Маршал

– А воду где берёшь? – вдруг спросил Тота.

– Питьевую на базаре, тут, у Дома моды, покупаю. В бочке привозят. А так на Сунжу с флягой хожу. Каждый день.

– Это ведь далеко, да и опасно.

– Живём, – улыбнулась Дада. – Вот если бы мама… – Она села на край нар, заплакала.

– Мама Дада, – бросились к ней дети. – Ты почему снова плачешь?

– Всё. Всё. Сейчас кашу покушаем и спать, – говорит Дада.

…Ночь. Конец ноября. Холодно. Клеёнка, которой закрыто окно, иногда от порывов ветра о чём-то шепчет. А так – тишина. Гробовая тишина. Дети сопят. Дада спит с ними. А Тота на нарах мамы. Эти нары пахнут мамой, и он воочию видит, как его мать, уже постаревшая, поседевшая, сгорбленная, идёт босая по тем же железнодорожным путям в пустыне Кызыл-Кум и плачет, зовёт на помощь свою мать… Не его – родного, единственного сына, а свою мать… И он плачет. Тихо-тихо скуля, плачет, боясь, что его стоны услышат дети и жена, а родной город Грозный уже его не слышит. Наш город к слезам привык.

* * *

Далее в «Записках» только эти последние слова аккуратно выведены рукой Тоты Болотаева: «Мамы нет! Одиночество. Пустота. Мрак в могиле её… и вокруг».

А дальше приписки, сделанные, по всей вероятности, уже женской рукой. Да, почерк разный, очевидно, двух женщин. Кто писал? Гадать не будем. Хотя подсказки есть в самом начале. Однако суть не в этом, а в том, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается и будет продолжаться всегда.

И мы, следуя «Запискам», продолжим. Амин!

…Детский крик разбудил Болотаева. С удивлением и даже с неким испугом он высунул голову из-под одеяла. Осознал, что, оказывается, в мире есть места, где гораздо тяжелее находиться, чем на зоне строгого режима… И это родина, и твой дом родной, о котором ты так в неволе мечтал. А прибыв сюда, от количества навалившихся проблем стало так тяжело, что Тота попытался вновь залезть под одеяло – забыться, поспать. Однако дети уже заметили, что он проснулся, бросились к нему.

– Дядя проснулся, – крикнул сын.

– Это не дядя, это наш папа – Дада-папа. Понял? – поправляет младшего дочь.

– А где мама? – Тота понял, что спать не дадут.

– Дада-мама пошла за водой на Сунжу.

– Что? – удивился Тота. – А она и раньше, когда выходила, вас одних оставляла здесь?

– Да. Мы всё закрываем и сидим тихо, как сейчас. Никому дверь не открываем… А вот ваш завтрак.

– А когда Дада-мама придёт? – Тота встал. Из-за холода он спал в одежде.

Только эта одна комната обогревается с помощью кустарной дизельной печи, от которой больше вони, чем тепла. В этой квартире в целом Тота прожил недолго. Он решил осмотреть её. Все окна разбиты. Только в санузле и на кухне ещё поддерживается жизнь, а в остальных комнатах хаос, ветер гуляет. В крайней комнате Тота обратил внимание на старый чемодан отца Дады. Почему-то из всего имущества, теперь уже хлама, Тота выбрал именно этот чемодан, понёс в ванную, как мог почистил и занёс в жилую комнату.

– О, наша крепость! – увидев чемодан, заорали дети, стали стучать по нему руками и ногами.

– Так это не крепость, – возразил Тота и, чтобы дети больше не били старый чемодан отца Дады, затолкнул его, как когда-то в Москве, под нары, на которых спал.

В этот день у Тоты одна забота – перезахоронить по-человечески на кладбище свою мать.

– Я пойду с вами, – говорит Дада. Она так и не смогла перейти с ним на ты.

– Нет. Детей одних оставлять нельзя, – строг Тота.

– А как вы будете передвигаться – кругом блокпосты. А у вас даже паспорта нет… И денег нет.

– Деньги будут.

