Я ставлю кувшин с водой, а затем схожу с веранды. Облако пыли поднимается вслед за красно-коричневым фургоном, приближающимся к нашей подъездной аллее. Автомобиль плавно скользит возле других машин, выстроившихся перед нашим домом. Полная женщина, сгорбившаяся за рулем, ничем не отличается от остальных людей, совершающих сюда паломничество: уставшие от долгой езды, отягощенные нежеланными воспоминаниями и нестерпимо хотящие в туалет.

Мне приходится щуриться из-за яркого солнца, чтобы лучше разглядеть номерной знак. Виви всегда говорила нам с мамой не слишком надеяться, что сюда приедут из Аляски или Гавайев, потому что эти места находятся слишком далеко. Но я считаю, что однажды сюда будут приезжать люди из каждого штата, готовые похоронить то, что заставило их проделать этот долгий путь в Тамбл-Три, штат Техас.

– Оклахома, – произношу я, наконец разглядев номерной знак.

Мы перестали считать оклахомцев несколько лет назад, когда отметки галочкой заполнили целую страницу моей записной книжки. Оклахома – это весьма далекое место от Тамбл-Три: семьсот двадцать девять миль, если быть точной. Но этого недостаточно, чтобы получить еще одну страницу в моей записной книжке. Ни в коем случае. Черт, я бы предпочла Луизиану или даже Кентукки Оклахоме. Мама всегда говорила, что в Оклахоме примерно так же «увлекательно», как и в Тамбл-Три. А здесь, стоит заметить, нет ничего, кроме грязи, пыли и пыльной грязи.

Я прикасаюсь к кольцу, надетому на палец правой руки, – обручальное кольцо, которое папа подарил маме, когда она впервые приехала в Тамбл-Три. Я вдруг представляю, как она закатывает глаза, глядя на номерной знак этой машины.

Женщина пинком распахивает дверь своего автомобиля, затем отталкивается от сиденья, тем самым продвигаясь к выходу. Следом за ней на землю выпадают несколько оберток от конфет и пустая пачка «Читос». Судя по ее сморщившемуся носу, могу сказать, что Дом Воспоминаний – это не то, что она себе представляла. А может быть, она не думала, что рано утром здесь уже будет около тридцати двух градусов.

– Люси!

Я подскакиваю. Виви стоит на покосившейся веранде в слишком облегающем голубом платье; ее левая рука лежит на талии. Она смотрит на меня так, словно это моя вина, что оно сильно сдавило ее тело. Иногда мне кажется, у нее такая тонкая талия только потому, что она постоянно упирается кулаками в бока. Она любит хвастаться людям в городе, что работает помощником по административным вопросам у моего отца. Однако эта должность была бы точной только в том случае, если бы означала, что ее единственной целью является помогать моему отцу в управлении мной. Но я не виню ее за хвастовство своей работой – это гораздо лучше, чем работать на шахтах, как остальная часть города.

Я демонстративно, с неохотой поднимаюсь по ступенькам, не обращая внимания на то, что толпа людей, ожидающая встречи с отцом, наблюдает за мной.

Виви указывает на запотевший кувшин с водой, оставленный мной на веранде.

– Чем ты вообще занимаешься, Люси? Эти несчастные люди изнывают от жары и жажды. Где твое воспитание? Ты ждешь, пока я выполню твои обязанности за тебя? – Она тут же указывает на гипс, наложенный на правую руку, как будто я не до конца понимаю, что рука сломана. Словно она не машет ею у меня перед носом все лето.

– Я как раз это и собиралась сделать через секунду.

Мне хочется задать вопрос, почему я вынуждена изображать роль официантки, когда сегодня должен быть первый день моей практики. Разве я не должна заниматься чем-то более важным, например наблюдать за работой папы или очищать мысли после обеда? Вместо того чтобы препираться этим ранним утром. Это портит Виви настроение, а нет ничего хуже, чем Виви в дурном расположении духа.

Женщина из Оклахомы наконец-то доходит до дома и шумно выдыхает, словно эта короткая прогулка отняла у нее все силы. Щеки покраснели от жары. Я отхожу в сторону, чтобы дать ей возможность подняться по лестнице. Женщина внимательно осматривает вспотевших людей, которые столпились на веранде, после чего замирает на минуту, приняв такой вид, будто сейчас убежит.

