Невеста дяди Кости

Ещё трём женщинам удалось разродиться в течение ночи. У каждой немедленно забирали дитя, били его дубинкой, выносили из барака и окунали в бочку с водой. Убедившись, что ребёнок мёртв, его бросали тут же, рядом с бочкой. Неизвестно откуда налетевшие стаи крыс с остервенением вгрызались в нежную плоть новорождённых. Роженицы приникали к щелям барака, наблюдая, как крысы уничтожают самое дорогое на свете – их детей. Роженицы метались, пытаясь вырваться из барака и помчаться к своим малышам, но неизменно натыкались лишь на удары дубинками. Они были не в состоянии противостоять относительно сытым агрессивным надзирательницам, которые тоже боролись за свои жизни, понимая, что многие из тех, кого они так нещадно лупили дубинками, с удовольствием займут их места, чтобы хотя бы ненадолго включиться в борьбу за свою жизнь на другом уровне, том, на котором можно было получить робу и миску баланды и лупить других вместо того, чтобы работать, не поднимая головы. И здесь властвовал общелагерный закон: «Умри ты сегодня, я завтра».

Но они сегодня проявляли в этом всеобщем безумном потоке ненависти настоящий гуманизм. Они давали шанс этим беременным прожить ещё день. А ведь могли просто не предупреждать. Они сочувствовали им где-то в глубине своих душ, ведь ещё недавно они и сами были матерями, расставшимися со своими детьми. Просто им повезло, они смогли быстро принять неизбежность потери и подавить в себе боль. И благодаря этому они выжили.

А ещё эти беременные были «золотым резервом». Ведь понятное дело, что они не смогут завтра работать как остальные. И когда «фрау старший надзиратель» потребует крови, то они легко пожертвуют именно ими, потому что из остальных они смогут что-то выжать и выполнить дневное задание, обеспечив самим себе по миске баланды и надежду на ещё один день в робе помощницы кровавой фрау.

Глава 9. Лагерь (продолжение). Доктор Нахтвейн

Наутро, после того как Рая родила на грязных окровавленных досках, женщин, как обычно, построили перед фрау Рихтер. Тем, кому не удалось избавиться от беременности, велели встать отдельно от остальных. Сделали сверку и из барака вывели беременных и ещё нескольких, особенно измученных, от которых на внутренних работах толку уже быть не могло. Все понимали, куда их ведут, но, будучи напуганными и измождёнными, женщины молчали, не имея сил даже на сочувствие. А может быть, они просто завидовали уведённым. Максимум через час их земная жизнь закончится, и не нужно будет дрожать от страха. А те, кто прошедшей ночью лишился своих новорожденных детей, зачем им нужна была жизнь? Ведь было абсолютно понятно, что выбраться отсюда не сможет никто, а раз так, то чего тянуть время? Ни выбраться, ни родить им уже не суждено. Ещё несколько часов, и они и так будут падать в голодные обмороки, а стервятницы с дубинками в руках будут отправлять их на встречу с теми, кого сейчас увели в крематорий. Но страх был сильнее этих несчастных женщин, он застрял в их лёгких прошедшей ночью, оставив в каждой по частице себя. Это он не позволял им вздохнуть полной грудью и, уставившись на фрау Рихтер, просто плюнуть ей в рожу. Чего они боялись? Почему на грани неизбежной смерти человеку свойственно цепляться за жалкие мгновения, которые он ещё может провести на этом свете?

Вернулись помощницы старшей надзирательницы, отводившие к крематорию несчастных обречённых. Фрау Рихтер взглянула на них и куда-то вбок произнесла:

– Ведите их в барак номер семь.

Они не ослышались? Их ведут не в крематорий? Их ведут в барак номер семь! Какой же он, наверное, уютный, этот барак. Наверняка там им дадут матрасы, подушки, одеяла и одежду. А самое главное – они ещё поживут. Неважно зачем, просто будут выполнять каждодневные каторжные работы и поживут ещё чуть-чуть. Никто не сбежит, и все они вылетят в трубу, даже эти злые суки с дубинками в руках. Но ещё день, а там ещё один, главное не смотреть по сторонам и не видеть чужих страданий. Просто выполнять всё то, что требуется, а если появится возможность занять место одной из тех, что орудуют сейчас дубинками, то вызваться первой и доказать, что имеет на это право. А Рая, разве смогла бы она лупить своих товарищей по несчастью этой деревянной дубинкой? У неё не было ответа на этот вопрос.