– Но у вас и пальто, и куртки нет.

– Снимай ватник. А где это? – Он стал щупать рукава в поисках заточки.

– «Этого», – она засмеялась, – давно нет. В Сунжу ещё тогда выбросила, как вы помните.

– Помню, – усмехнулся Тота. – Нана рассказывала, как ты, и не раз, с этой штукой фокусы устраивала… Так где она?

– Нету… Как дети появились – всего боюсь.

– И я стал бояться за них, – выдал Тота. – В этих условиях держать детей… Надо срочно их вывозить.

– У нас денег нет, – села на нары Дада.

– Нет, – заходил Тота по комнате. – А базар есть? Там что есть?

– Базар есть. Там же. И всё есть, лишь бы деньги были.

– А где у нас документы на квартиру?

Дада полезла на шифоньер. Достала металлическую коробку.

– А зачем вам документы?

– На деньги обменять. – Тота внимательно рассмотрел все бумаги. – Сиди с детьми… Детей одних не оставляй. Я скоро.

Он действительно вернулся скоро. С ним двое довольно упитанных чеченца, на груди у них табличка «Скупаю золото, ценности и т. д.».

– Вот, смотрите, шикарная квартира. В самом центре города… Почти целая. И сегодня жить можно, и мы живём… Для вас, сельчан, – находка. Базар рядом. Завтра война кончится, и она будет стоить десятки тысяч долларов. А сегодня я прошу триста долларов. Всего триста долларов.

– Тота, – прошептала в испуге Дада.

– Молчи, женщина, – скомандовал Тота. – Сделка простая, и вам очень выгодна. Сегодня конец ноября 2000 года. Если я вам до 15 января не возвращаю 500 долларов, то квартира ваша… За триста долларов такая квартира!

– Тота, – вновь заскулила Дада.

– Замолчи! – прикрикнул Тота и, обращаясь к пришедшим, произнёс: – Не согласны – других найду.

– Двести, – подали скупщики голос.

– Ладно. Торговаться не люблю и не умею. Последнее слово – двести пятьдесят.

Они пожали руки. Вместе ушли. Скоро Тота вернулся. На нем уже приличное пальто. Кепка.

– И твой любимый ватник не выбросил, – бросил он пакет на нары.

– А как же, Тота… Я в ватнике родилась. Видимо, и умру.

– Никак нет! – артистизм в его голосе. – Ты жена миллионера! – Он достал большую пачку денег.

– А-а! Деревянные?! – засмеялась Дада, а потом резко стала серьезной. – А если, вдруг?

– Никаких «вдруг»! – крикнул Тота. – Эти деньги нам нужны на два-три дня, чтобы выехать с детьми из этого ада. Понятно? А до этого лишь одно – маму перезахоронить.

– Я с вами, – вновь взмолилась Дада.

– А дети? – развёл руки Тота. – Сейчас они важнее всего. Разве не так?

– Тота, послушай хотя бы мои советы. Как себя здесь вести.

– Как? – прислушался Тота.

Инструктаж был короткий.

– В башне нашего дома – угловой подъезд: на крыше федералы. Снайперы. Стреляют всех, кто комендантский час нарушит. Стреляют и днём, если напьются. Стреляют, если кто для них подозрителен. Так что к вечеру иди домой со стороны Дома моды, дворами и всё время к домам прижимайся.

– Понял, – торопится Тота.

– Погодите. Это важно. В этом же доме…

– Это ведь наш дом, – перебил Тота.

– Именно. Мы как бы по центру. А с другого края, где в подвале было фотоателье, – там боевики. Ночью они здесь хозяйничают.

– И как они уживаются?

– Иногда грызутся, бывает, и до крови, чтобы война да полевые, боевые и наградные не отменили. В общем, у нас не первая война, мы уже знаем, что командир у них один…

– И он в Москве, – продолжил Тота.

– И нам от этого не легче, – подвела итог Дада.

По правде, она даже не ожидала от Тоты такой решительности.

