Откуда я иду, или Сны в Красном городе

Сухарев вернулся из Зарайска один. Жора остался. Хотел перед отъездом ещё раз встретиться с женой вечером. Не договорил что-то. А увидятся они, в самом лучшем случае, через год. Если увидятся… Дождь уже прошел в Кызылдале и вечером в десять часов на улицах было почему-то много гуляющих. Плюс шесть-семь градусов без ветра – самая замечательная осенняя погода. Кто-то из кинотеатра шел с последнего сеанса, кому-то осточертело два дня сидеть дома или кваситься под дождём, который резвился в красной глинистой породе, уставать на уличных работах или в изнуряющих переходах из дома на службу и обратно. Вот они просто гуляли. Дышали чистым воздухом, медленно влетающим в город из близкой подсохшей степи.

В гостинице дежурная по этажу сменилась. Молодая девчонка Лариса со скоростью спортсменки толкала перед собой швабру с влажной тряпкой вдоль коридора и напевала под нос незнакомую Виктору песню.

– Лариска, ключ где? – крикнул Сухарев в другой конец длинного коридора.

– А в комнатку зайдите. Там слева фанера с гвоздиками и ключами, – дежурная остановилась и стёрла со лба пот пестрым платочком, повязанным узлом пионерского галстука. – Я если отхожу, ключи убираю на всякий пожарный. Вы потом подойдите ко мне. Минут через десять. Вам звонили. Я должна слово в слово передать. Скоро закончу уже.

Виктор достал из сумки сапоги, недопитую бутылку минералки, постоял пять минут под душем и в трико спортивном пошел к дежурной.

– Звонил вам Гоголев Николай Викторович из нашего горкома партии. Заведующий отделом пропаганды. Просил, чтобы вы в любое время до двенадцати ночи ему позвонили. Телефоны я записала. Это домашний. А вон нижний – тот секретарша берёт днём.

– Ну, так я сейчас и позвоню. Пока ещё и одиннадцати нет, – Сухарев набрал номер. Телефон единственный был. У дежурной на столе.

– Здравствуйте, – сказал он. – Николай Викторович. Это священник Илия. А после работы Сухарев Виктор. Вы хотели говорить со мной? Мне так передали.

– Добрый вечер, Виктор, – Гоголев откашлялся. – Я говорил по телефону с вашим настоятелем. Мне надо решить один свой важный вопрос. Отец Автандил сказал, что лучше всех помочь мне можете вы. Можете с утра прийти ко мне? Двадцать шестой кабинет. Пропуск на вашу фамилию выписан.

– Горкому КПСС вроде бы ниже своего достоинства решать вопросы с церковью, – Сухарев сказал это мягко, но с ироничной улыбкой.

– Так горком ничего с вами решать и не собирается, – тоже улыбнулся Гоголев. – Мне лично надо. Просто я работаю в горкоме. Ра-бо-та-ю. А живу обычной жизнью. В ней есть проблемы. Психолога в город не завезли пока. В Зарайске тоже нет. Я узнавал. А настоятель ваш сказал, что вы любого психолога заткнёте за пояс.

– Или психотерапевта, – засмеялся Виктор. – Священник обязан быть психологом. Если у него нет к этому способностей, он рано или поздно идёт и устраивается работать слесарем или шофёром в автоколонну. Хорошо. Договорились. Во сколько вам удобно?

– К десяти приходите. Как раз планёрка у секретаря закончится. Жду. Доброй ночи! – Гоголев повесил трубку.

Виктор сбегал в буфет. Взял в номер бутылку кефира и три бутерброда с сыром. Перекусил. Ни о чём не думалось. Устал после путешествия в Зарайск и обратно. Взял вчерашнюю газету на столике у дежурной, лёг на кровать и успел прочесть только последнюю страницу. Некрологи просмотрел. Но никого из умерших не знал, поэтому переключился и стал изучать программу телепередач на завтра, хотя телевизор почти не смотрел. После чего пальцы отпустили газетный лист, глаза закрылись и Сухарев исчез из живой действительности, провалившись в сон.

И, как обычно, сон пришел без видений, но с голосом знакомым и нужным, поскольку тот, кто вещал во снах, появившихся только в Кызалдале, в Красном городе, толковал Виктору знания вовсе не религиозные, а философские. Об устройстве жизни, морали, нравственности, добре и зле. В общем о том, что не очень вдумчиво слушал Сухарев на лекциях в Свердловской духовной семинарии. Сегодня кто-то запустил хорошо видимую ленту со словами, которая двигалась вниз плавно. Ровно так, как звучал вслед за каждой строчкой мягкий баритон явно не земного, а чуть ли не вселенского происхождения и масштаба.

(сон Виктора Сухарева в ночь с двадцать девятого на тридцатое октября в Красном городе.)