Виви отворачивает от меня свой пристальный взгляд, чтобы одарить женщину одной из своих приторно-сладких улыбок.

– Добро пожаловать! Полагаю, вы здесь, чтобы увидеть мистера Миллера?

Женщина кивает, ее взгляд замирает на облупившейся табличке, висящей над такой же облезлой входной дверью: ДОМ НЕЖЕЛАННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ МИСТЕРА МИЛЛЕРА.

Ремонт дома – то, чем я займусь в первую очередь, когда начну зарабатывать деньги.

– Что ж, вы приехали по адресу. Надеюсь, вы не против подождать, – Виви движением указывает на группу людей, исчезающих за витиеватой верандой, – мы вскоре запишем ваши данные. Затем она вновь перемещает свой взгляд на меня. – А Люси принесет выпить что-нибудь холодное. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Если вы желаете присесть, повсюду стоят раскладные стулья.

– Спасибо, мэм. – Женщина из Оклахомы опускает взгляд, затем вновь смотрит на нас. – Могу я, эм, воспользоваться уборной?

– Конечно, – вновь улыбается Виви. Затем кивает в мою сторону, давая понять, что это моя работа – показывать, где она находится. Как будто мне нужно дополнительное напоминание.

– Сюда, – говорю я со вздохом.

Женщина следует за мной на задний двор, затем я указываю на маленькое белое строение, обшитое досками. Оно было сооружено отцом несколько лет назад. Выглядит так, будто стоит чихнуть, и оно обрушится, но зато там чисто. Я это знаю наверняка, потому что сама там и убирала.

– Не волнуйтесь, – говорю я, когда женщина начинает сомневаться. – На вид удручающе, но внутри мило. И там есть вентилятор, поэтому не так душно.

Она кивает, но не сходит с места.

– Мэм, все в порядке?

Она смотрит мне в глаза: брови сдвинуты, уголки губ опущены вниз, и клянусь, я могу разглядеть печаль, вдавливающую ее в самую землю. Плечи опущены, лицо поникшее. Она выглядит так, словно потеряла кого-то очень важного. Мне это чувство очень хорошо знакомо. Плюс здесь таких много.

– Это больно? – решается она спросить, крепко прижимая сумку к груди, словно щит. – Когда мистер Миллер забирает воспоминания?

– Нет, мэм, – отвечаю я несмотря на то, что не могу по собственному опыту сказать, как это в действительности ощущается. Но зато я знаю, как люди выглядят после: на их лицах не остается ни следа от той боли. – Это… дарит умиротворение. Люди всегда уходят отсюда счастливыми. Я обещаю, впоследствии вам станет намного лучше. Словно с ваших плеч упадет груз, который вы все время носили, но не знали об этом.

Я хочу сказать ей, что то, чем занимается мой отец, – прекрасно. Хочу рассказать, что люди, возвращаясь домой, выглядят так, будто парят в облаках. Словно их страдания были болезнями, которые отец вылечил. Мне хочется рассказать, что я буду как папа, но вместо всего этого я улыбаюсь и киваю в направлении уборной, потому что женщина выглядит так, словно вот-вот взорвется.

– На случай, если вам что-нибудь понадобится, меня зовут Люси, – добавляю. Затем я разворачиваюсь и направляюсь назад к дому, борясь с желанием побежать.

Потому что, как только я закончу со своими обязанностями, я впервые заберу воспоминание.

Я прислоняю ухо к двери рабочего кабинета отца, вслушиваясь в шум голосов по ту сторону. Иногда у него уходит несколько часов на то, чтобы убрать бремя воспоминаний. Иногда достаточно и минуты. Папа говорит, некоторые воспоминания похоронены так глубоко, что приходится тянуть за все корни и частички, прежде чем они полностью выйдут наружу. Другие же свободно перетекают ему в голову – он как губка, впитывающая воду.

За дверью тихо.

