Как Люсинда за Оскаром ходила

Милена Миллинткевич

Как Люсинда за Оскаром ходила

Люсинда Спесивцева, заслуженная доярка колхоза им. ЛСТЦК или как вещает обшарпанная вывеска на стене правления, колхоза им. «Луча Света в Тёмном Царстве Коммунизма», до замирания сердца и нервной трясучки любила смотреть трансляцию вручения кинопремии Оскар.

Лузгая семечки под шелест свежей газеты «Конец эпохи» то ли за апрель, то ли за август 1990 год, она пялилась в телевизор и представляла себя на красной ковровой дорожке в платье из кумачового пролетарского вельвета, расшитом пайетками и украшенном на груди крупными жёлтыми стразами в форме скоропостижно почивших незабвенных серпа и молота. Тяжело вздыхала. Местами беззубо лыбилась мерцающему вспышками фотокамер экрану. Потом шла на кухню и намешивала себе в алюминиевой кружке «Кровавую Мэри» из двадцатипятипроцентной томатной пасты, щепотки соли, двух щепотей перца, столовой ложки такого же столового уксусу и доброй порции свекольного самогона от ро́дного папани, имевшего в колхозе гордое звание «дед Никифор». Как в лучших домах Лондо́на и Прарыжу украшала коктейль ломтиком перезрелого яблока из соседского сада, по неосторожности упавшего к ней в цветник. И гордо неся перед собой скромный бюст восьмого размера и кружку с «Мэри», возвращалась к телевизору.

Сидя в скрипучем кресле и поскрипывая зубами от досады по далёкой мечте, она всякий раз цыкала и шипела на соседок, которые приблудились к её телеку и теперь смачно прихлёбывали чай с баранками и мешали тоскливо взирать на выходивших к микрофону объявлять победителей неизвестных ей знаменитостей.

– Ох, бабоньки! – оприходовав залпом кружку «Мэри» и громко икнув, Люсинда мечтательно закатила глаза к давно не крашенным деревянным балкам потолка. – Придёт день, и я, Люсинда Спесивцева, буду стоять на этой сцене.

Бабоньки дружно ржали, громче племенных кобыл в колхозной конюшне, и лишь под утро расходились по хатам: кто вздремнуть часок-другой перед работой в поле, а кто за ведром и, зевая во все гланды, на дойку.

Всю следующую неделю после трансляции, удивляя знакомых и родных своим нездоровым интересом к заграничным причудам, Люсинда жужжала надоедливым слепнем о церемонии каждому, кому не повезло повстречаться ей на пути. И жужжала она про наряды, пышную церемонию и то, что однажды станет такой же знаменитой, как и те обладатели Оскара, которых она видела в телевизоре. А ещё про то, что она, Люсинда, просто создана для кинематографа. Отвешивая подзатыльники и одаривая крепким словцом всех сомневающихся, она каждый день ждала, что её мечта исполнится.

И вот, спустя месяц у неё таки появилась нешуточная причина для гордости. Она, Люсинда Спесивцева, снялась в кино! Колхозники, заслышав «сногсшибательную» новость, хохотали до слёз. И громче всех дед Никифор.

– Куды тебе в экран, Люсында? У тебя ж рябая картоха вместо носа да морковные вареники заместо рта. А причесон-то, причесон! Жиденький хвостик дохлой трясогузки, – давясь хохотом и стряхивая с ноги ошмётки коровьей лепёшки, гоготал он.

Не поверили в колхозе им. ЛСТЦК заслуженной доярке. Но это была истинная правда, чище слезы самогонки деда Никифора. Нет, не подумайте чего, ни о какой главной роли и речи не шло. В эпизоде снялась. Да и то совершенно случайно. Люсинду никто не отбирал. Сама явилась.

А дело было так.

Шлёпала как-то раз Люсинда из города к себе в колхоз и наткнулась на полицейский кордон, перегородивший дорогу и часть рощицы. С участковым инспектором Палычем она ещё накануне рассталась то ли в пятый, то ли в двадцать пятый раз. Как всегда, с большим скандалом. Обвинила его в нежелании везти на рынок её заслуженные телеса и велела пред ней не появляться «во избежание тяжких телесных повреждений, нанесённых ведром, граблями или кашолкой с продуктами по причине аффективного расстройства настроения».

А так как баба сказала – баба сделала и ни на шаг не отступит, попёрлась Люсинда домой через луг. Срезала, так сказать, путь и угодила аккурат в центр кадра. Съёмочная группа даже не сразу её заметила в массовке.

Ох, как были неправы актёры, когда, дабы не нарушать съёмку, попытались указать Люсинде на её оплошность. Она такой фееричный монолог завернула, что режиссёр сперва онемел, а потом едва живот со смеху не надорвал. Оставил испорченный эпизод в картине и даже гонорар выплатил. Целых пятьсот рублей! За «фактурность и эпичность образа».

С тех пор прошло полгода. И каждый день, посмеиваясь над всем колхозом, Люсинда ждала, когда же её на «Оскар» позовут.

– Номинация «За лучшую эпизодическую женскую роль» моя и только моя! – складывая руки под грудями, мечтательно вздыхала она.

