Держава

– Уж не родственник ли Ивана Сусанина этот генштабист?

На станции оказался распределительно-питательный пункт княгини Волконской. Все как раз проголодались и с удовольствием отведали пищу, что давалась проходившим через пункт раненым, пока начальник станции, по приказу Спиридовича, телефонировал в Богдановку, чтоб направляли сюда литерный поезд.

Алексей был очень рад неожиданному приключению.

Ночью государь с наследником и доминошная свита спали, по словам летописца: «без задних ног».

Весь следующий день литерный поезд нигде не останавливался, и доминошники отбили ладони, наслаждаясь игрой.

Царь проводил время с сыном и документами.

– Не следовало подвергать государя с наследником такому риску, – отстаивал свою точку зрения летописец Дубенский, не забывая хлопать ладонью с костяшкой по столику. – А ну-ка – вражеская авиация!?

– Да будя тебе, старче, – насмешил всех оборотом речи адмирал Нилов. – Наши летуны в секунд ихние цепеллины бы с неба посшибали, – добился того, что Дубенский, отложив костяшки домино, записал в блокнот народные выражения, произнеся:

– Авось пригодится.

– А колонновожатый – полнейший бездарь и читать карту в академии не научился, – несколько сменил тему Рубанов. – Ну ладно мы с генералом Троцким как-то вместо Большой Морской оказались на Малой, и перепутали кабаки, – в свою очередь рассмешил товарищей. – Но царя-то с наследником почто по лесам и полям ночью таскать?..

– То-то государь Ивана Сусанина упомянул, – заржал Воейков.

Дубенский, забыв положить на стол домино, хлопнул себя кулаком по лбу и записал про колонновожатого и Сусанина – вдруг потомкам пригодится.

– Главная цель поездки, господа, чтобы войска вновь обрели веру в себя после тотального летнего отступления, – подытожил Рубанов, и все согласно покивали, а летописец записал. – По-моему мнению, государь за недавнюю Вильненскую операцию, в результате которой ликвидировали так называемый Свенцянский прорыв, должен был получить Георгиевский крест, – сделал ход Максим Акимович, и все опять согласно покивали, а Дубенский занёс в блокнот понравившуюся мысль.

– Георгия государь заслужил, на мой взгляд, ещё в бытность на Кавказском фронте, – оглядел высокопоставленных игроков летописец. – Это ж надо, на какую высоту тогда забрались, в высокогорное селение… как бишь его… Меджингерт, если не ошибаюсь. Не помню, сколько футов…

– Фунтов… – отчего-то съязвил Нилов. – Вёрстами следует отмерять…

– Да ну вас, батенька, к этому, как бишь его?..

– Чёрту, – под смех приятелей подсказал Рубанов.

– Ну да! – повеселел летописец. – Старичок – командир корпуса не сообразил проявить инициативу и ходатайствовать перед Георгиевской Думой Кавказской армии о присвоении императору Георгия четвёртой степени. А Илларион Иванович Воронцов-Дашков больше о своей болезни думал, нежели о наградах.

– Как вы правы, господа, – в волнении подскочил, а после плюхнулся на своё место, отложив домино, Воейков. – Следует тонко намекнуть об этом Николаю Иудовичу Иванову, – стал развивать он мысль: – Александр Первый в тысяча восемьсот пятом году выслужил четвёртую степень Георгия за личную храбрость, как говорилось в реляции. Николай Первый – за двадцатипятилетнюю выслугу в офицерских чинах. Александр Второй – за личное мужество «в деле против кавказских горцев». Александр Третий получил аж Георгия второй степени в1877 году за русско-турецкую кампанию, а у Николая Второго – шиш!

– Первой степени, – дополнил Рубанов – отставникам можно.

– Несправедливо, – было общее мнение, которое исхитрился услышать Николай Иудович, обратившись через несколько дней к государю с телеграммой и сообщив, что цесаревич Алексей получил Георгиевскую медаль четвёртой степени «в память посещения армий Юго-Западного фронта в близи боевых позиций», после чего счастливые отец с сыном выехали в Петроград.

