Молево

Георгий Саликов

Молево

1. Сельчане

Если идти от Муркавы к Думовее, только не поверху, где все ходят, а в низке, вдоль бывшей помещичьей усадьбы, давно поросшей лесом, то справа от села Пригопки, что на виду, раскрывается излучина глубоководной реки Бородейки. А к ней словно прилипают несколько домиков ещё одной деревеньки с названием Римки. Чуть подальше, по ту сторону древнего моста, доживающего свой век, в реку эдаким водопадиком втекает ручей Пликапик, издавая заковыристую мелодию. Повыше от него – пологий уклон с брусничником вокруг одинокой старой сосны. А подле неё иноземный могучий лев забавляется со здешним небольшим барашком. Они играют неподдельно и без всякого умысла, но на удивление слаженно, как если бы оказались меж собой душами, родственными до рождения. И ещё их согласию удачно добавляет обоюдная масть. Золотистая. У барашка шерсть уложена аккуратными завитушками, а у льва она просто лохматая. Барашек, имея рожки, пока ещё не в полной мере оформленные, вылезающие торчком, то вонзается ими в густую гриву льва, наполовину там утопая, то щекотливо утыкается носом в гладкое львиное брюшко и отскакивает будто мячик. Лев лапой со спрятанными когтями нежно поглаживает барашка, да легонько шлёпает его по курдючку и остальным мягким местам. Затем они дружно кувыркаются, двигаясь то параллельно, то в разные стороны, то навстречу, то абы как. Наконец, наигравшись, друзья ложатся пузами кверху, мордами впритык, и уставляют влажные очи в ясное небо. В таком состоянии их и заметили наши мужики, возвращаясь из Думовеи, где вдосталь отпраздновали последнее приобретение либо двоюродной тётушки одного из них, либо троюродной племянницы другого. Впрочем, возможно, та женщина была в обоих упомянутых родственных отношениях к своим гостям, поскольку поголовно все жители ближайшей сельской округи тем или иным боком находились в родстве разной близости. Вещица оказалась так себе, даже, надо сказать, вовсе никудышная, глядеть не на что. Мужики и не глядели, просто отметили. По давно устоявшемуся обычаю. Теперь они шли восвояси. Остановились у ручейка, что втекает в речку ниспадающим узким ложем, да исполняет вариации на клокочущую тему. Сели на травку. Вытянули и расправили утомлённые, слегка гудящие стопы.

– Глянь-ка, Потап, наш Василёк опять понатворял всякого.

– Кого? Чего? – Потап вздёрнул одну бровь.

– Чего, в смысле, что наделал? Или кого, в смысле, кто Василёк?

– Того и другого. В смысле.

– Уф. Ты посмотри вон туда. – Мужик указал в одну сторону рукой и стопой. – Вишь, кривая сосна, там ещё толстый сучок у неё сбоку, и похож на оттопыренное ухо. А рядышком полянка с брусничником.

– Вижу. Сучок вижу, полянка есть, а брусники не разглядеть. Мелковато будет. Или ты хочешь сказать, что Василёк её всю обобрал? И чего же такого худого он натворил? В смысле. Кушать, небось, хотелось.

– Экий ты слепой, а ведь не так уж много взяли мы с тобой на грудь. Там два чучела сохнут, видишь?

– А. Вижу. Чучела. Хочешь сказать, одно из них – Василёк. Он кто? Лев или овен? В смысле.

– Сам ты овен. Василёк, он приёмыш Сусанны, вдовы юродивого нашего, ну, помнишь, нашла она его в дыре, что у новой горы?

– А. Гора, что за Бородейкой. Угу. Слыхал. Но не видел её и даже не натыкался.

– И мне не попадалась. Это Сусаннина гора. Только она может довести туда. И вывести. Да ладно. А Василёк молодец. Здорово умеет ладить всякие изделия. Поди, и эту инсталляцию выдумал.

– А с чего ты взял, будто Василёк сие сотворил? Где смысл?

– Ты не видел, а я видел. Он тут вдоль ручейка собирал камешки всякие.

– И что?

– Что. Должно быть, для ещё одного изобретения своего.

– А чучела при чём?

– Вот и я тоже думаю… ладно, – собеседник Потапа с чувством ударил слегка грубоватыми кистями рук по коленкам, покрутил стопами навесу, – пошли, а то я уже утомился от твоих смыслов.