Три окна их квартиры выходили на проспект Революции, и из этих окон, особенно из кухни, очень чётко был виден свеженький небольшой бугорок, возле которого долго стоял Тота.

Было промозгло. Моросил мелкий дождь. Дада видела, как Тота быстро, не обращая внимания на грязь и большие лужи, тронулся в сторону базара по улице Мира.

Вернулся Тота не скоро. С лопатами. С ним был один коренастый пожилой мужчина религиозного вида. Совершив Дуа[19], они осторожно стали копать. В это время случилось то, чего Дада больше всего боялась. Выпуская густые клубы черного дыма, на огромной скорости к углу руинам гостиницы «Нефтяник» примчались два БТРа. Несколько военных соскочили с машин, вразвалку двинулись к эксгуматорам.

Тут Дада не выдержала, крикнув детям, чтоб сидели смирно, она бросилась к выходу. Не прошло, наверное, и пары минут, как она домчалась до места, а конфликт, точнее грубый мат, на всю улицу.

– Я не понял! – кричит один военный. – Что за дела? Я не понял! Где разрешение коменданта? Военного коменданта? Руки, вашу мать! Руки поднять!

– Ой, солдатушки-братишки! Родненькие! – подскочила Дада в своем полувоенном ватнике. – Родные вы мои. Я тоже сибирячка. А тут моя мама покоится. Так получилось. Вот, попросила перезахоронить по-человечески.

– А ты-то как сюда попала? – задали ей вопрос.

– Вот так! Судьба! Замуж вышла… А моя мама – заслуженная артистка.

– А откуда ты из Сибири? Сибирь-то большая.

– Из Новосибирска. Новосибирское военно-медицинское училище окончила. Так по распределению сюда и попала.

– А, ну ладно… Может, помочь?

– Нет-нет, спасибо, родные!

Когда копоть и рёв бронетехники исчезли, товарищ, точнее мулла, у Тоты спросил на чеченском:

– А это кто? Жена? А там, – он показал на могилу, – кто?

– Там моя мама, – ответил Тота.

– И моя тоже, – по-чеченски сказала Дада.

– Я совсем запутался, – произнёс мулла. – Но она нас выручила. Могло быть по-всякому… Надо торопиться, а то вдруг другие нагрянут…

Мать была небольшого роста. С возрастом стала совсем маленькой. А тут, после взрыва, – два пакета. Наспех чуть-чуть зарыты.

– А сколько здесь, в Грозном, даже так не захороненных трупов? – сокрушался мулла.

Даду отправили домой. А Тота и мулла с пакетами двинулись к стоянке такси.

Весь в грязи, промокший и усталый, Тота вернулся домой очень поздно. Было уже темно. Дети спали.

– Что случилось? – суетилась Дада. – Так задержались. Комендантский час.

– Всё нормально… Ездил чурт[20] покупать. Ждали мастера, чтобы имя на камне высек. Не дождались…

– Вы, наверное, голодные, устали. Промокли насквозь.

– Да, столько грязи принёс.

– Ерунда. Снимайте.

– А я детям шоколадки принёс.

– Да! Мама их всегда конфетами баловала… Я так волновалась. А как без паспорта на блокпостах? Тем более в ночь?

– Знаешь, – засмеялся Тота. – Не зря ты с мамой столько лет прожила – тоже артисткой стала… Какую сцену ты сегодня у Полежаевского разыграла.

Дада тоже рассмеялась:

– Знаете, Тотик, мама всегда говорила, что эту драму надо воспринимать как цирк, с юмором, иначе с ума можно сойти от происходящего вокруг.

– Вот так я и делал сегодня, – подхватил её тон Тота. – Помню, я ещё в институте, в спектакле, блатного играл. А нынче и опыт есть. Для пущего понта я купил папиросы. И вот на очередном блокпосту наше такси становится в длинную очередь потока машин. Я выхожу, закуриваю папиросу. Этот прикид – кепка набекрень и беззубая ухмылка. И вот такая походка.

Тота вальяжно прошёлся по комнате.