21 октября Георгиевская Дума Юго-Западного фронта постановила, что изъявив желание посетить воинскую часть, находящуюся на боевой линии Его императорское величество явил пример истинной воинской доблести, подвергая опасности свою жизнь, в желании лично выразить войскам монаршую благодарность. На основании вышеизложенного Георгиевская Дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет: повергнуть через старейшего Георгиевского кавалера генерал-адьютанта Иванова к стопам государя Императора всеподданнейшую просьбу: оказать войскам великую милость и радость, соизволив возложить на себя орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-й ст.

Это постановление с орденом было направлено в столицу с генералом Свиты Его величества князем Барятинским.

25 октября государь принял орден, отправив благодарственную телеграмму Иванову и фронтовой Георгиевской Думе, записав в дневнике: «Незабвенный для меня день получения Георгиевского Креста 4-й ст. Целый день после этого ходил как в чаду».

И вновь поездки по фронтам и войскам.

Император побывал в Ревеле, Риге. Затем – Витебск и вновь Могилёв. Оттуда государь с наследником выехали для осмотра войск Южного фронта. 7 ноября прибыли в Одессу, отправившись вскоре на границу с Румынией, в Измаилский уезд Бессарабской губернии. Потом Херсон и Николаев. Через несколько дней императорский поезд вновь отправился в Ставку, где 26 ноября государь отпраздновал день Святого Великомученика и Победоносца Георгия. Были вызваны по два награждённых Георгиевскими крестами солдата и одному офицеру от каждого корпуса. Не забыли и про флотских героев.

После молебна Николай с сыном – тоже Георгиевские кавалеры, обошли построенных перед зданием штаба солдат и офицеров, каждого поздравив с праздником и поблагодарив за службу.

Дольше всего государь беседовал со старшим лейтенантом Арсением Георгиевичем Рубановым, расспросив его, за что получен орден.

– А как здоровье вашего брата, лейтенанта Максима Рубанова?

– Прекрасно, ваше величество. Нога не болит, рана затянулась, и всё это, – понизил голос морской лётчик, – по его мнению, благодаря уходу сестры милосердия, великой княжны Татьяны…

– Мои дочери часто вспоминают моряка. Кроме очередного чина, если мне не изменяет память, он высочайше жалован Владимиром четвёртой степени?

– Так точно, ваше величество.

– Ну, как увидите, передайте ему моё «спасибо» за службу, – направился к следующему офицеру.

Затем был праздничный обед, на котором генерал-адъютант Алексеев провозгласил тост:

– Господа офицеры, предлагаю поднять бокал вина за нашего вождя и Георгиевского кавалера – Российского императора!

– Ура! – долго гремело в зале.

«Праздник храбрых вселил глубокую веру в победоносный для России исход войны», – записал в блокноте генерал Дубенский.

В начале декабря цесаревич Алексей простудился, и, как определил лейб-хирург Фёдоров, от сильного чиханья лопнули сосуды в носу, в результате чего началось кровотечение. Доктор посоветовал государю вернуться в Царское Село.

По дороге у Алексея поднялась температура, и временами он даже терял сознание. Голову лежащего на диване сына держал на коленях отец, постоянно промокая сочащуюся из носа кровь.

Положение, по словам медика, стало очень серьёзным.

В 11 часов утра поезд пришёл в Царское Село, и с большими предосторожностями цесаревича перевезли во дворец-госпиталь.

Глядя на бледное лицо сына, Александра Фёдоровна подумала, что мальчик умирает.

– Где Вырубова? – увидела фрейлину. – Поезжай в Питер за старцем и вези его сюда. Я не верю, что доктора спасут моего сына.

Распутина нашли и быстро доставили во дворец. Подойдя к постели больного он долго всматривался в восковое, страдальчески морщившееся лицо, и чего-то шептал, крестя цесаревича. И тому неожиданно стало легче. На щеках появился румянец, исчезла гримаса страдания и боли, а через некоторое время он уснул, спокойно уже дыша носом. Кровотечение прекратилось.

– Серьёзного ничего нет, – буркнул старец императрице, и шатаясь от навалившейся усталости, вышел из комнаты, не заметив, с какой благодарностью глядит ему в спину Александра Фёдоровна.

«Но разве я отдам молитвенника на растерзание врагам?» – в который уже раз подумала она:

– Аня, угости Ефима Григорьевича чаем, а я пока посижу возле сына, – велела Вырубовой.