Они встали, помогая друг другу, и опасливо, по одному, прошли старинным полусгнившим мостом через Бородейку. Тот из настила имел всего по одной широкой доске вдоль, да и те составляли не ровную линию, а эдакий штрих-пунктир, да вдобавок раскиданный туда-сюда, влево-вправо. Поперечных балок оставалось немного, потому-то доски страшновато прогибались под тяжестью человека, вздымая концы. От перил сохранилось единственное звено с одинокой балясиной навесу, почерневшей от времени, но до сей поры не утратившей первозданного изящества. При ходьбе по мосту, его опоры слегка покачивались, но не до того, чтобы окончательно опрокинуться, и вселяли надежду на устойчивость, по крайней мере, хоть на сей случай. Мужики, пройдя по нему и, очутившись на твёрдой земле, потоптались на месте, как бы испытывая и почву на устойчивость, оглянулись назад, облегчённо вздыхая, и уже с большей уверенностью двинулись по непрерывной линии едва заметной тропы в густой траве.

Солнышко светило сквозь негустую листву двухсотлетних ясеней. Они стояли рядком вдоль заросшей тропы, что в былые времена являла собой ухоженную песчаную дорожку главной аллеи. Та вела к утраченной ныне роскошной барской усадьбе. На туловищах путников играючи метались пятнышки света и тени.

2. Горожане

К единственному жилому дому на величественной набережной подходили разные люди. Каждый поднимался на четвёртый этаж. Лифтом не пользовались и не нажимали кнопку звонка. Постукивали в стенку прямо у конца лестницы. Там и краска давно отслоилась, да штукатурка возымела заметную вмятину. Им отворяла дверь женщина в годах, сухощавая, но гладкокожая. Она живёт в небольшой комнате, без семьи и, возможно, возмещает сей недостаток неуёмным стремлением собирать у себя личности, между собою ранее незнакомые, но умом явно превосходящие всякую посредственность. Эти неординарные гости, непохожие меж собой ни возрастом, ни занятиями, ни социальным статусом, да по обычаю непрестанно высказывающие несходные меж собой мнения по всякому возникающему вопросу, – на сей день, вдруг обрели нечто общее, что привело их к согласию касательно ближайшего будущего. Меж них начал составляться некий путевник. Время-то летнее, отпускное. Само собой возникло здесь и в сей же час намерение отправиться в поход. И непременно необычный. Да столь необычный, что необычнее не бывает. Одной из побудительных причин оказалась накопленная усталость от наследия научно-технического прогресса с его неотъёмным спутником – излишне бестолковой суетой. Повод, надо сказать, заурядный. Но была и причина иная, возможно, основная, она же потаённая, волнующая лишь глубину подсознания – жажда обновления собственного мира, страдающего той же неприглядной сутолочностью. А где ж ему обновится, если не в неизведанной необычности? Предложений поступало множество, обнимая обширную географию, но сомнений возникало больше. Назывались местности, уж больно известные всем.

– А я слышал, есть одно замечательное село, да вокруг него сплошь естество, не задетое неистовым развитием человечества. Даже поля не паханы. И дачников с туристами там никогда не бывает. – Говорит Денис Геннадиевич, учёный-эволюционист, убеждённый во всеобщей необходимости всяческого прогресса во Вселенной. – Причём, совсем недалеко. Нам бы туда и податься. Пожили бы, не прибегая к плодам передовой технической мысли.

– Сколько? – поднял слегка рябоватое лицо с печатью хронической утомлённости Абрам Ицхакович, самый давний посетитель интеллектуальных собраний, имеющий в меру подпорченное и в меру туманное прошлое, а ныне занимающий скромную должность в знаменитом НИИ. (Среди своих все его называли Борей).

– Чего сколько? – Денис Геннадиевич сощурил один глаз и уставился в упор на Борю.

– Сколько раз слышал?

– Несколько… вернее, два. От давнишних добрых знакомых. Один из них, получивший известность не слишком широкую, но замечательный архитектор-градостроитель, а стало быть, имеющий заточенное пространственное видение на всё, что нас окружает. А другой – бывший учёный-естественник, как и вы, а ныне священник с передовыми мыслями. И тоже, стало быть, специалист по Божьему творению, да к тому же знаток духовного его наполнения.

– Угу. Есть резон. Однако лучше один раз увидеть.

Они оба усмехнулись. Остальные пять-шесть будущих путешественников тоже коротко посмеялись.