– Тота! Тотик! – засмеялась Дада. – Вот это вы даёте! Ну точно Челентано!

– «Паспорт», – говорят мне. А я не повязан, а коронован. Но для вас ксива есть. А они ведь сплошь бандюги, по рожам видно. И сразу на жаргон. Ну а я сразу же по свежаку начинаю грузить «Енисейск – строгач». Все знают. И в ксиве печать стоит. А ещё пару известных кликух озвучиваю. Мол, в одной дыре сидели. И тогда обязательно спрашивали срок.

– А ты что? – не выдержала Дада.

– В пятнадцать лет грабёж с мокрухой. За юность лет вместо вышки четвертак дали. От звонка до звонка отмотал.

«Да вы что?! – удивлялись они. – Так ты, получается, при Брежневе сел, а при Путине вышел».

«Как видишь, братан!» – говорю я и так далее в этом духе… В общем, срабатывало.

– Вот это да! Давно так не смеялась, – радостна Дада. – А можно ещё раз эту походку?

– Как Челентано? – Он тоже смеётся.

Повторный его проход был ещё более впечатляющим, так что Дада от смеха упала на нары. И только тут она заметила, что дети от их шума проснулись и выглядывают из-за шифоньера.

– А ну спать! – прикрикнула мать.

– Нет, идите сюда, – позвал Тота. Дети тут же подбежали к нему. – Я вам шоколадки принёс.

– Ура! – хором закричали дети. – Нам баба-мама всегда приносила конфеты… А ещё баба-мама всегда говорила, что наш папа самый лучший танцор в мире.

– Даже так? – восхищён Тота.

– Да, – говорит дочь. – А мы тоже умеем «Маршал» танцевать. Нас баба-мама каждый вечер учила и такие же вкусные конфеты давала.

– Может, покажете? – попросил отец.

– Нет, уже поздно, – сказала мать.

– Танцевать никогда не поздно, говорила наша баба-мама, – постановила дочка.

– Вот это точно, – поддержал её Тота. – А ну, давайте.

– Погодите, – согласилась Дада. Она отодвинула с середины комнаты маленький столик, стулья. Зажгла ещё одну керосиновую лампу. Поставила перед собой табурет. – Барабанщиком всегда выступала мама, теперь постараюсь её заменить.

Дада неумело начинает бить по табурету. По заученной программе дети стали танцевать.

– Нет, у меня не получается, – сдаётся Дада. – Тотик, вы, пожалуйста, покажите класс.

– Да я тоже век не занимался этим делом. – Он всё-таки поставил перед собой табурет. – Начали с самого начала… Ритм надо соблюдать. Слушаем ритм. Раз, два, три, четыре… Нет!

Тота встаёт.

– Первым выходит мужчина, – руководит он, а теперь уже и сам показывает. – Вот так, а затем так… Понятно? Повторим. – Он садится. Начинает барабанить. Бросает: – Нет. Так не пойдёт… В танце всё должно быть идеально. Особенно звук. Табурет и лезгинка – даже по духу несовместимы. – Он стал оглядываться. – О! – воскликнул он. – Ведь у нас есть испытанный временем чемодан. – Тота полез под нары.

– Это вы его занесли сюда? – удивилась Дада.

– Я… Так, сначала пошли.

Большой чемодан отца Дады, как вполне приличный барабан, задал нужный тон и колорит. Тота и дети вошли в раж.

– Тотик, может, не надо так громко?! – жалобно попросила Дада.

– Надо! Надо! Вот так! Ритм! Быстрее!

Дети подхватили:

– Хорс-тох! Тох-тох-тох – Маршал!

– Ай, молодцы! – воскликнул отец. – Только концовку надо делать вот так. – Вновь Тота вскочил и стал проводить мастер-класс, как будто они в репетиционном зале. – Так! – сел Тота на прежнее место, поправил чемодан. – Вновь с третьей позиции. Концовка – здесь бешеный ритм. Начали!

На всю округу застучал чемодан. На переходах ритма, с хоровым возгласом «Маршал», Тота особенно яростно бил в импровизированный инструмент. Вдруг, словно струна оборвалась, звук удара куда-то провалился. Тота замер. Все замерли.

