Все грани осени

Сергей Гурджиянц

Все грани осени

Слоган книги:

Если ты думаешь, что Бог тебя обделил, взгляни на Карела!

Часть первая

БЕЛАЯ РОЗА НА ЧЕШСКОМ СТЕКЛЕ

I

Телефон зазвонил во вторник после обеда. Голос в трубке был незнакомый. Не громкий, но звучный, хорошо поставленный, что называется профессиональный. Спокойный, сочувственный. Женский.

– Андрей Юрьевич Рощин? Вы обращались в редакцию нашей телепередачи. Мы разыскали вашего сына. Его имя Карел, он живет в Чехии.

Ноги сразу сделались ватными. Андрей Юрьевич задрожал и, не глядя, придвинул поближе табурет. Голос ломался, не слушался, он что-то отвечал непослушными губами, а в ушах шумело от мгновенно подскочившего давления.

Сможет ли он приехать на съемки в Москву, вопрошал твердый женский голос, не терпящий никакой неопределенности.

– Да.

– Говорите громче, вас плохо слышно!

– Да-ааа!

– Руководство канала хочет снять вашу встречу не в студии, а на выезде. Вы сможете выехать со съемочной группой в Прагу? Разумеется, все расходы, связанные с поездкой телекомпания берет на себя.

– Д-да. Да.

Выехать со съемочной группой в Прагу?! Зачем?! Что там снимать, они же не министры! На это он даже не рассчитывал. Он силился понять, но его мысли путались, перескакивая с пятого на десятое. Сознание раздваивалось, сердце радостно прыгало, «сын, сын» шелестело давление, а голос в трубке продолжал накачивать его информацией и инструкциями. Кое-что он даже по настоянию собеседницы записал торопливыми каракулями в блокнот. Наконец пытка закончилась, и они распрощались. Оглушенный, он остался сидеть один в комнате площадью пятнадцать квадратных метров, единственной своей собственности во Вселенной. Собирать разбегающиеся мысли.

Андрей Юрьевич давно жил как бирюк. Никого к себе близко не подпускал, праздного любопытства не поощрял. Сам тоже вперед не забегал, лишних вопросов не задавал, до всего доходил своим умом. Жил просто и сурово. О многом не мечтал, может поэтому ничего дельного не нажил, хотя способностей у него хватало. Привык довольствоваться малым. К концу жизни, правда, душа слегка смягчилась, и старый питерский сухарь сделался сентиментальным.

Что из услышанного им по телефону было шокирующей новостью? То, что в Чехии у него был внебрачный сын, он знал и раньше, не знал только, жив ли еще. Он же указал в заявке и почти точный адрес его проживания. Почти – потому что адрес потом не подтвердился. Женский голос в трубке сказал, что если бы с чешской стороны одновременно не велся встречный поиск, еще неизвестно, чем бы все закончилось. Повезло. Удачное стечение обстоятельств.

Кто его искал? Сорок пять лет назад пани Магдалена написала ему, чтобы он забыл ее дочь, и он забыл ее, но сохранил это письмо, чтобы когда-нибудь воспользоваться адресом на конверте. Пятнадцать лет назад жена попросила забыть ее – и он забыл ее. При размене их общей квартиры ему досталась эта комнатка в питерской коммуналке. Потом и родная дочь попросила забыть ее. Он иногда вспоминал ее, но уже без сердечной боли. После их разрыва внучка к нему ни разу не зашла. Ему нужен был кто-то, кто подал бы ему перед смертью стакан воды. И вот теперь так удачно материализовался сорокапятилетний Карел. Это имя резало слух Андрею Юрьевичу, но он уже мысленно был готов привыкнуть к нему. Встречный поиск с чешской стороны успокаивал его совесть и внушал осторожный оптимизм. Принято ли у чехов подавать стакан воды своим старикам или они, как все просвещенные европейцы, чуть кольнет, с легким сердцем сдают их в свои превосходно устроенные богадельни? Он не мог, не хотел в это верить. Чехи хоть и европейцы, но все же свои братья, славяне. Одиночество становилось невыносимым, перспектива пугала. Ему позарез нужен был этот пресловутый последний стакан воды. Он крепился, пока было можно, и вот теперь выкинул белый флаг.