Глянув на умиротворённую супругу, Николай понял, в чём сила Распутина – в его жене. Она его защита и он за ней ни то, что за каменной стеной, а за гранитной скалой. Никому не даст в обиду, и пусть будет – что будет…

А газеты уже исходили ядом и желчью, в своей интерпретации подавая события и роль старца. Смакуя описывали, как императрица целовала мужику руку, а он крестил её, целуя в лоб.

«Биржевые ведомости» и вовсе расстарались, поместив статью «Книга Илиодора», где журналюга, с согласия редактора разумеется, дал аннотацию книги «Святой чёрт», так прозвал автор своего бывшего друга Распутина, и сделал соответствующие духу времени выводы.

Другие газеты мусолили тему «измены» княгини Васильчиковой, намекая, что заговор зреет в Царском Селе, в покоях императрицы. Что немцы прислали бывшую фрейлину, которая жила перед войной в своём имении в Австрии, дабы она уговорила Александру Фёдоровну повлиять на супруга и заключить с Германией сепаратный мир.

После публикаций либеральные круги и высшее общество подняли бурю негодования по этому поводу. Актёр Больших и Малых театров, а по-совместительству председатель Государственной Думы Родзянко вопил по гостиным, что Васильчикова хлопочет о сепаратном мире. Того же добивается «немецкая партия» при Дворе, возглавляемая русским мужиком, конокрадом Гришкой Распутиным, и что царица, практически, уговорила мужа замириться с Германией.

Николай, почувствовав настроение столицы, уехал от льющихся потоков грязи и клеветы на фронт, оставив на этот раз сына в Царском Селе.

«Верховный главнокомандующий совершенно пересилил в Николае монарха, – сидя в купе поезда размышлял Рубанов. – Император недооценивает ситуацию в тылу, и не желает вникать в неё. Ладно бы за его спиной стояли такие сильные личности как Столыпин, Плеве или Дурново, которые сумели бы скрутить зреющий заговор, но дурачок Хвостов на это неспособен… Николай в душе военный, а не царь. И ему противны интриги, от которых сломя голову бежит на фронт, к армии».

В середине декабря император прибыл на станцию Чёрный Остров Подольской губернии, приняв на платформе доклад генерал-адьютанта Иванова.

– Ну и грязища здесь у вас и тепло. В Царском Селе, когда уезжал, морозы стояли, – пожал руку козырнувшему после короткого рапорта командующему Гвардейским отрядом генералу Безобразову. – Ну что, Владимир Михайлович, выполнили мой приказ? Собрали гвардию, повыдёргивав разрозненные части с фронтов? – и на утвердительное: «Так точно», ответил: – Сегодня проверим вверенные вам кавалерийский и два пехотных гвардейских корпуса. Здесь, как понимаю, сосредоточена конница, судя по почётному караулу Кавалергардского полка? – проехали на недалёкое поле, где выстроилась 1-я гвардейская кавалерийская дивизия.

– Странно видеть конницу в чёрных дублёных полушубках, а не шинелях, – улыбнулся государь, держа руку у околыша фуражки, и пропуская мимо себя полки дивизии. – Граф Фредерикс какой молодец, – похвалил сидящего на жеребце шефа 4-го эскадрона Конногвардейцев.

– Держится на коне великолепно, ваше величество, – поддержал императора Безобразов, думая про себя, как бы дедушка не навернулся с лошади и не сломал себе шею.

После смотра командирам частей был предложен чай в вагоне-ресто-

ране, и царский поезд двинулся к Подволочиску, где державного главнокомандующего встретил на платформе почётный караул лейб-гвардии Преображенского полка.

В нескольких верстах от станции, стоя под мелким дождём, выстроились в ожидании государя 1-я и 2-я гвардейские дивизии.

– Препоганнейшее жидовское местечко, – дымил сигарой Гороховодатсковский, хмуро глядя то на затянутое тучами небо, то в сторону раскисшей дороги, ведущей от станции.

– На мой взгляд, полковники должны относиться к жизни и армейским тяготам философски, несмотря даже на отсутствие матрёшек с неваляшками. Это несчастным капитанам можно ворчать сколь душе угодно, – выдул из янтарного мундштука окурок папиросы Аким. – Похоже, едут.