– Что это? – удивился отец семейства.

– Может, чемодан устал? – предположила дочка.

– А что в нём? – спросил Тота.

– Даже не помню, – пожала плечами Дада.

Тота ловко бросил чемодан на нары, раскрыл. Тишина. Дада догадалась.

– Двойное дно, – прошептала она.

Кто-то, скорее всего зэки, сделали так называемое двойное дно в чемодане. С нескрываемым любопытством и изумлением, понимая, что это жизненно важный клад, Тота и Дада, уже как бывалые зэки, с полувзгляда поняли всё. Детей сразу же уложили спать. Ещё раз проверили засовы на дверях. Толстым одеялом занавесили окно. Перешли на шёпот.

В чемодане были деньги. Советские и даже немецкие марки. Штук десять казначейских облигаций госзайма, на которые обманывали весь советский период советских людей, и два письма: в Карлаг на имя Самбиева Лёмы. Текст короткий: «Всё нормально. Жду. Люблю». Без имени отправителя.

Но самое главное – три фотографии. Самая большая, с рельефными краями, сделана в фотоателье. Дата: март 1968. Алма-Ата. Стоят мужчина в кепке и женщина средних лет. Между ними на стуле – симпатичная девочка.

– Это мой отец, – шепчет Дада. – Я его таким и помню. Значит, это я… А это, получается, моя мать… Её я не помню.

– Зато я, кажется, помню и знаю.

– Что-о-о?! – изумилась Дада.

Тота рассматривает две другие фотографии. На одной группа мужчин, по центру – отец Дады. Другое фото – любительское. Самбиев Лёма в тюремной робе, а рядом та же женщина. Она тоже явно в казенной одежде. На обратной стороне было что-то написано синими чернилами, но со временем всё расплылось, не разобрать. Однако Тота узнал:

– Это мать Амёлы Ибмас, – твердо сказал он.

* * *

Как на зоне приучили, Тота проснулся рано. Керосиновая лампа уже догорает, фильтр мерцает, а Дада все также сидит, плачет и смотрит на фотографии.

– Ты не спала?

– Немного убиралась. – Одежда Тоты почищена, висит аккуратно на стуле, но сейчас Дада спрашивает о своем: – Тота, вы вчера мне дали два телефона по памяти. Вы не ошиблись?

– Дада, я тебе уже десятый раз повторяю. Рабочий телефон Амёлы я точно помню. А вот домашний – не уверен.

Тота стал одеваться, а Дада как бы про себя говорит.

– Наша мама рассказывала, что ей всегда снился сон, как она шла по железнодорожному полотну в пустыне, а впереди её мать. Но она никак не может догнать её, как в воде, тяжело идти… Не поверите, Тота, только вам говорю, а более и некому было. С самого детства меня преследовал один сон, вернее кошмар. В ушах этот истерзанный крик «Дада, Дада!», что я кричала, когда убили отца. Так бывает тяжело… А вот в последние дни я вижу во сне маму. Образ расплывается, но она почему-то плачет и зовёт меня. Я так хотела её увидеть!.. И вот. Мама!.. Тота, скажите, какая она? Елизавета… Ещё раз. Прошу. Поподробнее расскажите о маме.

– Я тебе почти всё всю ночь говорил. Однако про одну вещь не сказал… Мы ведь втроем, я о нас и твоей маме, – зэки и знаем, что такое кликуха или позывной. Она дается в основном по характеру человека. Ведь так? Так вот, у твоей мамы, она сама мне сообщила, позывной был Цыплёнок…

– Почему был? – возмутилась Дада.

– Ну, я в том плане, что ныне она ведь повзрослела.

– У-у! – простонала Дада. – Когда же наступит утро? Когда откроют переговорный пункт?! Я услышу маму. Тота, дорогой, вы мне купите билет? Цюрих! Мама!

– Да-да, конечно, – обещает он.