Андрей Юрьевич очнулся, распрямил спину и двумя пальцами выудил из пачки сигарету. В дверь давно деликатно, но настойчиво стучали. Он знал, кто стучит и потому не спешил открывать. Его упорно обхаживала одна из одиноких соседок по коммуналке, подкармливая то борщом, то пирожками. Звали ее Элла Ефимовна, и он старался держаться от нее подальше. Не потому, что еда или Элла Ефимовна ему не нравились, а потому что она была из породы тех сильных женщин, что в горящую избу войдут, если среди языков пламени им почудится хоть один маленький шанс на непрочное личное счастье. Она считала себя дамой, регулярно ходила в театр и подолгу сидела в Топфейсе1, выкладывая свои фотографии двадцатилетней давности, получая послания «Супер!», «Отличная фигура!» и отвечая: «Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?» или «Ты любишь поездки на природу?». Он знал, что когда-нибудь она добьется своего, когда он будет уже не в силах сопротивляться. Она придет к нему, лежащему в постели с грелкой и, ликуя, прикажет открыть рот, чтобы влить в него ложку противной микстуры. И будет заботиться о нем со всем пылом своей широкой женской души, пока он не помрет, а потом взгрустнет и напишет кому-нибудь в соцсетях: «Ты задумывался о том, чтобы бросить все и отправиться путешествовать?» Непобедимая женская натура. Ему это не нравилось. Современные женщины во всем мире, а особенно в России, сделались слишком уж широкоплечими.

Он открыл. Элла Ефимовна вошла с блюдом, на котором лежало что-то, накрытое перевернутой тарелкой.

– Спал, Андрей Юрьич? А я к тебе с гостинцем. Вот, попробуй оладьи, пока не остыли.

Сизый дым поднимался от кончика его сигареты. Из груди рвалось, ширилось, переполняя, выплескиваясь через край, мстительное чувство радостного удовлетворения. Нет, врешь, не возьмешь! Он сказал:

– А у меня радость, Элла Ефимовна. Звонили из Москвы. Сын в Праге объявился, нашелся. Вот, скоро поеду знакомиться.

Она выпрямилась во весь свой небольшой рост и внимательно посмотрела на него. Лицо не дрогнуло.

– Ну и слава Богу! Все к лучшему.

И снова ссутулилась, как будто гора лет в один миг навалилась на женские плечи.

В день отъезда в Москву он долго стоял у окна в своей комнате и задумчиво курил. Он убивал себя этим куревом, хотя врач сказал, что ему лучше не курить. На улице накрапывал противный мелкий дождь, редкие прохожие зябко прятались под черные зонты. Кончался сентябрь. Он увидел Верку, соседку, которая вела из детского сада своего малыша в надвинутом на глаза капюшоне. Мальчик сердито упирался, тянул руку, не хотел идти домой. Андрей Юрьевич не помнил, как его зовут, хотя тот родился и вырос у него на глазах в соседней комнате. Сама Верка нравилась ему. Она была молодая, красивая, стройная и оттого, наверное, не счастливая.

Стайка сизых голубей, не обращая внимания на дождь, слетелась на булку, которую выронил Веркин малыш на черный блестящий асфальт. Мама с сыном остановились и долго смотрели, как взволнованные серые птицы, стоя лапками в луже, толкаясь, терзают размякший под дождем сдобный белый мякиш. Пора было собираться в путь. Андрей Юрьевич ткнул окурком в розетку для варенья, которую он использовал как пепельницу. Он не знал, что видит эту улицу, Верку и город из своего окна в последний раз. Он не знал, что никогда больше не вернется назад в эту комнату.

Но он крепко надеялся на это.

II

В Прагу они выехали через десять дней ранним утром на поезде. Купе спального вагона международного класса показалось Андрею Юрьевичу страшно неудобным, он никогда в таком не ездил. Оно было гораздо уже обычного купе, и спальные полки располагались в нем не по обе стороны напротив друг друга, как это принято в России, а три штуки на одной стороне, очень низко друг над другом. Подход к окну из-за этого сделался удобным, однако они загромоздили его своими коробками с телевизионным оборудованием. Возле окна в угол был вмонтирован полукруглый откидной столик, под которым прятался маленький умывальник. Все: стены, двери, мягкая плюшевая обивка полок и коридор вагона, тоже настолько узкий, что в нем невозможно было нормально разойтись, имели одинаковый блекло-салатовый оттенок, напоминающий психушку. Андрей Юрьевич втиснулся в купе и увидел мужчину с умирающим лицом, плотно закрытыми глазами и початой бутылкой «Боржоми» на колене, утомленно откинувшегося на подложенную под спину кожаную сумку. Уловив шорох, мужчина поднял руку, бережно, как ребенка поднес к губам горлышко, сделал маленький глоток и со стоном вернул бутылку на место. Глаза он так и не открыл.