– Скажи, где оно, замечательное твоё село, Где-где-где-где? – полюбопытствовала хозяйка этой небольшой комнаты, смежной с лестничной клеткой, белобрысая дамочка, лет эдак пятидесяти пяти, бывшая сотрудница одного из крупных проектных институтов и ярая противница всякого дарвинизма.

– Почти там, что в песне, только поближе. С Пороговского вокзала, вёрст около трёхсот. Ночь езды. Станция Пошляки, а там пёхом до села Думовея. День ходьбы. Неспешной, с отдыхом. – Денис Геннадиевич поднял брови с выжидательным выражением.

Несколько минут все помалкивали. Наверное, всяк обдумывал про себя либо веские условия для согласия, либо удачную попытку оспорить эдакое, прямо скажем, контр-эволюционное предложение эволюциониста, да посоветовать что-либо лучшее, по их не устоявшемуся мнению.

– Хе-хе. Под твою ответственность, – первым, после взвешивания личных возможностей что-либо подсказать, пробурчал коренастый мужчина без определённого возраста и без установленного постоянного занятия. Хотя, прежде он был ваятелем редкого дарования, а в наши дни, ловя удачу, подрабатывает на кладбище высеканием в камне эпитафий собственного сочинения. И, на всякий случай, всегда носит с собой в кармане пару штихелей и малую киянку.

– Постановлено, – сказала и захлопала в ладошки, пухленькая, но нетолстая девушка Ксения, обогащённая густыми русыми волосами, сплетёнными в роскошную косу. Одновременно она делала глазки начисто обритому очкарику Авксентию.

Тот, выдающийся поэт-актуалист, давший сам себе обозначенное имя, водил глазами где-то в подлобье, по-видимому, изыскивал там точную и обязательно чисто новаторскую поэтическую мысль, поэтому не заметил, а заодно не поддался постановлению девушки Ксении. Он о чём-то начал бегло беседовать со старшим товарищем по перу, обильно заросшим сединою, с фамилией Николошвили, хотя вовсе не похожим на классического грузина. Ни обликом, ни говором. В нём было скорее преобладание образца, лучше сказать, вологодского или костромского, чем кавказского. А в поэтических делах он стоял на последовательном традиционализме.

Инициативная пухленькая девушка, недавняя выпускница восточного факультета государственного университета, объявилась меж знаменательных персон впервые. Обычно, при знакомстве она именовала себя исключительно Ксенией. И её всегда, аж до покраснения возмущало, когда кто-либо называл её Ксюшей, хотя Ксениюшку вполне себе принимала. Так она представилась и здесь: Ксения. Однако, из-за того, что оказалась среди гостей самой новенькой, щеки её сами по себе создавали сочный румянец из-за почти небывалого сочетания неловкости совместно с восторгом. Она старалась освободиться от их перманентного вспыхивания, но ничего не получалось. А тут ещё совершенно блистательный поэт – сходу произвёл на неё дополнительное и неотвратимое впечатление, лишь добавляя огня.

Белобрысая дамочка, собирательница особ, ни с кем не схожих меж собой, а тем более, с массой человечества, поводила в воздухе востреньким подбородком и воскликнула моложавым голосом, выдающим неслабые вокальные способности:

– Все-все-все слышали Ксениюшку? Постановлено-застановлено.

Вышла некоторым образом немая сцена. А затем, ни в одну душу не смогла прийти умная мысль о возражении.

– Узнаём расписание и сходимся на вокзале у касс ровно за час до отхода поезда. О еде прошу не беспокоиться, сама всё приготовлю, – поставила точку атаманша.

Ксениюшка глянула на Дениса Геннадиевича, тот поймал её взгляд, улыбнулся, одобрительно кивнул головой, и румянец её щёк, создав кульминацию яркости, немедля сошёл на нет.

3. По домам

Наши мужики, тем часом, уже успели добрести до развилки нескольких путей, ведущих прямо, налево, направо. Первый путь, почти невидимый, чуть изгибаясь, ровненько уводит в Муркаву. Второй, слегка утоптанный, отвиливает влево и далее низком – в Римки. Третий, наиболее заметный, отклоняется вправо и вверх – в Пригопку. Мужики звонко зыкнули, шибанули наотмашь друг друга по шершавым ладоням, едва их задев, и чуть было не свалились в противоположные канавки, поддаваясь действию одного из законов Ньютона. И – без оглядки разошлись неуверенной походкой по домам, с целью отдохнуть. По устоявшемуся обычаю.