Колхозники надрывали животы и обсуждали невероятное событие:

– Ну, вы Люсинду нашу знаете? – ржали одни.

– Представляете себе её выход? – покатывались со смеху другие.

– На меня нервная икота нападает, едва вспомню, как она на сцену за грамотой выходила! – хохотала ей вслед завклубом Клавдия.

И вот в один погожий день вернулась Люсинда с утренней дойки. Поставила на плиту чайник. Достала из шкафа последнюю банку с маринованными воспоминаниями прошлого лета, ну в смысле с огурцами. Накрошила крупненько в тарелку сала. Выставила на стол чугунок с молодой картошкой в мундирах и, щедро матеря родню, сожравшую накануне весь зелёный лук, плюхнула в кружку заварки.

Пронзительно засвистел позабытый на плите чайник, перепугав Люсинду до дрожи в коленках. Едва она уселась за стол и отпила из литровой кружки пару глотков пахнущего липой чая, вприкуску с добрым ломтём ржаного хлеба, сдобренного крупной солью и натёртого зубчиком чеснока, как с улицы послышались крики.

К хате на стареньком лисапеде подъехал шепелявый Ванька-почтальон. Следом за ним, поднимая пыль по дороге не хуже колхозного табуна, неслись местные сплетники.

– Никифоровна! Шлышь! – под гомон соседей прокричал в окно Ванька. – Табе пишмо ш телефишору.

– Откуда? – дожёвывая огурец и утирая сальный рот передником, Люсинда высунулась в окно. – Ты шо, Ванёк, с утреца уже набрался?

– Та ты шо, Никифоровна! Я – штекло! – смутился почтальон. – Ты ж его́ пади ждала? Держи! Жакажное!

Люсинда на полпуза протиснулась в створки окна, да так, что едва не вынесла своим авторитетом и восьмым номером раму, расписалась в протянутой бумажке, и уже хотела было впихнуть себя назад, как с улицы поднялся вой:

– Поимей совесть, Люська! Зачти! Народу интересно, хто тебе с телевизора пишет?

Люсинда фыркнула, втиснула себя в окно и закрыла створки. В хате что-то зазвенело и, с грохотом свалившись на пол, разбилось. Следом послышалась отборнейшая речь номинантки на звание «Самой остроязыкатой и суетной чирикалки колхоза».

Появившись на крыльце, Люсинда сразила присутствующих невозмутимым выражением надменной морды лица. Вытащив из уже вскрытого конверта листок и, развернув его как в замедленной киносъёмке, она изрекла:

– Я же говорила, что получу Оскара! Вот любуйтесь!

Она издали показала листок, исписанный мелким убористым шрифтом не по-нашенски и, смерив всех презрительным взглядом, удалилась под несмолкаемый гул и вой колхозных активистов.

На том, может, всё и закончилось бы, да только кому-то там за океаном пришла в безумную голову гениальнейшая идея – провести церемонию вручения премии киноакадемии на родине самой необычной актрисы года.

В тот день после очередной ссоры с Палычем, Люсинда, в кои-то веки решила сама с ним примериться. Накупила в Сельпо всяких деликатесов – макарон быстрого приготовления, сыроплавленной колбасы, рыбных тефтелей в томате, даже банку сливочного маргарина «Rama» по такому случаю не забыла и две буханки свежего вчерашнего белого хлеба из-под полы. Прихватила из дома бутылку самогона, и, найденную в закромах хаты предпоследнюю банку с маринованными воспоминаниями – последние огурцы-то уже доела. Нацепив купленный по случаю в городе новый спортивный костюм, повязав красную пролетарскую косынку и предвкушая знатные посиделки, она гордо шла по улице в клубах свежеподнятой пыли под свист шин и визг тормозов, проезжавших мимо лимузинов, абсолютно ничего не замечая вокруг.

– Люсинда! Слышь! – из-за угла выбежала запыхавшаяся и взъерошенная завклубом Клавдия. – Беги скорее, тебя председатель ищет и этот… как его… губырнатор.

– Подождут! – надула Люсинда морковные вареники. – У меня поважнее дело имеется. Мне с Палычем мировую заключить надо.

– Да в клубе твой Палыч! – потянула за руку Клавдия. – Весь колхоз в клубе. Тебя одну ждут. Видала, сколько лимузиньев понаехало?

– Да на что мне те уродливые сараи на колёсах? Меня мотоцикл Палыча устраивает.

– Ой, Люсинда! Скажешь тоже… Идём! Мне председатель башку отвернёт, если я тебя в клуб не доставлю…

Глядя на размазанную тушь под глазами Клавдии, Люсинда поправила косынку, перехватила из одной руки в другую кашолку с деликатесами и выдохнула:

– Ну, так и быть. Пошли, что ли?

Красная дорожка шумела и, вскрикивая, ликовала при появлении очередной неизвестной знаменитости. Как бы ни хотелось Люсинде, пройти с кашолками под радостный треск фотокамер ей не позволили. Стоя за кулисами и тихо вспоминая организаторов внепланового беспредела всеми известными ей словами, Люсинда бросала на Клавдию гневные взгляды. Тут к ней подскочила длинноногая девица в прозрачной комбинации и, ухватив за локоть, потащила на сцену.