Сопровождающий выглянул из-за плеча Андрея Юрьевича, расплылся в коварной понимающей улыбке и, набрав в грудь побольше воздуха, проорал, краснея и напрягая на шее жилы:

– Живой груз доставлен в целости и сохранности. Гони расписку, Мотя!

– Изыди! – вздрогнув, ответил слабым голосом мужчина и, мучительно морщась от каждого усилия, вновь привел в действие бутылку «Боржоми».

– Счастливого пути, Андрей Юрьич! Устраивайтесь.

Сопровождающий подмигнул и исчез. Андрей Юрьевич бесшумно поставил свою сумку на ближайшую коробку и сел с максимальной осторожностью, как будто полка была сделана из хрупкого тонкого стекла. Мужчина, помедлив, разлепил страдальческие глаза и в два приема повернул голову к попутчику.

– Перебрал вчера, – жалобно простонал он. – А что они хотят? Убийцы! Два месяца вынужденного безделья! Матвей Шумякин, собственно…

Андрей Юрьевич понял по тону, что он обязан знать, кто такой Матвей Шумякин, если не хочет прослыть дремучим деревенщиной. Большая мягкая, удивительно гладкая на ощупь рука протянулась ему. Андрей Юрьевич принял ее как драгоценность. У Шумякина были выразительные умные, на выкате глаза, мешки под глазами и темные круги вокруг глаз. Умирающее выражение не портило приятного полного лица. Шумякину было чуть больше сорока, он был высок, силен, но рыхл. Он умел в один миг увидеть в нужном ракурсе любую окружающую картинку. Мог преподнести все в нужном свете. Андрей Юрьевич тоже представился. У него создалось неприятное впечатление, что его одним взглядом поставили в нужный ракурс и рассмотрели во всех подробностях. Любопытство во взгляде угасло, Шумякин вернулся к живительной бутылке.

Вскоре без всякого предупреждения мимо их окна плавно поплыли решетки Белорусского вокзала, ограждающие железнодорожные пути. Поезд медленно набирал ход. Через час проводник принес специальный ключ, отворил дверь в смежное купе, которую Андрей Юрьевич даже не заметил и объединил два тесных купе в одно общее. В открывшийся дверной проем Андрей Юрьевич увидел часть обстановки соседнего купе, коробки со знакомой телевизионной маркировкой и сидящую на нижней полке очень милую девушку лет двадцати пяти, со строгим лицом и планшетом на голых коленках, которая подняла на него свои ясные глаза и приветливо улыбнулась.

– Салют! – сказала она. – Я Настя Данилова, сценарист, креативный директор и директор фильма. А это Костик, ассистент широкого профиля, помощник оператора.

Ассистент широкого профиля, сопля, прощелыга с падающей на глаза челкой, самый молодой член съемочной группы, которого Андрей Юрьевич сразу окрестил в душе хамом и молокососом, высунулся из-за перегородки и в знак приветствия молча помахал Андрею Юрьевичу телефоном. Из ушей у него смешно торчали провода вставленных наушников. На огромном светящемся экране телефона Андрей Юрьевич увидел Настю Данилову, сфотографированную топлес.

– С Мотей вы, наверное, уже познакомились?

– Режиссер-оператор, – промямлил с закрытыми глазами Шумякин, открывая вслепую вторую бутылку «Боржоми», умолчав о том, что монтаж фильма тоже лежал в основном на его плечах.

– Мотя! – крикнула Настя, не замечая Костиной подставы. – Я сейчас пообщалась с Яной Львовной. Сообщила, что мы уже выехали.

– А мы уже выехали? – удивился Матвей Шумякин. – Ну, тогда я, пожалуй, сосну, пока мы как следует не разогнались. Голова трещит зверски. Разбудите через пару часиков.

– Мотя-Мотя! – укорила Настя – А ведь Яна Львовна тебя предупреждала!

Андрей Юрьевич знал, кто такая Яна Львовна. Млинская, продюсер, с которой он давеча подписывал бумаги. Много бумаг. По правде сказать, он не вчитывался в то, что подписывал. Неудобно было проявлять недоверие к людям, которые везли его за свой счет на встречу с сыном. Он не был наивным простачком и не привык доверять кому попало, но так тут сложились обстоятельства.