Потап, для самого себя незаметно вступивший в пожилой возраст, обитал в Пригопке один, давным-давно схоронив жёнушку, бывшею старше него лет на пятнадцать-двадцать и не родившую детей. Раньше, случалось, подолгу жил он в городе на заработках. Обучился на каменщика да участвовал в строительстве то школы, то больницы, то чиновничьего здания. Нынче остался дома. И не потому, что возраст подоспел. Он по-прежнему чувствовал себя бодро и мог дать фору любому человеку молодому. Надоело. И пенсии вполне достаточно. Правда, скучно тут, поговорить даже не с кем. Если только сосед из Римок иногда заходит. Остальные местные и дальние сельчане заняты одним тяжким делом: пьют, неведомо откуда добывая деньги. Он побродил по избе, заглядывая в пустующие две дополнительные комнатки, вздохнул, припоминая своё трудовое прошлое с некоторым сожалением о том, что бросил ходить на заработки, завалился в горнице на широкую дощатую лавку с толстым хлопковым тюфяком и пышной пуховой подушкой, подобрал под голову обе мастеровые руки, хмыкнул, глубоко и прерывисто вздохнул. Вскоре уже раздалось ровное сипение.

Сопутник Потапа, а зовут его Анастасий, пока сравнительно молодой человек, наоборот, имел в Римках несметную семью, сплошь состоящую из женщин, мал мала меньше. Он успел жениться до призыва в армию и зачать первое дитя. Эта старшая дочка, годков около восемнадцати, Ольга Анастасьевна была самой ответственной средь женщин, отца опекала покруче матушки своей и матушки её матушки, то есть Анастасиевой тёщи, а её тоже, кстати, зовут Анастасией. Ольга Анастасьевна, грудастая, но с тонкою талией, привычно и легко соскочила на землю с крылечка, где только что пела песенку, играя в ладушки с самой младшей сестрёнкой. Обхватила отца по-дочернему. Помогла ему одолеть пяток ступенек да просунуться сквозь тесный дверной проём в горницу. Подвела к металлической лежанке с мягкими пружинами и воздушными перинами. Подтолкнула в грудь. Тот безропотно упал в тёплую постельку и почти утонул в ней, выставив вверх ноги, с которых ловко была стянута обувка вместе с носками.

4. Давнее прошлое

Лет эдак не менее ста семидесяти назад, иначе говоря, в середине позапрошлого века, жил тут очень богатый помещик. Впрочем, как повествуют некоторые сельчане, он внезапно вылетел в трубу прямо-таки до неприличия. Другие же понимают его разорение достойным уважения и особым знаком судьбы. Одним словом, чудное было происшествие…