Я жду еще немного. Когда я уверена, что внутри больше никого нет, поворачиваю дверную ручку и захожу в маленькую комнату. Отец на своем обычном месте, за большим деревянным столом. Перед ним лежит недоеденный сэндвич. Рядом со стулом наполовину разорванная картонная коробка с пластиковым шаром, предмет посуды бренда «Тапервер», полный печенья, и нечто, похожее на керамического садового гнома, – скорее всего, таким образом пациент решил обойти полную оплату. Рядом находится другая коробка, заполненная пустыми сосудами, в которые отец будет переносить воспоминания. Подход папы «кто как может, так и платит» – причина того, что наш дом выглядит как строение, подлежащее сносу бульдозером. Я много раз говорила ему быть строже в вопросе оплаты, но достаточно грустного взгляда, душещипательной истории, и вот он уже урезает цену вдвое в качестве скидки. И, видимо, на это барахло мы будем чинить веранду. Ради всего святого, вот что нам делать с этим садовым гномом?

Я прочищаю горло.

Когда папа поднимает взгляд, его брови вопросительно сдвигаются.

– Что-то случилось, Люси?

– Четверг. После обеда. Помнишь?

От взгляда отца в груди знакомо защемило. Его брови еще сильнее сдвинулись.

– Ты забыл, – я не добавляю «снова», хотя это слово так и крутится на языке. Я сажусь на потрескавшийся кожаный стул перед его столом и кладу записную книжку на колени, ручка уже наготове. На этот раз ему от меня не отделаться. – Ничего страшного. Самое главное, что я здесь, сегодня четверг, и ты обещал.

– Ну, – его взгляд блуждает по комнате, избегая моего лица. – Послушай, я не уверен, что… просто… сегодня просто не… завтра, может быть, будет лучш…

– Ты обещал.

Он втягивает воздух, как будто собирается еще что-то сказать, но я его перебиваю.

– Что бы сказала мама, если бы узнала, что ты отказываешься от своих слов?

Если быть точной в этом вопросе, он уже нарушил слово, отнекиваясь от меня на протяжении всего этого времени. Мне исполнилось шестнадцать неделю назад. Он откидывается назад в кресло, осознание поражения его омрачает; я на него не давлю. Возможно, он думает о маме, как она раньше любила танцевать вокруг Дома Воспоминаний, словно это было неким благоговейным местом. Она находила нечто прекрасное в освобождении от воспоминаний. И точно так же, как я, она бы покачала головой, цокнула языком, разочарованная тем, что папа ведет себя так, словно шестнадцать лет – все еще недостаточно подходящий возраст. Как будто бы я никогда не сталкивалась с печалью. И бременем воспоминаний.

Взгляд отца перемещается с маминой фотографии, что стоит на столе, к окну, из которого можно увидеть людей, стоящих внизу и ожидающих своей очереди под палящим солнцем. Они заслуживают того, чтобы их быстро приняли. Но вместо этого им приходится днями напролет ждать приема, чтобы освободиться от своих печалей. А если бы еще и я занималась семейным бизнесом, это происходило бы гораздо быстрее. Они заслуживают нашей помощи, а не только помощи папы.

– Может быть, я могу попрактиковаться на ком-то из тех людей? – предлагаю я. – Хочешь справиться со всей этой очередью в одиночку? С каждой неделей появляется все больше и больше людей. Тебе нужна моя помощь, пап. Ты не можешь продолжать этим заниматься в одиночку. – Мой голос звучит мягко, вкрадчиво, хотя на деле я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать на него. Мне так хочется ему напомнить, что все это время я была чертовски терпеливой, и, в конце концов, обещание есть обещание.

Отец потирает переносицу и вздыхает. Затем мы вместе подходим к дивану у противоположной стены, чтобы сесть. Я чуть не перескакиваю через папу, так как хочу усесться как можно ближе к нему.

– Я знаю, Люси, ты считаешь, что все это сплошной блеск и слава, но изъятие воспоминаний оставляет на тебе след. Даже твой прапрапрапрадед знал это, когда только начал этим заниматься, – он жестом указывает на стену позади рабочего стола, на которой висит зернистая черно-белая фотография прадедушки Миллера. На снимке он стоит перед недавно построенным Домом Воспоминаний. Он широко улыбается, как будто знает, что скоро изменит жизни тысяч людей к лучшему. При мысли, что я несу его наследие и наследие всех потомков Миллеров, мое сердце наполняется гордостью.

– Я знаю, что это не всегда просто, пап. Люди не приходят к нам с просьбой забрать хорошие воспоминания. Они отдают нам свои печали. Это значит, что и мне придется прочувствовать их печаль, когда я буду ее забирать из их мыслей. Я прекрасно это понимаю. Сколько себя помню, я наблюдаю, как ты это делаешь. Но я хочу помогать людям. Я хочу быть как ты. Это и есть то, чем занимается наша семья, – мы помогаем людям.