– Я буду снимать фильм о вашей встрече с Карелом, – сказала она при их знакомстве, на слове «я» красиво приложив пальчики к груди, словно говорила с иностранцем.

Фильм? Целый фильм? Что еще за фильм? Он вслух выразил свое недоумение. Зачем такие сложности?

– Не старайтесь понять. Это ни к чему, – улыбнулась она. – Все у нас под контролем. Просто ведите себя как можно естественней и наслаждайтесь жизнью, она того стоит.

Пару дней назад Яна Львовна вылетела в Прагу на самолете, чтобы сделать там сотню необходимых дел: подписать разрешение на съемку, заручиться поддержкой властей, согласовать график съемок с участниками, снять жилье, взять в аренду авто и встретить съемочную группу на железнодорожном вокзале в Праге так сказать во всеоружии. Как у этой молодой, тридцатишестилетней, уверенной в себе женщине со статью манекенщицы, получалось расположить к себе людей, убедить их впустить съемочную группу документального кино в свою личную жизнь, в свою крепость, он не мог понять. Что шло в ход? Деньги, лесть, уговоры, личное обаяние? Она смогла расположить к себе даже его, сухаря-петербуржца, враждебно настроенного к москвичам, растопить лед его недоверия.

– Бегите к нам, Андрей Юрьич! – предложила Настя. – Если Мотя сейчас начнет храпеть, вам мало не покажется.

Она встала. Он оторопел. У нее были невероятно красивые сильные ноги, такие, что невозможно описать словами. Накачанные, как у тяжелоатлетки или стриптизерши, длинные, покрытые ровным золотисто-коричневым загаром, до предела обнаженные, – от них невозможно было оторвать глаз. Выше – какая-то серая хламидка, короткий бесформенный балахон, скрывающий фигуру. Возможно из-за этого Настины ноги казались еще длинней и еще краше, поскольку все внимание уделялось исключительно им. Контраст этих сильных женских ног с милым круглым лицом и большими честными глазами был подобен глубокой пропасти, отделяющей грешниц от праведниц. Андрей Юрьевич стыдливо отвел глаза в сторону и стал смотреть как Шумякин, стеная и охая, карабкается по приставной лесенке на верхнюю полку.

III

На стоянке в Вязьме он сидя задремал, окруженный заботой Насти Даниловой, которая заставила Костю сходить к проводнику за чаем и печеньем, разморенный теплом и непривычным, давно забытым вниманием. Ему снилась комната, но не его родная коммуналка, а московская, в которую на днях привезла его Яна Львовна и сопровождающий ее оператор с кинокамерой.

– Андрей Юрьич, эта комната чем-то похожа на вашу? – спросила она.

Странные люди эти телевизионщики. Жизнь они, что ли, не нюхали? Все у них просто, как в сказке. Если эта комната и была похожа на его, то только общей атмосферой запущенности всех российских коммуналок с продавленными диванами, волнистым линолеумом и облупившимися подоконниками.

– Вроде похожа, – солгал он.

– А что вы делаете дома, когда у вас есть время побездельничать? Ну, если такое случается.

Андрей Юрьевич подумал, что у нее совсем нет времени бездельничать, раз она видит в этом слове нечто оскорбительное и как бы извиняется за него. Она забывает, что он пенсионер, которому одна радость – телевизор.

– Смотрю в окно.

Она обрадовалась.

– Отлично! Окно здесь есть. Подойдите к окну. Представьте себе, что вы дома, Андрей Юрьич.

Андрей Юрьевич попытался представить. Получалось это плохо. Ярко-красный диван выбивал его из колеи. Он обязательно застелил бы чем-нибудь диван с такой обивкой. Яна Львовна дала знак оператору включиться в работу.

– А теперь ведите себя как можно естественней!

– Можно мне закурить?

– Вообще-то курение не приветствуется в кадре, но, я думаю, мы сумеем это пережить. Только затягивайтесь пореже.

Андрей Юрьевич понял: ей нужно, чтобы он расслабился в привычной обстановке, забыл о камере, перестал зажиматься и раскрылся. Наверное, так и снимается документальное кино.

– О чем вы думаете, когда смотрите в окно? Что вспоминаете?

Он взглянул на хрустальную пепельницу на обшарпанном подоконнике. Фальшивка, явно чужая в этом убогом интерьере. Кто принес ее сюда? Дома он использовал вместо пепельницы розетку для варенья.

– Ни о чем я не думаю! Просто смотрю. Что вы от меня хотите?!