– Боже, эта ночь длиннее, чем в карцере… Вы в карцере долго сидели? – И вдруг она меняет тему: – А Амёла и не похожа на мать, не правда ли?

– Да-да, – соглашается Тота. – Ты более похожа. Это факт.

– Хотя в милиции нам сказали, что мы похожи, как две сестры.

– В какой милиции? – удивился Тота.

– В Енисейске. Там всего одна захолустная гостиница, – вспоминает Дада. – И вот в эту дыру прибывает эта мадам! С такими чемоданами. Вся в парфюме. С прислугой. И говорит: «Где портье?» Ей, бедняжке, чемодан занести в номер надо. Вы представляете, Тота, я тогда и не знала, с ней ведь консул посольства Швейцарии был. Так он и потащил её огромный сундук на второй этаж.

– Так сундук или чемодан? – поддевает Тота.

– Какая разница? В эту сибирскую глушь – весь гардероб! – Дада встала. Подбоченилась. Продолжила: – Я как увидела её, сразу поняла, что эта мымра к вам примчалась.

– А как ты это определила?

– Ой, Тотик, а к кому же в это болото поедут?.. Твои кудри каштановые всех сводили с ума.

– Как видишь, теперь не каштановые, седые.

– Ещё краше… Вот она и примчалась, как будто меня не было и нет.

– Но ты на посту, – съязвил Тота.

– А как же, мать двоих детей!

– Твоя сестра. Оказывается.

– Вот я об этом… В общем, утром является эта мадам в ресторан на завтрак. Шведский стол. Ну, как в Сибири. Мне нормально. А она – что это такое? Где же местные, натуральные продукты – рыба из Енисея, грибочки, ягоды? Тут всё – китайский пластмасс.

– Может, она и права?

– Что права? Я ей и сказала – ешь, что Бог дал, и не выпендривайся.

– А она что?

– А она наглая. Вдруг послала меня. Мол, не твое дело.

– Тут тебя понесло, чуть стулом не пришибла.

– А вы откуда знаете?

– Местные чеченцы рассказывали.

– Да, хорошие ребята. Я, как в Енисейск прибыла, сразу их подтянула. Они-то меня из ментовки после той драки и вытащили.

– А Амёлу?

– А перед Амёлой эти менты ещё и извинились… Кстати, я это вспомнила потому, что, когда нас из гостиницы забрали, мы ведь там всю посуду побили, один мент-криминалист сказал: «А вы как две сестры, похожи».

– И ты её чуть не убила!

– Не велика потеря… Кстати, потом я её спасла.

– Это как?

– Представляете, эта мадам вышла на следующую ночь на балкон, покурить. Дверь не закрыла. А тут мошкара… Ночью в гостинице крик. Там всего с десяток номеров. Мой рядом… Слышу, скорую не могут вызвать – водитель пьян. Я зашла к ней в номер. Смотрю, лежит, вся опухшая. Я поняла, что это малярийная аллергия. Могла задохнуться. Я в аптеку. А какая аптека в тайге. Позвонила землякам. Они аптекаря подняли. Я ей в одно место простой парацетамол с димедролом всадила. Утром пришла в ресторан как огурчик и мне сквозь зубы: «Мерси»… Правда, вас она вытащила… Я-то улетела, она осталась… С вами.

– Я её не видел… Мне надо ехать на кладбище. Чурт должны подвезти.

В обед Тота вернулся домой, а Дада всё также сидит, плачет.

– Что, не дозвонилась? – Она кивает. – А что плачешь?

– Две недели… Всего две недели…

– Что значит – две недели?

– Две недели назад моя мама умерла.

– Елизавета?

– Да. Её настоящее имя Катя. Екатерина Крюгер. Только после её смерти Амёла стала разбирать её дела и всё узнала… Как она меня искала! Сколько запросов сделала! – Тут Дада снова горько зарыдала. – А знаете, как меня зовут? Седа! Звезда! Я – Самбиева Седа Лёмаевна.

– Седа? – удивился Тота.

