серыми от гнева. – Потому-то совершенно некомпетентны и абсолютно безграмотны в сложившейся обстановке, мысля лишь на уровне комбата.

– То есть, с твоей дивизионной штабной колокольни, я – невежда? А может даже и дурак? – тоже вскочил на ноги Гороховодатсковский, зацепив стол и опрокинув бутылку с водкой. – Зачем, скажи на милость, ежели такой грамотный стратег, нужны эти бессмысленные атаки при отсутствии тяжёлой артиллерии и авиации, на болотно-лесистой местности, по которой Игнатьев с трудом пушки до нас дотащил? – кивнул на артиллериста. – Штурмуем прекрасно оборудованный и подготовленный узел обороны, хотя первое Ковельское сражение выявило всю неосновательность стремлений любимого тобою Брусилова найти ключ к победе в гиблых болотах Стохода. Вместо стратегически безнадёжного Ковельского направления следует искать военные решения на других участках фронта.

– Каких, например? – несколько остыв, поинтересовался Антонов, приведя полковника в некоторое замешательство.

– Да на многих, Сергей Васильевич, – поставив бутылку, ответил ему Рубанов. – Можно было развить победу генерала Сахарова под Бродами, где Одиннадцатой армией, судя даже по газетным репортажам, взято в плен более двухсот офицеров, и нанесён урон противнику в двадцать тысяч личного состава.

– Так и гвардия взяла в плен двадцать тысяч человек и захватила у врага пятьдесят шесть орудий, – спокойным уже голосом произнёс Антонов. – Вот и сражайтесь дальше, развивая первоначальный успех.

– Извини, Сергей, но в данном вопросе, на мой взгляд, прав Амвросий Дормидонтович. Мы не лягушки по болотам лазить, добро бы, была в этом острая необходимость. Можно перебросить силы и развить наступление на фронте расположения Девятой армии Лечицкого, которая в боях пятнадцатого июля взяла восемь тысяч пленных, более двадцати орудий и около сотни пулемётов. Я смотрел по карте. Отбросив врага шестнадцатого июля, командующий армией прекратил наступление, озабоченный накоплением противника в Карпатах против своего слабого левого фланга.

– Ну, все вы тут в гвардии стратеги, господа, только Ковель взять не в силах. Разрешите откланяться… Дела, – коротко кивнув, вышел из блиндажа, расстроив компанию и внеся душевный разлад в когда-то сплочённые ряды выпускников Павловского училища.

– Пойду, Антонова догоню и чарку-гренадёрку в подарок передам, чтоб вспоминал о Павловском военном училище, – заспешил к выходу Рубанов.

– Чего-то не понял? – впервые в жизни растерялся Дубасов. – Поссорились что ли? Этого нам только не хватало… Причём не с пажом, а между собой. Давайте лучше выпьем, господа, – невесело произнёс он. – Не ожидал я такого печального финала встречи, – выпив, поднялся с места. – Разрешите откланяться, друзья. Может, когда-нибудь ещё раз встретимся, – как-то неуверенно произнёс он, поправляя портупею.

– Виктор, ты тоже уходишь? – влетел в блиндаж запыхавшийся Рубанов. – Очень жаль. Тогда прими от меня на память чарку-гренадёрку. А эту – тебе, Амвросий Дормидонтович. Последнюю, четвёртую, оставлю себе, а пажу…

– Фигу покажу, – срифмовал тот, немного развеселив товарищей. – Что-то не заладилась встреча. А я ведь попрощаться зашёл, – пожал руку Дубасову. – Скоро во Францию мой дивизион отправят. Да-да, – улыбнулся Акиму, пожав его руку. – Родственные связи. Надумал поглядеть, как их генералы своими лягушатниками руководят…

– Знаешь что, граф, прими от меня в подарок подстаканник. Будешь в Париже чай пить, глядишь, и меня вспомнишь, – обнял Игнатьева.

– Вот так и расходятся стёжки-дорожки, – вздохнув, произнёс Гороховодатсковский. – Павловский полк за июль тысячу бойцов потерял, – видно, продолжал мысленно спорить с Антоновым.

– Теперь тысяча свечей засияет в нашей полковой церкви, – перекрестился Аким.

– Какая тысяча свечей? – не уразумел лирического настроя товарища Гороховодатсковский. – А вся гвардия потеряла тридцать тысяч личного состава, – ахнул он, на минуту представив огромное гвардейское кладбище и осознав слова Акима о тысяче свечей…

В этот день, 30 июля, приказом Ставки гвардию передали Западному фронту, официально переименовав в Особую армию, а в середине августа, сняв Безобразова, Ставка назначила на должность командующего войсками Особой армии генерала от кавалерии Василия Иосифовича Гурко.

– Брат его очень хвалил, – делился впечатлениями от смены власти с Гороховодатсковским Рубанов. – Три года Первой армейской кавалерийской дивизией командовал. Той самой, куда гусарский полк Глеба входит.

– Дутая величина, – вступил в полемику нервный после спора с Антоновым Амвросий Дормидонтович. – Читывал в прессе, что в марте сего года, его Пятая армия, коей тогда руководил, приняла участие в наступательной операции по прорыву эшелонированной обороны противника.

– О неудачной Нарочской операции Северного и Западного фронтов тогда много писали.

– Прорвать оборону врага этот хвалёный твоим братом генерал не сумел, положив в боях около сорока тысяч человек. Нет, лучше Бэбе командира не будет. А отстранили его Алексеев с Брусиловым, чтоб обелить себя, напрочь забыв, что наш Воевода перед началом операции протестовал из-за гибельного участка, выбранного высокопоставленными генералами для наступления войск гвардии. Вот генерал-адъютант Алексеев и затеял расследование о причинах провала наступления, тактично замолчав личное авторство этой драматической эпопеи. В общем, наше высшее командование вырыло для гвардии под Ковелем братскую могилу. Не пойму только – по своей неспособности… Или умышленно.

– Ну, ты скажешь, Амвросий Дормидонтович. Зачем Алексееву с Брусиловым умышленно гвардию губить?

– Да чтоб некому, в случае чего, императора было защитить. Загубили опору российского престола и монарха.

– В их преступный умысел я не верю. А Безобразова, на мой взгляд, сняли за то, что в ходе операции начальник штаба Верховного, Алексеев, получая сведения о неудачах прорыва вражеской обороны, приказал Бэбе спешить кавалерийские дивизии и бросить их в бой. Тут нечего сомневаться, что ожидало бы в этом случае кавалеристов. Отлично сознавая это, наш генерал не выполнил приказ начальника штаба. Пожертвовав карьерой, спас гвардейскую конницу. Одно дело – преследовать врага на участке, пробитом пехотой в неприятельской обороне, другое – в пешем порядке штурмовать неприступные позиции врага, где буксует даже обученная гвардейская инфантерия и пехотная армейская крупа полковника Антонова. Как сказали, Алексеев доложил царю: «Вот видите, Безобразов со своей гвардией ничего не сумел сделать…», представив его главным виновником провального наступления и огромных потерь.

– Чтобы там не говорили, но верная воинскому долгу гвардейская пехота шла в наступление с потрясающим хладнокровием, проявляя презрение к смерти и традиционный русский героизм. А неудачи – на совести не солдат и офицеров, а наших бесталанных генералов. За версту же видно, что подготовка Брусиловым июльского наступления на Ковельском направлении намного, в тактическом плане, слабее того комплекса мероприятий, которые он провёл перед началом Луцкого прорыва двадцать второго мая.