Прежде всего ей никто не предлагал занять эту должность. А сил после ночных родов у неё просто не было. Сильная боль буквально разрывала её на куски. Рая с трудом шла, а ещё грудь, она была сильно разбухшая и готовая всю себя отдать тому, для кого она была предназначена. И вдруг Раю пронзила мысль. Она отогнала было её от себя, но та уже угнездилась в мозгу и постоянно сверлила его. Грудь! Ведь там было молоко! Вне зависимости от состояния матери, природа позаботилась о выживании следующего поколения. И она не знала, что этой грудью уже некого кормить. Рая прекратила колебаться: раз в живых больше нет того, кто был первым в очереди на это молоко, то следующая по праву была она. Только не говорить никому и не показывать вида, иначе голодные женщины разорвут её на части. Нужно будет улучить момент и потихоньку отсосать грудное молоко.

Их вели в барак номер семь, а мысли Раи крутились вокруг собственной груди. От одной мысли, что удастся выцедить из себя хоть сколько-нибудь молока, чтобы самой же его немедленно проглотить, сводило желудок. Она уже чувствовала его сладковатый привкус, и он сводил её с ума. Только найти какой-нибудь закуток и высосать самую малость…

Они стояли снаружи барака, заходя внутрь по восемь человек. Дошла очередь и до Раи. Ей велели сесть на покрытый чужим волосом табурет, и худая высокая женщина ручной машинкой начала её стричь. Машинка была тупой, а женщина явно торопилась, старясь выдерживать нужный ритм, и оттого непрестанно дёргала Раины волосы. Было очень больно, и Рая один раз не выдержала и вскрикнула, после чего сразу же получила оплеуху от стоявшей рядом надзирательницы. Было просто счастьем, что она получила простую, хотя и крепкую пощёчину, а не удар деревянной дубинкой. Видимо, приведя их в этот барак и переведя в разряд рабочей силы, надзирательницы станут относиться к ним немного бережней. Вот уже вместо дубинки дают простую пощёчину. Как же зовут эту надзирательницу? Рая никак не могла вспомнить. Она несколько раз слышала её имя, но от сковавшего её страха никакие воспоминания в голову не лезли.

Ей велели перейти в другую часть барака, где, усадив на другой табурет, сделали наколку на руке. Её пронумеровали, словно скот. Однажды она видела грузовик с коровами, которых везли на бойню, Рая запомнила номера, выжженные тавром на шкурах животных. А сейчас она сама была испуганным животным и в любой момент тоже могла оказаться на бойне, и от неё даже номера не останется. Рука сильно саднила и распухла от уколов иглы и какой-то жуткой жидкости. Ни о какой дезинфекции речи не шло. Её просто усадили на табурет, велели подставить руку и грязной иглой с остатками чьей-то крови вывели номер. Но было в этом и что-то хорошее.

Раз сделали татуировку, то женщины получали хоть какую-то отсрочку. Значит, сегодня их не убьют, а раз их не убьют, то обязательно дадут что-то поесть. Хорошо бы это была каша, неважно какая, пусть пшённая или гречневая, но обязательно в миске и доверху. Пусть от неё поднимается кверху пар, а в середине будет кусочек… нет, масла, конечно же, здесь не дадут, пусть будет кусочек комбижира или маргарина. Какая разница, что будет сверху? Главное, её можно будет быстро съесть, грязными пальцами собрать все остатки со стенок миски и слизать. Мыть руки? Кто сейчас мог думать о чистоте рук? Это довоенные чистоплюйские дела! Мыть руки могли почтенные домохозяйки, а кто они сегодня? Ну да, их же повысили в статусе, они теперь номера. Всё, что им сегодня нужно для выживания, выучить наизусть свой номер. Отныне никого не интересуют их имена. Они будут жить в этом лагере просто рядом цифр и этим же рядом вылетать в трубу, когда подойдёт их очередь. Какая разница, как назвали их матери? Какая разница, какие нежные имена шептали им их любимые мужчины? Как бы они шептали сейчас? Пятьдесят семь тысяч двести сорок три, я тебя люблю? Разве можно любить какие-то обезличенные номера? А как можно представить лицо любимого человека? На какой номер оно будет похоже?