«-Давай сегодня подумаем о друзьях, врагах и деньгах. Кого и чего надо больше любить, бояться, или, напротив, не бояться, но и не любить. Зачем бояться явного врага? Если сам он не скрывает, что враг, стало быть, он уже честен перед тобой. Честность – плохое качество? Нет. Открытый враг может разворошить два твоих чувства – трусость или смелость. Бороться со своей трусостью – благородное, значит, полезное, хорошее дело. Найти в себе смелость – свойство доброй, сильной воли. Это тоже хорошо. Врагу нет смысла тебя предавать. Он и так враг. Ему нет резона прикидываться другом. Какой же он тогда открытый враг?

От него ты ждешь неприятностей, нападения, агрессии и это заставляет тебя быть наготове, копить силу, работать головой, чтобы понять – как победить врага. Тоже ведь полезное занятие – быть готовым к трудностям и их преодолению. Врага можно не любить. Но уважать – надо обязательно. Если ты не уважаешь его, значит, заранее уверен в его слабости или своем преимуществе. Это может дорого тебе обойтись. Подводим черту. Открытый враг с тобой честен, он вынуждает тебя быть в силе и бороться с боязнью. Настоящий враг не станет выдавать себя за друга. Значит, друга ты уже не теряешь, что всегда тяжело. И, наконец, враг вынуждает тебя копить силу и ум, чтобы выжить или просто не проиграть. То есть, хорошо и это.

Ну и где смысл, где причина бояться врага? Нет их. Вывод простой. Врага бояться не за что и не надо. Надо, наоборот, стать сильнее самому. Что тут не так? Что плохого? Ничего. А вот своих друзей стоит побаиваться больше. Друг ближе. Знает он лучше твои слабые места в душе и теле. Знает многое из того, чего не стоит доверять посторонним.

А твой друг, ты подумай, Виктор, он же всё равно посторонний. Как близко бы вы с ним ни общались. Если обманет, схитрит враг – обидно? Нет. Чего ещё ждать от врага? А если это делает друг? Мало того – друг может предать. Это самое страшное. Предаст и унесёт с собой вагон и маленькую тележку своих знаний о тебе, твоей жизни, твоих недостатках и слабостях. Как он может эти знания обратить тебе во вред, не знает никто. Но предавший друг – хуже и страшнее врага. Не иметь друга – плохо. Тяжело без верного человека рядом.

Но жизнь рассказывает тьму примеров о том, что сегодняшние любимые драгоценные друзья не вечны как друзья. Они по разным причинам почти всегда уходят. После чего есть смысл их бояться. Проверено миллионами людей за много тысяч лет. Ты запомни: друзей иметь надо. Одного или двух. И осторожным с ними просто необходимо быть. Потому, что навеки преданных не бывает, а вот превратиться из друга в опасного человека он может. Бойся друзей больше, чем врагов, как бы нелепо это ни звучало.

Теперь страсти по деньгам. Их тоже надо бояться. Хотя они всегда прикидываются друзьями. Но они – зло. Почему? Они же не враги. Нет их – и живёшь ты тяжко. Плохо. Но привыкаешь – и ничего. Хотя, конечно, надо жить лучше. Даже дворняга хочет более уютной жизни. И хочется тебе этих денег не так уж много. Просто, чтобы не страдать, что не на что есть, нечего одеть кроме старья, детям не на что всякие радости доставлять. От мороженого до дорогих велосипедов, которые есть у тех, чьи папа с мамой при деньгах. И дома у денежных всего навалом, и сами они что хотят, то и покупают, да ещё и на сберегательную книжку скидывают про запас. Это же счастье? Вот многие так и ошибаются.

Счастье – это что? Свобода, конечно. Воля. Но натурально свободен и счастлив не тот, у кого много денег, а тот, кто относится к ним одинаково. И когда они у него есть, и когда их нет: он от них не зависит или зависит минимально. Ведь свобода – это независимость не только от бедности, но и от богатства. Но, к сожалению, понять это мало кому удается. И если деньги, возможно, портят не каждого, то меняют всех. И редко в лучшую сторону.

Много денег – это прекрасный повод и друзей потерять, у которых их меньше. И врагов, кроме тех, что были, добавить изрядно. И тем, и другим трудно усвоить спокойно, что ты свихнулся на собирании денег и демонстрируешь это с удовольствием, с показухой. Когда самым главным делом становится коллекционирование денег – это плохая зависимость. Человек уже болен. Как алкоголик. Ну, а какие у алкоголиков друзья, какая жизнь и сколько врагов – нечего и говорить. Так всё ясно.