Я вспоминаю, каким измученным иногда выглядит отец после долгих сеансов «освобождения от воспоминаний», словно весь этот груз ложится не только ему на плечи. Но разве это не наша работа забирать их боль, даже если это означает, что и нам придется прочувствовать какую-то ее часть? И это совсем не значит, что мне неизвестна грусть или тоска, которую невозможно вынести.

Раздается еще один долгий вздох, но я вижу, как он постепенно сдается.

Я наклоняюсь вперед.

– Пожалуйста, пап. Я готова. Я уже давно готова. Я смогу с этим справиться. Я хочу помогать людям, как и ты. Это то, чего я всегда хотела.

«Это и то, чего хотела мама», – думаю я про себя, но так и не решаюсь произнести вслух.

Папа согласно кивает, так слабо, едва уловимо, что сложно заметить. Я так взволнована, почти уверена, что могла бы осветить рождественскую ель вместо гирлянды.

Папа делает глубокий вздох:

– Хорошо, но в первый раз тебе лучше попрактиковаться на мне.

– На тебе? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего разочарования. Да я лучше заберу воспоминания у кого-нибудь, ожидающего в очереди снаружи. Но, полагаю, попрактиковаться на отце не самая плохая мысль. Мне совсем не хочется выглядеть непрофессионально перед незнакомыми людьми в первый раз. Или еще хуже, забрать не то воспоминание, что нужно.

– Так всегда проще. Я так учился – практиковался на своем отце, а он на своем и так далее по всей родословной. Это семейный ритуал посвящения. Как насчет того, чтобы ты заставила меня забыть, что я съел на ланч? – Папа склоняется ближе и заговорщическим тоном шепчет: – Это был один из сэндвичей с тунцом, приготовленный Виви. Ты сделаешь мне одолжение.

Я улыбаюсь. Тунец Виви на вкус больше напоминает консервную банку, нежели то, что когда-то плавало в океане.

– Ладно, конечно.

– Хорошо. Сейчас запомни, важно спрашивать, что они хотят забыть, – слова имеют значение. Мы никогда не забираем воспоминания без чьего-либо согласия, понимаешь?

Я киваю. Не могу представить, чтобы кто-нибудь делал нечто настолько ужасное, как забирал личные мысли без разрешения. Но все равно не могу перестать улыбаться. Папа никогда не пускает меня в кабинет понаблюдать за его работой. Чувствую, словно меня допустили к семейной тайне.

Папа садится ко мне ближе.

– Зрительный контакт – это самая важная часть. Это именно то, что помогает найти воспоминание, но это в свою очередь позволяет воспоминанию найти тебя. Ты не можешь разорвать контакт до тех пор, пока не овладеешь этим воспоминанием в своем разуме.

– Ладно, но как я пойму, что я поймала воспоминание? И что, если я схвачу не то?

– Ты не схватишь не то воспоминание. Когда дело касается нежеланных воспоминаний, все люди между собой похожи – их разум почти всегда готов расстаться с этими ношами. Как только воспоминание найдет тебя, ты поймаешь ощущение своего рода захвата в своей голове. Ты не столько увидишь их, сколько почувствуешь. Хотя иногда в тот самый момент от людей исходят вспышки или тусклые визуальные обрывки, как будто они показывают тебе нечеткий снимок. Поначалу немного сбивает, но со временем привыкнешь.

Я киваю:

– Сколько это длится?

– Всегда по-разному. Для простых воспоминаний, например таких, как что я ел сегодня на обед, может хватить и нескольких секунд. Но если хотят забыть что-то, что произошло много лет назад, либо что-то, что они видят снова и снова или кого-то, вот тут уже может потребоваться больше времени, чтобы вытянуть все кусочки. Но они высвобождаются. Так всегда случается.

Он выглядит грустным, произнося последнее предложение, и впервые я замечаю, какой уставший у него вид. Тени, словно полумесяцы, залегшие под покрасневшими глазами, заставляют меня задаться вопросом: достаточно ли он спит? Я задумалась над предупреждением отца: о плате, которую несет с собой способность забирать воспоминания.