В следующем отделении барака им выдали заношенные робы. Никого не интересовал размер робы или грубых ботинок. Им просто швыряли из кучи то, что было под рукой, и гнали дальше. Правда дали немного времени, чтобы они могли поменяться робами и ботинками между собой, хотя бы приблизительно подобрав что-то более близкое по размеру. Теперь они стояли в одинаковых робах, с одинаковыми серыми платочками на головах. Их одинаково остригли и посыпали одним и тем же порошком от вшей. А теперь… теперь в барак принесли большой бак с горячей жидкостью и большим половником наливали что-то в миски, и счастливчики, уже успевшие получить свою порцию, немедленно начинали её отхлёбывать, обжигаясь и проливая от этого драгоценные капли на пол. Рая с трудом удержала негнущимися пальцами горячую миску. Конечно, никакая это не каша. Даже невозможно представить, из чего варили эту баланду. Но она текла по пищеводу, попадая в желудок, согревая и пробуждая к жизни весь организм. На какое-то время горячая баланда могла обмануть организм, но он понимал, что полученная порция слишком мала, и требовал ещё. И проглотившие свою порцию с завистью смотрели на тех, кто ещё стоял в очереди. После еды им дали время на оправку.

Рая забилась в самый конец туалета и, улучив момент, когда никого не было рядом, расстегнула пару пуговиц на куртке и попробовала высосать несколько капель из груди. Молоко не шло, Рая искусала в отчаянии грудь, но так ничего из неё не выдавила. Отчаяние овладело ею, она так надеялась на эти несколько капель, даже понимая, что молоко это было бы произведено за счёт её же измождённого организма. И всё равно не могла избавиться от желания ощутить его вкус. Думала ли она в тот момент о том, кому оно предназначалось? Конечно же думала, но в тех условиях, в которых она находилась, ей пришлось отключить всю жалость к нему и к себе и сосредоточиться на собственном выживании. Зачем? Она не знала. А разве кто-нибудь спрашивает себя, для чего он выживает в экстремальных условиях? Для чего раненый солдат борется за жизнь? Да и нужно ли задавать себе такие вопросы? Она молода и пока ещё жива, это её жизнь, и она будет за неё бороться столько, сколько сможет. А потом, когда-нибудь, когда у неё будут для этого время и силы, она сядет в уголочке и будет плакать по своим детям. А сейчас она просто не может себе этого позволить. Как только они увидят жалость в её глазах, она тут же станет жертвой номер один. Эти падальщицы хорошо приноровились определять потерявших силу и надежду, а значит, не имеющих стимула к труду. Зато они трудятся отменно, освобождая землю от лентяек, чьи места с удовольствием займут другие, убившие в себе все чувства. Вот такие и поживут ещё немного. Только так и можно здесь существовать. Нужно стараться изо всех сил угождать надзирательницам, а при случае указать на провинившуюся, чтобы спасти собственную жизнь.

У Раи и её соседок по бараку началась другая жизнь. Прежде всего, хоть они и были постоянно голодны, но дважды в день получали похлёбку, а вечером к ней ещё и крохотный кусочек серого липкого хлеба. Но кто мог выступать контролёром качества? Даже приподнять глаза на надзирательниц опасно. Можно не только лишиться похлёбки, но и поменять статус, заняв место в очереди к крематорию. Но когда же они успели построить на советской территории крематорий? Этот и другие вопросы мучили не только Раю, женщины хотели знать, где они находятся. Однажды одна из них подслушала разговор двух надзирательниц, помощниц фрау Рихтер. И стало понятно, что в какой-то момент поезд пересёк границу и переехал из Белоруссии в Польшу. Но всё равно, ведь эту часть Польши Советский Союз освободил и дал угнетаемым людям свободу, значит, крематориев здесь быть не могло. Не могли же наши строить эти печи. Ведь Красная армия могла принести людям только освобождение, но никак не уничтожение.

К лагерю каждый день прибывали составы, привозящие всё новые партии людей. Главное не смотреть им в глаза и не сочувствовать. Ты же всё равно не можешь ничем помочь. Единственное, что в твоей власти, – попроситься с ними и встать в очередь к крематорию. Их гнали словно скот, выбрасывая слабых из вагонов. После них оставались чемоданы, тюки, оброненные детские игрушки и тела тех, кто уже простился с жизненной суетой. Собрать на телегу чемоданы, погрузить на вторую тела, быстро промести вагон, чтобы он мог отправиться в путь за новой партией.