Съемка закончилась провалом. Он не понимал, зачем ему все это нужно, злился, не мог отвлечься. Удались считанные кадры.

– Ничего, – успокаивала она. – Первый блин всегда комом.

Через пару дней он привык к ней, и у них в студии состоялось доверительное интервью, которое записывалось для закадрового текста. Они беседовали около двух часов. Многие вопросы сбивали его с толку, казались не имеющими к нему отношения и задавались небрежно, как бы между прочим, незаметно. Но он все равно замечал их. Например, смотрит ли он американское кино? Зачем ей это знать? Специально в кино он не ходит, но когда показывают по телевизору, канал не переключает. Случалось ли ему видеть какого-то иностранного актера, который почему-то показался ему смутно знакомым? К чему она клонит? Нет, никогда. Он еще не сошел с ума. Многие вопросы касались оккупации шестьдесят восьмого года2, как он ее помнил, и его дальнейшей службы в Чехии, их любви с Мартой. Вы помните, какой она была? Что, простите? Опишите, какой вы ее помните. Лицо, улыбку, характер. Это были хорошие вопросы, и он отвечал на них добросовестно, во всех подробностях. Как ей это удается? Как ей удается влезть к нему в душу?

Он очнулся от сна. Поезд стремительно набирал скорость, отъезжая от Смоленска. Из-за перегородки раздавался мощный храп Моти. Настя, свежая, как цветочек поутру, колдовала над планшетом, – быстро беззвучно касалась пальчиками экрана, набирая какой-то длинный текст. Костя сидел рядом с ней, положив одну руку поперек живота кулаком под локоть другой, отставленной так, словно он напевал про себя арию из оперы. На ладони отставленной руки лежал телефон со светящимся экраном, на котором что-то мелькало. Девушка с веслом, раздраженно подумал Андрей Юрьевич. Пионер в каменной пилотке, с развевающимся галстуком. Символы эпохи. Если ставить памятник нынешнему молодому поколению, то только так, с телефоном в отставленной руке и пустыми глазами, неподвижно упертыми в экран.

– Хотите есть, Андрей Юрьич? – спросила Настя, боковым зрением заметив, что он зашевелился. Он зачем-то был нужен этим людям. В Москве его носили на руках. Поселили в гостинице, возили на машине. Он боялся представить, что будет с ним, когда эта забота закончится, а интерес к нему пропадет. Впрочем, у него был теперь чешский сын, авось не бросит.

– Знакомое лицо?

Она повернула к нему планшет, и Андрей Юрьевич увидел очень ухоженную молодую женщину с большими лучистыми глазами, тонкими изящными ноздрями маленького носа с легкой горбинкой, упрямым подбородком и ямочками на щеках.

– Марта!

Такой он ее еще не видел. Когда они расстались, Марта была лет на десять моложе, чем на этой фотографии. Костик привстал посмотреть.

– Пипец! – сказал он восхищенно. – Как вы с ней познакомились? Изнасиловали на автобусной остановке?

– Костя, прекрати! – крикнула Настя. – Это не смешно! Не обращайте внимания, Андрей Юрьич, он завидует. А все же действительно, как вы познакомились? Вырвали из рук бандитов? Спасли из огня? Как?

– Случайно. Вместе кормили в парке лебедей.

– И все? И больше ничего?!

– А потом на автобусной остановке… – начал Костик, но Настя больно ущипнула его за бедро.

– Как вам это удалось? После нашей оккупации чехи нас просто ненавидели.

– Мы об этом не думали. Молодо-зелено. Нам было хорошо вместе.

– А у вас были чувства?

– Были.

Настя глубоко задумалась. Какие-то сомнения все еще омрачали ее милое лицо.

– Андрей Юрьич, у вас есть ваша фотография того времени? Можно посмотреть?

У него была одна фотография. Яна Львовна уже отсканировала ее для истории. Они с Мартой зашли в фотостудию перед самым его отъездом. Перед самой разлукой. Наверное, это и наложило отпечаток трагедии на их юные лица. Через день он навсегда вернулся в Союз.

Он вынул из сумки старую фотографию с обломанными, потрескавшимися краями и глупыми розочками по углам.

– А вот это точно пипец! – восхищенно воскликнула Настя – Реинкарнация! Вы же здесь вылитый Сергей Есенин! Повторение романтической истории про Айседору Дункан3! Боже, теперь мне все стало ясно! Смотри, Костик, какой Андрей Юрьич был красавец!