– А как я пойму, что заполучила все кусочки воспоминания?

Он пожимает плечами, взгляд скользит по направлению к окну, словно он может разглядеть всех людей, ожидающих внизу.

– Ты просто знаешь. В действительности есть только три типа воспоминаний, от которых большинство людей хотят избавиться: воспоминания, связанные с горем, сожалением или виной, – и каждый тип воспоминаний передает свое собственное ощущение и собственный цвет. Когда ты перестаешь видеть этот цвет, это значит, что человек очищен. Плюс ты чувствуешь облегчение, когда они в итоге отпускают все, что их тяготило все это время. Особенно если это воспоминание вины. Они самые тяжелые, но, к счастью, обычно и самые легко очищаемые. – Тяжело сглотнув, он продолжает: – Сложно объяснить, это нужно прочувствовать самому.

Я пытаюсь принять вид, словно все, что он сказал, звучит абсолютно понятно, но мой мозг кипит.

Отец тянется к столу за стаканом воды и делает глоток. Снаружи доносится чье-то покашливание.

– Разумеется, иногда люди неосознанно прячут какие-то вещи, и тогда мы сталкиваемся с Эхо. Но они редкость. Большинство людей полностью готовы отпустить все страдания, что они постоянно с собой таскают.

Я киваю, проследовав за его взглядом к окну. Я все знаю об Эхо: когда приезжают посетители, обычно я первая, кто проводит с ними беседу. К счастью, уже несколько месяцев мы не имели дело с Эхо. На нашем сайте четко написано, что перед тем, как приехать сюда, нужно избавиться от любых значимых физических объектов или фотографий, связанных с воспоминаниями, которые они хотят стереть. Но люди не всегда слушаются. Или иногда они думают, что от всего избавились, но потом натыкаются на фото или любую безделушку, которая ведет к цепочке воспоминаний. И потом, в конце концов, они бредут назад к нам в поисках чего-то, что потеряли. Вот только они не могут вспомнить, что же это, и почему-то они полагают, что найдут это в Тамбл-Три.

– В любом случае, сейчас нет нужды об этом переживать. Готова попробовать на мне?

Мое сердце сжимается от нервов, предвкушения или и от первого, и второго одновременно. И я киваю в знак согласия.

– Возьми мою руку, – отец пододвигается ближе и поднимает передо мной опущенные вниз ладони. Несмотря на то, что в комнате тепло, а на улице беспощадно палит солнце, они холодные. – Запомни, не разрывай зрительный контакт, пока не почувствуешь «захват».

Я киваю и смотрю ему прямо в глаза: карие, в отличие от моих серых. У меня глаза матери. И ее непослушные темные волосы; мне приходится встряхнуть головой, чтобы сбросить пряди с лица, заслоняющие обзор.

Он моргает, и наши взгляды встречаются. Затем зрачки его глаз расширяются и словно приглашают меня внутрь. Я не моргаю. Не думаю. Я лишь сильнее сжимаю свои пальцы на его руках, слегка вздергиваю подбородок и повторяю слова, которым он меня научил.

– Скажи мне, что ты хочешь забыть.

Какое-то время ничего не происходит. Слышно лишь жужжание едва работающего вентилятора снаружи и скрип деревянных дощечек на полу веранды из-за нетерпеливой ходьбы посетителей.

Затем я чувствую легкий «захват» у себя в голове, словно палец цепляется за ткань. Далее как будто ускользающая ткань, образ медленно загорается и принимает форму в самом центре моего сознания. Сначала края нечеткие, спутанные, но постепенно они становятся более явными, пока наконец изображение не разворачивается передо мной, и вот я уже не вижу глаз отца. Вместо этого я смотрю на два ломтика белого хлеба, обильно намазанных майонезом, и кусочки тунца, лежащие сверху. Затем изображение быстро размывается, превращаясь в туман; у меня появляется ощущение падения, пережевывания, проглатывания и чувство, будто я съела то, что лучше бы не есть. Появляется зеленая вспышка, яркая как звезда на ночном небе, и пятно становится зеленым, пространство становится зеленым, мои мысли окрашиваются в зеленый, и я охвачена чувством, которое можно описать только как сожаление.

Сожаление – это зеленый.