Тот барин, Тит Веспасьяныч Флавьев, слыл мужем крепким, жестоким и беспощадным. Так считал каждый, кто имел с ним какое-либо знакомство. Прочего мнения не существовало среди местных крестьян, помещиков, жителей ближайшего города N, а также нескольких его знакомцев из обеих столиц. Хозяйство у него – тоже не из слабых. Крестьян – тыща. Земли пахотной да лесов – вся округа в десяток вёрст по обе стороны пути от Муркавы до Думовеи с дюжиной деревень. Многие из них теперь утратились и позабылись, кроме упомянутых больших сёл да ещё двух маленьких деревенек: Пригопки да Римок. Их названия трудно опознать по происхождению. А сельцо Римки получило имя от барской усадьбы, поскольку присоседилось к ней на изгибе реки Бородейки. Названию же собственно помещичьего имения способствовало уникальное увлечение впервые тут поселившегося отставного сановника из только что возникшей новой столицы. Древний Рим был его кумиром. Он, оставив навсегда чиновничьи дела, но получив достойные угодья на славное будущее, сам дал себе имя Флавия в честь основателя династии римских императоров, дабы сохранить в себе некое могущественное положение. А далее, в каждом из последующих поколений всем старшим сыновьям давали поочерёдно имена его наследников. Так и вышел наш Тит Веспасьяныч Флавьев, а он, кстати, и жену свою, от рождения Марию, называл не иначе как Марция, а единственную дочку они уже обоюдно и по-настоящему нарекли Юлией. Что касается наследной любви к античному Риму, то из всего древнеримского цивилизационного богатства наш барин более всего обожал самые подлинные гладиаторские бои. Рабами назначались те или иные провинившиеся крестьяне, то есть, поголовно все дворовые мужчины. Рассказывают, будто еженедельно, по пятницам, начиная с цветения мать-и-мачехи, а заканчивая падением последнего листочка ясеней, они сгонялись в полукруглый двор усадьбы, выполненной в стиле Чинквеченто а ля виллы Джулия, нарочно превращаемого в мини-арену. Из них лично помещиком отбирались пары для поединков. Говорят также, что вооружение и правила – тоже вымысливались хозяином усадьбы. Творческий ум был у него. Заострённый на своеобычие. Случались всякие поединки: на жердях, вёслах, бочонках, бывало и на сковородках да любой прочей домашней утвари. И всякий раз, когда один из противников падал на землю от удара или от изнеможения, вся публика, по незыблемому обычаю, выставляла большой палец вверх, что означает пощаду. Тит Веспасьяныч тоже имел постоянную привычку. Он подолгу выжидал с принятием решения. Мужики и бабы, покачивая руками и тыча большими пальцами в небо, пытливо уставляли взоры в глаза барина. Тот, наконец, с великим наслаждением вздымал палец вверх, эдак с выкрутом всей руки, и начинал хлопать в ладоши. Поверженный гладиатор вставал и долго сконфуженно кланялся, кротким взглядом оценивая барскую милость. А ещё сказывают, будто кроме того создавались командные бои на манер театральных постановок с определённой тематикой. Их разнообразию не было конца. Тут тебе и рыбная ловля, когда обе команды представляются и рыбаками, и рыбами, тут тебе и укладывание стогов, где кто кого повяжет да закинет, тут тебе и косьба, где мужики изображают и косцов, и траву, тут тебе и всякое другое. Частенько, для потешной концовки, гладиаторам выдавались железные бадьи. Бадьи отдельно, скобы к ним отдельно. Воюй, изобретая сноровку на ходу. Барин хохотал от души, одновременно сочиняя следующее представление. Так, однажды он признался соседнему помещику, что у него есть задумка помасштабнее: собираюсь, мол, достать натуральных львов, чтобы зрелище подлинное учинить. Хотелось ему по-настоящему пощекотать нервишки у себя да у мужицких гладиаторов. И, поскольку характером он был упёртым, от задуманного никогда не отступал, вот и заказал саванных хищников, кажется, в лондонском зоосаде. Дело долгое и хлопотливое. Одни рассказывают, что английские чинуши отказали ему. Другие слыхали, будто прошло всё чин чином, выдали одного льва, почти довезли, да навсегда потеряли подле ручья Пликапика…

Античный Рим античным Римом, но была в барской семье более любопытная легенда, передающаяся из поколения в поколение. Легенда о камне и коне. Сказывают, будто чьим-то промыслом сокрыты здесь, в ручейке Пликапике редкие камни, и если о какой из них стукнет копытом жеребец изабелловой масти, непременно тот камень обратится в Молево. Происхождение и значение этого слова трудно поддаётся разгадке, уж больно оно древнее. А вот свойство у обновлённого камня совершенно необыкновенное. Возьмёшь его, сожмёшь крепко-крепко, и всё, что потаённо думал о делах своих да поступках, о поведении в целом, да так, чтобы переменилось всё на замышленный лад, – обязательно осуществится в тот же час. В легенду все Флавьевы верили без всякого сомнения, даже завели в конюшне породу лошадей изабелловой масти…

И случилось-то вот что.

Упал Тит Веспасьяныч в ручеёк Пликапик. С коня изабелловой масти. Ехал, ехал, отвлёкся от жестоких затей, размечтался о чём-то прекрасном и возвышенном. И о личном участии в нём. Будто поймал вдохновение. Заснул. Увидел во сне это прекрасное, заключённое в мыслях, и оно раскрылось ему удивительными образами, неописуемыми пером и несказанными сказкою, вовсе небывалыми и немыслимыми. Узрел он своё прекрасное отчётливо, ясно, подробно, приметил себя в нём, пришёл в изумление, восхитился, обомлел, да малость обмяк. И упал. Вымок весь, досматривая сон и пытаясь не терять пойманного вдохновения. А когда вставал, крепко упирался ладонью о необычный камешек на дне, коричневатый такой, с краснотцой, похожий на цвет сердца. Поднялся на ноги да тут же коня отпустил на волю вольную. Добрался до усадьбы пешком, велел всю тыщу крестьян освободить, да всё добро богатого имения им раздать. Сам ушёл в лесные дебри. Там, говорят, года два только с медведями-то и жил, да потом совсем сгинул с виду человеческого. Вся дворня и многие крестьяне, получив свободу и некоторый достаток, разбежались по городам, где каждый нашёл уготовленное там счастье да горе. А Марция с Юлией, не имея ни гроша за душою, разругались до неприятия, озаботились поисками надёжного замужества и тоже покинули разорённое гнёздышко. Следом, бесхозный помещичий дом оставшиеся мужики окончательно растащили на кирпичи, пруд спустили в Бородейку, да больше на останках той усадьбы никто не собирался что-либо строить. Из ближайших обитаемых деревень сохранилась лишь та, что на излучине Бородейки. Она и сберегла имя бывшего помещичьего имения. Римки.