Вымотанные дорогой люди ждали, что им дадут еды и питья, они заглядывали в глаза тем, кто был одет в лагерные робы, ища поддержки и ободрения. Но наталкивались только на опущенные книзу лица. А если и удавалось поймать чей-то взгляд, то он тут же ускользал. Им было странно и страшно слышать команды на родном языке. Да, помощницы фрау Рихтер кричали им на идише, и оттого картина становилась всё более непонятной. На этом языке они разговаривали в своих семьях и мамы пели детям колыбельные. А если и ругали кого-то на идише, так это разве ругательства? Разве можно всерьёз обругать человека на этом, таком родном и домашнем, языке? Конечно, они знали ещё и язык того места, откуда их привезли. Некоторые говорили по-польски, кто-то говорил по-чешски, и ещё какие-то наречия и языки могли промелькнуть, но объединяющим для заключённых лагеря было то, что почти все из них, кроме цыган и небольших групп противников режима, говорили именно на идише. Им было странно и непонятно видеть злых еврейских женщин, орущих на них и награждающих ударами дубинок. Как будто они не были такими же еврейками. Как они могли бить женщин и разлучать их с детьми? И собаки, какие страшные и ещё более злые, чем эти сумасшедшие женщины с дубинками в руках! Сытые охранники с трудом удерживали псов на поводках. И страх, разлитый в воздухе и сжимающий лёгкие. Казалось, после душного вагона, пропахшего нечистотами, можно было вздохнуть полной грудью, но грудь отказывалась впускать в себя свежий воздух. И только один страх, покинувший барак и свободно разгуливавший между вновь прибывших, чувствовал себя привольно. И эти тоже принадлежали ему. Он щекотил их своим дыханием и сковывал их грудь. А потом бросал их, хватающих воздух верхушками лёгких, словно бы они бежали изо всех сил.

А когда, выполнив необходимую работу по очистке перрона от вещей, погрузки тел и чистки вагонов, Рая возвращалась с остальными на территорию лагеря, то видела вереницу голых людей, стоящих в очереди к крематорию. Надеялись ли они на что-то? Может быть, они думали, что, приняв душ, получат чистую одежду и место в бараке? Они пугливо прижимались друг к другу, пытаясь согреться от чужих тел и получить друг от друга поддержку. И вместе было не так страшно. Раз все стоят, и я буду стоять. Если все движутся к этим массивным дверям, то и я ничуть не лучше остальных и тоже пойду со всеми.

И хотя Рая и остальные женщины из её барака тоже боялись, но у них всё же появилась какая-то определённость хотя бы на ближайшее время. Иногда кто-то из них попадал под внезапный гнев какого-нибудь немецкого офицера, и тогда несчастная вставала вместе с вновь прибывшими, если не получала пулю прямо на месте. Но все понимали, что они, отобранные для внутрилагерных работ, хотя бы ненадолго, но нужны своим мучителям.

А вскоре произошло ещё одно событие, с одной стороны, давшее надежду на сколько-нибудь продолжительную возможность остаться среди живых, а с другой – погрузившее в пугающую неизвестность. Женщин вызывали по одной в медпункт, откуда они возвращались растерянные и молчаливые. Рая работала на сортировке вещей, оставшихся после очередной партии уничтоженных людей, когда почувствовала, что ей в бок тычут деревянной дубинкой. Рая разогнулась. Ну конечно, это была она, теперь Рая помнила, что её звали Мира. Это она отдавала приказ разродиться всем беременным в течение ночи. Рая тогда так и не поняла, кто она: демон, велевший ей и ещё нескольким несчастным беременным родить свои чада на грязных досках, чтобы увидеть, как их немедленно убивают, или добрый ангел, предоставивший им возможность выжить единственным доступным способом – предать и убить собственного ребёнка. Ненавидела ли она Миру? Ведь она видела, как Мира собственноручно размозжила голову её ребёнка. Иногда Рая путалась в чувствах. Конечно же, Мира была исчадием ада и убийцей, с одной стороны, и такой же жертвой, как Рая и все остальные, – с другой. Ведь делала она это не по своей воле, а её детей тоже уничтожили. Иногда Рае казалось, что Мира с каким-то особенным сочувствием относится к ней и придирается меньше, чем к другим. Но после того, как ей пришлось отведать несколько раз дубинку Миры, она уже не старалась разобраться в том, насколько в той сохранилось что-то человеческое.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.