– Равняйсь, ребята, – заорал Гороховодатсковский, подбежав к своему батальону. – Смирно! – вытянулся во фрунт перед строем.

Подкатив на автомобиле к построенным войскам, император поздоровался с гвардейцами, и, выслушав дружный ответ, стал объезжать полки, выходя иногда из мотора для разговора со знакомыми офицерами.

Заметив стоящего перед своим батальоном капитана Рубанова, выбрался из авто и выслушав короткий рапорт, с улыбкой протянул офицеру руку. Обернувшись, велел флигель-адьютанту пригласить Рубанова-старшего.

– Максим Акимович, непорядок, – обескуражил подошедшего отставника. – Ваш сын во второй войне кровь проливает – и всё капитан.

– Ну-у… – развёл в стороны руки несколько растерявшийся Рубанов-старший.

– Следует исправить недоразумение, – хлопнул по плечу офицера царь. – Жалую вас полковником за отличие по службе, господин капитан, – не эстетично фыркнул и сурово сжал губы, заметив, как сначала глаза офицера заморгали в смятении, а затем загорелись восторгом: «Приятно дарить людям радость», – направился к автомобилю государь.

Начинало смеркаться.

Стали служить молебен. Торжественно звучали голоса певчих, коих освещали снопы света от фар автомобилей. После слов «Многая, многая лета», наступила тишина. Слышалось лишь шуршание дождя.

Автомобили тронулись, а государь, поднявшись, помахал воинам рукой, и тут поле огласилось оглушительным криком «Ура!»

К высочайшему ужину государь пригласил в вагон-ресторан командиров батальонов, полков и дивизий.

Полковник Рубанов сидел за столом рядом с довольным не менее него отцом и не пропускал тосты за гвардию в целом, и отдельно за каждый полк.

Гофмаршальская часть расстаралась, и столы ломились от закуски и запрещённого Указом алкоголя.

Новый год император встречал ни в Царском Селе, а в Ставке, 31-го декабря обратившись к армии и флоту: «Минул 1915 год, полный самоотверженных подвигов моих славных войск. В тяжёлой борьбе с врагом, словно щит Родины, вы остановили вражеское нашествие.

В преддверии 1916-го года Я шлю вам мои поздравления. Сердцем и мыслями Я с вами в боях и окопах. Помните, что без решительной победы над врагом Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни и права на пользование своим трудом, на развитие своих богатств. Проникнитесь поэтому сознанием, что без победы не может быть и не будет мира.

Мы должны дать Родине Победу!»

Новогодье началось с метели.

К утру дорогу занесло и Николай с небольшой свитой, состоящей, в основном, из доминошников, по сугробам побрёли в церковь к заутрене.

– Метёт, Максим Акимович, – жизнерадостно воскликнул государь, обтирая платком лицо. – Поезда, говорят, еле ползут из-за снежных заносов. Придётся несколько дней провести в Могилёве.

После богослужения император принимал поздравления, а затем, попив чаю с пышками, направился в штаб к Алексееву, где и провёл время до обеда.

Никто и подумать не мог, что пошёл последний год Царской службы.

На Крещение, 6-го января, в Могилёве состоялся грандиозный Крестный ход.

– Крещение Руси – главный выбор, который сделал для нас святой равноапостольный князь Владимир, – на крыльце губернаторского дома столкнулся с Рубановым Николай. – Духовное – важнее мирского, – перекрестился он. – В Евангелии сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей навредит?» – И погода сегодня, слава Богу, отменная.

После торжественной церковной службы многолюдная процессия под водительством высокопреосвященного Константина, нёсшего крест, двинулась в сторону реки. Следом за ним шёл государь, сопровождаемый свитой и генералами.

По сторонам процессии выстроились войска, и военные музыканты с чувством исполняли «Коль Славен».

Казаки ночью обустроили Святую Иордань и постоянно очищали палками покрывавшуюся тонким ледком купель. После водосвятного молебна и освящения воды, когда Константин погрузил крест в Днепр, загремел орудийный салют и народ закричал «Ура!»

«Духовное совместилось с мирским и военным», – подумал Рубанов, слушая громкие звуки военной молитвы «Коль Славен».