И теперь я понимаю, что происходит: все в точности как описывал папа. Воспоминание проходит сквозь меня, приправленное чувством сожаления, которое он и хотел, чтобы я забрала. Я ощущаю все: от голода, который изначально заставил его съесть сэндвич, до недовольства тем, что его съел. Это как слушать песню: ноты, аккорды, струящиеся волны ощущения, которое невозможно увидеть, но можно почувствовать.

Невероятно.

Я моргаю, и что-то начинает происходить. Пространство темнеет, и затем возникает другая вспышка света, только на этот раз она имеет насыщенный темно-красный цвет.

Меня пробивает озноб.

В моем сознании возникает другой образ, на этот раз это лицо мамы. Она смотрит назад через зеркало заднего вида, ее губы плотно сжаты, взгляд хмурый.

Вспышка.

Все внутри моей головы: сцена действий, образ матери, – свечение темно-красного агрессивного цвета. Воздух вокруг меня становится ледяным, и вдруг меня охватывает ужасное, опустошающее чувство, которое как нож вонзается в меня.

Вина.

Она повсюду – кровоточащая, болезненная и бесспорная.

Я непроизвольно немею от изумления, и вдруг все исчезает. Образ маминого лица в красных тонах, испещренный чувством вины, превращается в зеленое изображение сэндвича с тунцом, пропитанное сожалением. Оно вибрирует, становится крошечным облаком дыма, а затем полностью исчезает.

Я откидываюсь на диван, смотрю на изумленного отца.

– Люс? – Он высвобождает свои руки из моих и кладет мне на плечи. – Люси, ты в порядке?

У меня трясутся руки. Пот стекает между лопаток вниз по спине. Бешеный пульс отдается в голове. Красный – значит вина.

– Я… Что это было? Я сделала что-то не то?

Отец морщится в замешательстве и качает головой:

– Я так не думаю. Что ты видела?

– Я видела сэндвич. И все стало зеленым, как ты и говорил, и я чувствовала эмоцию сожаления, витающую в воспоминании, которое ты хотел, чтобы я забрала. Но потом… – Я с трудом сглатываю, не в состоянии произнести остальное.

И потом я видела маму. Ее образ окрасился в красный от твоего чувства вины.

Но только это все какая-то бессмыслица. С чего это папе чувствовать себя виноватым перед мамой?

Отец кивает и улыбается мне:

– Все правильно. Отлично, Люс. Это именно то, что ты и должна видеть. За исключением… – Он замолкает, потирая складку между бровей, – как он обычно делает, когда пытается в чем-то разобраться.

И я понимаю, что его озадаченное выражение лица может означать только одно: сработало! Он пытается понять, о чем я вообще говорю, но не может вспомнить, что ел на ланч, так как я стерла у него это воспоминание.

– Все хорошо, пап. Ты озадачен потому, что я…

– Подожди, – он пристально смотрит на меня. – Ты чувствовала то же, что и я чувствовал за ланчем? – Складка между бровей становится все отчетливее, когда я киваю. – Тогда я не должен это помнить. Если все было так, как ты говоришь, воспоминание должно было уйти. Теперь оно должно быть твоим. Хм.

– Что ты имеешь в виду, а? Сработало ведь, разве нет?

Он пожимает плечами.

– Не знаю, Люс. Не всегда срабатывает в первый раз. Но давай попробуем от него избавиться. Если ты смогла забрать даже часть воспоминания, значит ты можешь и от этой части избавиться. Важно не держать слишком долго любые из тягот, что люди нам отдают.

Он вкладывает мне в руки пустой сосуд и объясняет, как поместить туда воспоминание.

– Нам приходится от них избавляться, – говорит он, словно я еще не знаю, – чтобы воспоминания не начали на нас давить.

Я забираю у него сосуд, помещаю руки над открытым горлышком и закрываю глаза, как он мне показывал, пытаясь вызвать пропитанный зеленым образ сэндвича. Я выталкиваю воспоминание из своей головы в пустой сосуд, представляя фрагменты зеленого и красного, отчетливо скользящие внутри. Когда я открываю глаза, сосуд по-прежнему пуст, а отец с сочувствием смотрит на меня.

– Не переживай, Люси. Это был первый раз. Если ты видела все так, как описываешь, значит, ты была очень близка. Ты, должно быть, потеряла связь перед самим перемещением. Мы можем завтра попробовать снова. Иногда просто нужна практика.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5