– Не то, что сейчас, – сказал Костик.

Андрей Юрьевич окаменел лицом, но сделал вид, что не услышал, чтобы не сорваться. Он знал, кто такая была Айседора Дункан, однако смысл Настиных слов до него так и не дошел.

– Зависть, Костя, это высшая форма комплимента, – назидательно сказала Настя.

– Меняю умные мысли на коньяк, – проворчал тот. – И спорим на поцелуй, что я целуюсь лучше тебя?

При слове «коньяк» поперхнулся и перестал храпеть за перегородкой Мотя Шумякин. Поезд бодро отстукивал колесами версты, отделяющие их от Белоруссии. На вокзале в Минске их уже ждали вездесущие старушки с кошелками, вкуснейшие драники и изумительная местная сметана, а в Бресте у польской границы – замена колес на стандарт европейской узкоколейки и таможенные декларации. С их многочисленным телевизионным оборудованием это была немалая проблема, хотя с документами у них был полный порядок. При проверке документов на груз Андрей Юрьевич с удивлением узнал, что их съемочная группа и не имеет никакого отношения к каналу, которому он адресовал свою заявку и принадлежит совсем другому каналу телевидения. Это показалось ему довольно подозрительным, но он счел за благо промолчать.

IV

К девяти часам утра следующего дня долгожданная красавица Прага величественно выплыла из-за покрытых редким рыжим лесом холмов. Поезд «Влтава» въехал в пригороды чешской столицы.

Андрей Юрьевич жадно выглядывал в окно. Возможно, в этом городе ему предстояло провести остаток лет. Он опасался променять красавец-Петербург на элегантную европейскую провинциальность. То, что он увидел из окна поезда, всколыхнуло его воспоминания. Он уже въезжал в этот город на танке молодым военнослужащим. Он покидал его с надеждой вернуться, но эти надежды тогда не осуществились. Он вновь въезжал в него с надеждой. Город сверкал и нежился на солнце, словно самая большая в мире драгоценность. Осень широкими красными и желтыми мазками разукрасила бульвары, ржаво-красной листвой устлала аллеи, влила сочной зелени в темную воду тихой Влтавы, щедро плеснула лазурь и золото в небо, прошлась мягкой оранжевой краской по одинаковым черепичным крышам домов, подрумянила причудливые пухлые облачка. Бронза домов, решеток, статуй, каменных мостов стала оправой всему этому природному великолепию. Настя ахала, Костик ловил бесплатный вай-фай, Матвей Шумякин угрюмо сосал барбариску. Поезд бесшумно погасил ход, и пассажиры потянулись к выходу, на покрытый аккуратной брусчаткой широкий перрон. Ждали Млинскую, пересчитывали кофры и коробки. Пассажиры, проходя мимо, оглядывались на их солидную поклажу, сложенную в египетскую пирамиду, на Настю Данилову, которая хоть и сменила короткий домашний балахон на синие обтягивающие джинсы, шерстяную сиреневую кофточку с высоким горлом и стильную кожаную куртку, лишь подчеркнула этим достоинства своей фигуры.

– Вон она!

Они увидели, как впереди колышется и раздается в стороны толпа с чемоданами, словно что-то необыкновенное движется ей навстречу, неторопливо раздвигая плечами человеческие волны, вышагивает свободной широкой походкой от бедра, плавно поднимая руку к черным очкам, скрывающим пол-лица, чтобы откинуть упавшую на них платиновую челку.

– Яна Львовна! – завопили они.

Она плыла белым лебедем среди неуклюжих неряшливых пингвинов, сопровождаемая элегантным носильщиком с тележкой. Высокая, эффектная, выше всех в своих цокающих туфлях на «шпильках», длинноногая и гибкая. Иллюстрируя собой местный анекдот: «Шли по улице чешка и русская. Оглядели друг друга оценивающе. Шлюха, подумала чешка. Деревенская, решила русская».

Она подплыла и, раскинув в стороны длинные руки, сгребла всех в объятия, символически обняла их.

– Ну-ка живенько вещи в тележку и за мной шагом марш! Машина подана, – сказала она и первой схватила какую-то коробку. У главного входа вокзала был припаркован просторный синий минивэн Мерседес, арендованный вместе с водителем круглосуточно на все время съемок. Они погрузились и отъехали. Не было времени даже кинуть взгляд на архитектуру и внутреннее убранство Главного железнодорожного вокзала Чехии имени Вудро Вильсона, американского президента.