В городском театре устроили синематограф для учащихся могилёвских гимназий, и они с восторгом глядели кино про славную битву «Варяга» с неприятелем. По фильму так складывалось, что русский крейсер победил вражеские корабли, потопив весь японский флот. Ученики, благодаря волшебной силе искусства, не сомневались в этом, во всю глотку подпевая бренчащему на фортепьяно тапёру: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг», наплевав с высокой мачты – как там было на самом деле.

15 января, когда император расчищал широченной деревянной лопатой дорожки в саду, Воейков, предварительно с минуту покашляв, чтоб отвлечь монарха от важного занятия, со скорбью в голосе доложил:

– Ваше величество, получена телеграмма, что сегодня ночью, в Алупке, скончался бывший Наместник Кавказа, член Государственного Совета, граф Воронцов-Дашков.

– Как же так!? – выронил лопату Николай, и, поникнув головой, сказал ни столько для Воейкова, сколько для себя: – Ушёл из жизни последний русский вельможа, просвещённый и мудрый человек, один из лучших друзей моего отца, – медленно пошёл в дом, вспоминая встречу во время поездки по Кавказу с больным уже Илларионом Ивановичем. – Владимир Николаевич, следует послать телеграмму соболезнования его жене, – приказал он дворцовому коменданту, – а мне пора ехать в Царское Село.

Не успев отдохнуть в домашней обстановке, сходу был атакован супругой по вопросу назначения на пост премьер-министра вместо Горемыкина – Бориса Владимировича Штюрмера.

– Санни, да он ведь тоже не молод – шестьдесят восемь лет. Назначался на должности Новгородского и Ярославского губернаторов. В свете прослыл ловким карьеристом, правда, после губернаторства, в начале века, стал ближайшим сотрудником Плеве.

– Ники, зато Борис Владимирович отличается безусловной верностью императору, то есть – лично тебе, и в феврале двенадцатого года от Госсовета участвовал в организации московских мероприятий в связи с трёхсотлетием Дома Романовых, а в мае тринадцатого сопровождал нас в Ярославле…

– Да у него узкий кругозор и мизерная работоспособность. Одной верностью такие недостатки не восполнишь. Прекрасно помню, как мы планировали поставить Штюрмера Московским городским головой, но москвичи дружно его прокатили, – хохотнул Николай.

– Москвичи – весьма ангажированные люди.

– Это как?

– Это – так! – улыбнулась царица. – Милый, не спорь. Занимайся лучше генералами, а с министрами я как-нибудь и сама управлюсь. Верные люди сейчас наперечёт. Пусть будет дурак – но верный трону дурак!

20 января царь назначил Штюрмера председателем Совета министров, отправив верного своего визиря, как называли Горемыкина думские оппозиционеры, в отставку. Этим политическим шагом император пошёл навстречу Думе, имевшей к председателю Императорского правительства личные счёты.

Государь, дабы подсластить пилюлю бывшему председателю, как писали некоторые газеты, присвоил ему чин действительного тайного советника, что равнялось Второму классу Табели о рангах среди гражданских чинов. Выше стоял лишь чин Канцлера, но он давно не присваивался.

9 февраля самодержец подъехал на автомобиле к подъезду Таврического дворца. К удивлению Николая, председатель Думы Родзянко и целая свора депутатов встретили его в вестибюле, и словно простые солдаты, во всю глотку вопя «Ура», чуть не на руках пронесли в Екатерининский зал, где проходили заседания.

После короткой речи государя, Родзянко пробасил здравицу в честь императора, внутренне радуясь отставке «старого и усталого» премьера:

– Великий государь, – поразил царя и своих сторонников обращением к Николаю думский трибун, – в тяжёлую годину войны ещё сильнее закрепили Вы сегодня то единение с верным Вам народом, которое выведет нас на верную стезю победы. Да благословит Вас Господь Бог Всевышний. Да здравствует Великий Государь всея Руси. Ура!

Раздалось «ура», плавно перешедшее в исполнение депутатами всех фракций Национального гимна «Боже, Царя храни».

Видя такую удобную минуту, Николай предложил народным избранникам проголосовать за кандидатуру нового председателя правительства – Штюрмера.

Находясь в эйфории от отставки Горемыкина, депутаты, недовольно кривя лица, всё же проголосовали за предложенного императором премьер-министра.