– А Амёла Ибмас знаете что? Читаешь задом наперед – Самби Лёма. Наш отец. Мой дада… Я рассказала Амёле, как нашего отца на моих глазах убили.

– А Амёла где родилась?

– Когда наша мама переходила границу, она была беременна. А я с отцом осталась в СССР. Нас не выпустили.

– Ладно, ладно, успокойся.

– Я вам главное не сказала. Через два-три дня Амёла вылетает в Тбилиси. К нам придёт проводник, до Шатили доведет. А там, в Шатили, уже на вертолете Амёла будет нас ждать.

– И вы это всё по телефону обсуждали? – рассердился Тота.

– Да… Нет. Нет. Амёла ведь умная девочка. Она так, полунамёками… А вообще-то она сказала, что всё уже под контролем.

– Да? – удивился Тота. – Впрочем, Россия в руках ворюг, а их деньги в швейцарском банке.

– Конечно! Да как она вас вытащила! – Дада уже не плачет, а даже смеется. – И знаете, нет-нет, а спросит – как Тота? Я с вами до сих пор на вы, а она тыкает. – Тут Дада стала серьёзной, но ненадолго. – Знаете, как она с Маликой быстро разговорилась.

– Так сколько вы разговаривали? У тебя столько было денег?

– Конечно нет! – смеется Дада. – Этот аппарат каждую секунду по монете глотает. Дважды меняла. Всё! А Амёла вдруг говорит. Я дома. Вы запомнили все её телефоны… Так вот. Она говорит, Дада, я через полчаса буду в банке, просто набери и сбрось. Жди в переговорном.

Дада от восторга хлопнула в ладоши.

– Диспетчер говорит – Болотаева Дада, она же Самбиева Седа кто? Первая кабина… Больше часа говорили. Я так её люблю. Так хочу увидеть.

– А о чём вы целый час говорили?

– Ой, о чём только не говорили! Как минута… А оператор подошла и говорит, что всего три аппарата. Очередь. А Амёла, оказывается, как-то включила спецсвязь. – Дада засмеялась. – Представляешь, я о детях забыла. Дверь кабины закрыла, а они убежали на улицу играть.

Тота слушает, молчит, а она продолжает:

– Я вышла из кабины. На меня вся очередь смотрит: злые, недовольные. А я говорю: «Простите, люди добрые. Сегодня родную сестру нашла, впервые с ней разговаривала». Весь зал стал мне аплодировать, поздравлять!

Знаете, Тота, – продолжает Дада. – Переговорный пункт на углу Мира и Розы Люксембург. Я шла оттуда. Может, и погода такая. И мать не увидела. Но настроение у меня было сказочное. Я этих руин уже не видела… Знаете почему?

– Почему?

– Потому что мы с сестрой говорили о наших детях. Амёла сказала, что в Швейцарии лучшее школьное образование.

– Говорят, – подтвердил Тота.

– Так вот, Малика пойдёт в музыкальную школу. А Батака, как и ты, будет танцором!

– Ой, только не это, – возмутился Тота.

– А почему нет? – удивилась Дада.

Они стали спорить, словно они уже находятся в Швейцарии, как вдруг Дада вспомнила:

– Маме чурт поставили?

– Нет… Там зачистка была. Не подъехать, не подойти.

Замолчали, задумались. Дада нарушила тишину:

– На днях вроде будет проводник… Мы уедем?

– Однозначно! Вот чурт бы поставить… Кстати, у меня ещё одно желание. Даже обязанность.

Узнав о желании, Дада стала отговаривать мужа от этой затеи. Однако Тота небрежно отмахнулся: мол, ты ничего не понимаешь и это даже не твое дело, что заставило и Даду взяться за это дело с энтузиазмом.

Баннеры были не очень тяжелые, из легкой синтетики, но длинные. Они попытались вынести их через подъезд, а потом сделать крюк через весь двор и под арку. Однако Тота додумался чрезмерно сократить весь процесс доставки до рекламных щитов. Просто Дада в разбитое окно кухни выдвинула баннеры, а внизу на подхвате уже Тота стоял.