– Кашолки оставь! – прошипела ей вслед Клавдия.

– Ага! Щаз! – огрызнулась Люсинда. – Чтобы ты моей сыроплавленной колбасе ноги приделала?

Отбиваясь от охранников кашолкой, Люсинда споткнулась и вывалилась на сцену. Зал замер. По дощатому полу покатились две банки рыбных консервов и, стукнувшись, упали возле трибуны. Раздался дружный смех.

– Чё ха-ха! – собирая продукты, оскалилась Люсинда. – Это так вы своих звёзд встречаете?

Бородатый дядька пролепетал что-то по заграничному.

– Подходите поближе. Мы вас награждать будем, – озираясь по сторонам, промямлила переводчица с иноземного.

– А! Ну так бы сразу и сказали! – местами беззубо заулыбнулась Люсинда.

Подойдя к трибуне, она поставила с краю кашолку, поглядела в зал и два раза стукнула по микрофону, как это делала председатель:

– Здрасте вам! А я с Сельпо иду, а тут такое деется. Дай, думаю, зайду поздоровкаться!

Бородатый дядька откашлялся, открыл конверт, начал читать, а потом, как закричит по-своему и на Люсинду пальцами указывает.

Подбежали две размалёванные девахи в полупрозрачных комбинашках. Одна в руки веник цветастый суёт. Другая – мужика золочённого размером с тепличного огурца.

– Приз за лучшую женскую эпизодическую роль получает Люсинда Спесивцева! – прокричала в микрофон переводчица.

Зал взорвался аплодисментами. Люсинда захлопала глазами, посмотрела на раздражающе пахнущий веник, подмигнула переминающейся с ноги на ногу в кулисах Клавдии и, понизив голос до баса, спросила:

– Правда, что ли?

Переводчица отчаянно закивала.

– Ой, ё! – изобразила искреннее удивление на нахально лыбящемся лице Люсинда. – Так это мы завсегда рады премиям. Лучше, конечно, не веником, а деньгами. А то, слышь! Палыч-то мой по пьяни в курятник на трахторе въехал. Теперь ремонту на червонец. Не меньше!

– Поблагодарить надо, – тихо пробубнила переводчица.

– А! Ну это… Спасибочки за бурьян, можно подумать, у меня такого нет. Вона в огороде коси косой – не скосишь за лето.

– Руководство благодарите! – переводчица зло зашипела.

– Дык… Гу… гы… Губырнатору нашему и прыдсыдателю колхоза поклон низкий, за то, что этот цирк сюды привезли. За штуковину золочёную спасибочки. Тяжёлая! Пригодится в хозяйстве орехи колоть. А то каменюкой я ужо раз двадцать по пальцам лупасила.

Люсинда покосилась в кулисы на пунцовую Клавдию и онемевшего председателя, обвела ошалелым взором зал и как треснет себя полбу:

– Мать чесна́я! Как же это я, а? Клавк, а Клавк! У вас тут тазик где-то был, ну тот, шо на Новый год для оливье используем. Тащи! Ща мы тут и выпить, и закусить найдём! Такое событие отметить надобно! Ща, салатику накрошим, сырка, колбаски, сальца нарежем, огирков нашинкуем, у меня вот… – Люсинда достала из кашолки бутылку самогона. – Маловато, правда, на всех. Слышь, папаня, ты где? В зале? Чи нет? Молчит! От зараза окаянная ты, Клавка! А брехала, что все тут. Сгоняй-ка по шустрому к деду Никифору. Скажи, нехай погреба отворяет. Гуляем…

Весь следующий год колхозные сплетники гудели, как потревоженный улей. Перемывали косточки председателю, губернатору, почтальону Ваньку, иноземным гостям и, конечно же, Люсинде. Единодушно пришли к выводу, что премия Оскар к ним в колхоз больше не приедет. Но вот по какой причине, вспомнить так и не смогли.

Нет, встретили гостей душевно. Пировали, как и полагалось в таких случа́ях три дня. Головы после торжества у колхозников трещали ещё неделю, у местного начальства месяц, а у гостей заморских и по сей день похмелье. А чего вы ожидали? Пусть спасибо скажут, что после самогона деда Никифора живы остались.

Сам же дед Никифор пребывал в тоске и печали, да каждый день бранил дочку:

– Люсинда! Что б тебя, баба чумная! Накой лях ты такую рекламную акцию забахала, что весь колхоз до следующего урожая свёклы сухим оставила. Эти заморские мистеры и их мадамы выжрали все мои запасы. Даже то, что я себе на похороны заначил.

– Ничё, папаня! – колотя заморской статуэткой орехи, мечтательно вздыхала Люсинда. – Зато в наш колхоз теперь экскурсии из райцентра и области возют. Меня показывают, клуб и руины колхозной столовой, где Оскар гулял. Эх, хорошо посидели. Жаль мало. Надо бы как-нибудь повторить! Или ещё чего замутить. Как мыслишь, папаня?