Ещё водились слухи о том, будто барину-то не слишком хотелось жить лишь с медведями, да всяких людей сторониться. Не один-одинёшенек в лесах он обитал. Толкуют, дескать, хорошенькая девка из Пригопки с ним подвязалась. А кое-кто из особо внимательных утверждают о двух или трёх девицах дополнительно из соседнего хозяйства. Вроде бы тамошний помещик не досчитался нескольких молодых душ женского пола. Были детишки у них, не были, не знает никто. Только вот, известно, будто до сих пор по здешним лесам кучками да поодиночке промышляют никем не опознаваемые люди, но почему-то похожие меж собою. И глаза у них исключительно васильковые. В деревнях никогда не показываются. Бывали случаи, когда кто встретится с кем из них, само собой появляется охота поближе познакомиться. Но они вежливо так отнекиваются и скоренько затериваются меж елей да берёз, осин да сосен, лиственниц да пихт, а то и ясеней.

Когда мужики начинали утилизировать опустевшую барскую усадьбу, разбирая на кирпичи, там оставался кособоко висеть в пустынной парадной зале никем не востребованный запыленный портрет Веспасьяныча, писанный здешним умельцем. Огромный. Великую сажень на сажень мерную. Но одному из обитателей Римок взбрела всё-таки охота отличиться любовью то ли к барину, то ли к живописному искусству, и он прихватил портрет в свою избу, предварительно вынув её из рамы, дабы легче было унести. Благо, тащить не столь далеко. Скрупулёзно удалил пыль, довёл полотно до блеска и установил на видном месте. Потом оно передавалось по наследству, перекочёвывая из одной избы в другую, из старой в новую. Так и дожило оно целым и невредимым до недавнего времени, примостившись в избе одного из нынешних «римлян». А именно, у известного нам Анастасия с бесчисленным его женским семейством. Художественное полотно и тут висело на самом видном месте. Вернее, стояло у стены, едва умещаясь там по высоте. Покрытое тонкой сеточкой кракелюра, живописное изделие по-прежнему оставалось свежим, будто художник его закончил только вчера. И каждый, кто замечал тех лесных обитателей с васильковыми глазами, а затем, с нескрываемой охотою заходил погостить в дом римлянина, указывал на портрет и говорил: «точь в точь все те лесные гуляки похожи на него».

Однако вот как раз третьего дня замечательное произведение сельской живописи купил нежданно разбогатевший мужик из Думовеи. Хочу, – сказал он, утирая нос кулаком, – начать с неё коллекцию сельского искусства, а там уж самого Третьякова переплюну. Анастасий, соответственно, взвинтил цену, мотивируя тем, что коллекция должна быть ценной изначально.

5. Путь

Столичная компания, состоящая из семи-восьми человек различной внешности, неодинаковых профессиональных направленностей и многообразных вкусовых предпочтений, уже удобно освоилась в последнем вагоне поезда, и тот мягко сдвинулся с перрона Пороговского вокзала. Бесед никто не затевал. Каждый предался собственным мыслям, но делиться ими ни с кем не предполагал. Наиболее чутко бодрствовала девушка Ксения, порой внезапно вспыхивая щеками. Она сидела напротив Абрама Ицхаковича, а тот почти не спускал с неё глаз и удовлетворённо улыбался, иногда из деликатности отворачиваясь к окну.

Спустя короткую летнюю ночь езды, перед самым восходом солнца случилась остановка на полминутки. «Пошляки! Быстренько»! – воскликнула проводница. Столичная компания переглянулась меж собой, похватала вещички, бегом протиснулась меж вагонных лежанок и плюхнулась на землю прямо в колючки. Это их вагон не дотянул до низкой платформы, устланной булыжником, что, впрочем, тоже почти сплошь поросла шиповником.