1 марта Николай, по давно заведённой традиции присутствовал в Петропавловской крепости на панихиде по убитому революционерами своему деду, императору Александру Второму.

Полная интриг столица утомила его. Теперь царица доказывала мужу, что в Хвостове они ошиблись, доверив глупому толстяку пост министра внутренних дел, и его следует снимать с этой высокой должности.

Поразмышляв, 3 марта Николай отправил Хвостова в отставку, повелев быть министром внутренних дел Штюрмеру. Приняв это трудное решение, государь укатил в Ставку. Но и здесь его ожидали проблемы кадровых вопросов.

Осенью прошлого года, приняв должность главнокомандующего, император, прочтя слезливое письмо члена Государственного Совета Алексея Николаевича Куропаткина, «генерала от поражений», как называли его в обществе, смилостивился, и в пику опальному великому князю Николаю Николаевичу, наотрез отказавшему Куропаткину, военные чины которого сохранились, в командовании воинским подразделением, дал тому Гренадёрский корпус, а в начале февраля доверил командование Северным фронтом, о чём тут же пожалел.

8 марта новый начальник фронта произвёл безрезультатное наступление. Весна была ранняя, снег быстро таял, как и лёд на Двине. Разлившаяся, по выражению солдат: будто водка из опрокинутой бутылки, река, затопила равнину, а главкому Северным фронтом приспичило наступать.

«В русско-японскую следовало таким бодрячком быть», – ворчали солдаты, идя в бой по пояс в воде, и не имея возможности укрыться от огня противника.

На Западном фронте генерал Эверт тоже решил наступать, назначив ударной 2-ю армию, коей приказал атаковать на Свенцяны – Вильно.

Войска наступали в весеннюю распутицу в болотном районе, когда пушки, при выстреле, осаживались по ступицу колёс.

В начале марта корпус за корпусом пошли на германские окопы, вдруг выяснив, что не хватало ножниц для резки проволоки, возле которой наши полки безнаказанно расстреливались противником.

Бойня продолжалась до середины марта, пока Николай не велел генералу Алексееву прекратить неподготовленное наступление.

В письме жене 15 марта он написал: «Случилось то, чего я боялся. Наступила такая сильная оттепель, что позиции, занимаемые нашими войсками, где мы продвинулись вперёд, затоплены водой по колено, так что в окопах нельзя ни сидеть, ни лежать. Дороги портятся, артиллерия и обоз едва передвигаются. Даже самые геройские войска не могут сражаться при таких условиях. Поэтому-то наше наступление приостановлено, и нужно выработать другой план. Чтоб это обсудить, я думаю вызвать трёх главнокомандующих в Ставку».

В другом письме он написал: «Я намерен прикомандировать старика Иванова к своей особе, а на его место назначить Брусилова или Щербачёва. Вероятно, первого».

17 марта царь вызвал в Ставку Брусилова, сообщив тому, что он поставлен на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом. Пожав руку, дополнил:

– Пока принимайте войска, а через несколько дней я приеду к вам в штаб фронта и поговорим.

Как и обещал, император навестил нового командующего, и обойдя построенный на платформе почётный караул, пригласил Брусилова в салон-вагон попить чаю.

– Алексей Алексеевич, имеются ли у вас какие-либо вопросы ко мне, либо просьбы? – отхлебнул из серебряного стакана чай.

– Так точно, ваше величество. Имею доклад. И весьма серьёзный. Будучи в штабе Ставки узнал, что мой предшественник внушает генералу Алексееву мысль, будто войска Юго-Западного фронта в силу разных причин не способны наступать, а могут лишь обороняться.

– А вы с этим не согласны? – требовательно глянул в глаза нового главкома.

– Категорически. Полностью не согласен, – выдержал тот царский взгляд.

«Уверен в себе и не трепещет передо мной, как многие генералы», – отчего-то с удовлетворением подумал государь, слушая доводы начальника фронта.

– … Твёрдо убеждён, что четыре вверенных мне армии находятся в отличном состоянии, и это, безусловно, не голословное мнение. Сужу по бывшей своей Восьмой армии, коей сейчас руководит генерал Каледин. Потому настоятельно прошу ваше величество убедить Алексеева, что вверенный мне фронт не только может, но и должен наступать, согласованно, конечно, с двумя другими фронтами.