Эта опасность как бы приносящих радость и постоянно прибавляющихся денег- всё равно, что опьянение народным лакомством – водкой. Когда поначалу легко и весело, а потом наступает тупое больное похмелье. Деньги и любовь к ним затягивают, сковывают, запутывают, опьяняют и обманывают тебя видимостью радости и свободы, лишая на самом деле и покоя, и радости. Они вынуждают тебя бояться, что их украдут, отберут или они потеряются. А то и перестанут прибавляться. Возьмем ещё раз, к примеру, свободу. Кажется, деньги дают её безмерно много, дают возможность приобретать все новые и новые вещи. Вот она, свобода: не зависеть от тех, кто рядом, и быть как бы счастливее их! На самом же деле нет никакой свободы. Мы отдаемся в рабство купюрам, дорогим привычкам и запросам, а потом бегом прибегаем к полной несвободе, какую гарантирует страсть к добыче денег. К еще более страшной угрозе, чем открытый враг или друг-предатель.

Получается, что среди врагов самый опасный – деньги. Запомни и всем говори это при каждом удобном случае»

Голос исчез, а бегущая лента с этими же словами свернулась в тонкий берестяной свиток и растаяла. Виктор открыл глаза и огляделся. Тот, кто ему всё рассказывал, должен был сидеть рядом. Прямо над ухом. Но никого не было.

– Может я свихнулся? – Сухарев почему-то ощупал голову. – Ведь я всё это знал. Да все знают. Или нет? Вроде банально всё, что услышал. Но раньше ведь я никогда никому этого не говорил. А теперь буду. Если придётся к месту. Это моё сознание потаённое. Точно. Надо пойти за город, в центр степи. Туда, где точно много веков назад упала звезда вселенского Разума. Одна из миллиардов. Что-то спрятано подобное в недрах рядом с Красным городом. Может, подсознательно и запроектировали его здесь именно поэтому. Интересно, кому ещё грезятся такие монологи разума во сне?

На часах было восемь утра. Ещё два часа до похода в горком партии, где Сухарев не был сроду и до вчерашнего вечера не представлял, что когда-то занесёт его туда нелёгкая. К партии он относился равнодушно, хотя слышал и от церковников, да и от неверующих, что её любовь к народу – только в бесплатном обучении да образовании, ну, ещё в низких ценах и застыла. Хотя и от этого народу хорошо. А это главное. Бога только напрасно задолбали. Атеизмом почти всех накрыли как кастрюлю крышкой. Нет Бога и всё. Не видно, не слышно и толку от него – никакого. Только головы заморочили попы людям грехами да богобоязнью. А бояться-то и трепетать должны люди перед Вождём Революции и перед КПСС. Они народу и родители и Всевышняя сила с разумом.

Сбегал Виктор в буфет, потом переоделся в красивый шерстяной костюм, галстук бордовый нацепил на голубую рубашку, надел остроносые туфли и потихоньку побрёл к горкому. В девять тридцать вышел. Хотя горком от гостиницы был через три дома на площади. Там и обком стоял, областной КГБ, управление сельским хозяйством и Кызылдалинский комитет профсоюзов. Да, ещё и городское управление милиции. Страшновато было в одиночку пересекать площадь. Казалось, что изо всех окон всякие государевы люди глядят на тебя и непременно в чем-нибудь подозревают.

Без одной минуты десять утра. В узком окошке бюро пропусков горкома видна была только верхняя часть причёски администраторши. Она, невидимая, прошелестела пачкой бумажек и выбросила на нижнюю панель окна белую, тонкую свою кисть с витым позолоченным браслетом на запястье. Между двумя пальцами она держала длинный серый листок с большим штампом вверху. Штамп содержал одно слово «Разрешить».

– Вот тут распишитесь, – рука исчезла на секунду и выложила на панель раскрытый журнал учёта с ручкой в ложбинке межу страницами. – Напротив своей фамилии.

Виктор поставил свою несолидную закорючку, Ручку уложил в ложбинку и спросил.

– Кровь сдать не надо? Или ещё чего?

– Вас ждут, – сказала невидимая женщина тихо. – Остроумно, конечно. Но лучше острите с женой. Логичнее как-то.

– Нет жены. Пока не приехала, – Сухарев поднялся на носки, попытался разглядеть даму из бюро пропусков, но увидел только склонённую к бумагам голову. Ту же причёску, только всю. И часть плеча, укрытого кофточкой фиолетового цвета. – А когда приедет, я ей доложу, что вы приказали с ней острить. И сразу же приступлю.

– Будете уходить – пропуск оставите мне, – ещё тише сказала дама. – Николай Викторович распишется и поставит время ухода. Сухарев постучал в дубовую дверь двадцать шестого кабинета, девичий голос попросил войти. Секретарша убежала в кабинет с табличкой «Гоголев Н. В.», тут же выскочила и махнула рукой внутрь кабинета.

– Вас ожидают

Гоголев был красив. Сорок ему исполнилось пару лет назад, похоже. Тонкие черты лица, Твердый подбородок с мужественной ямочкой, острый взгляд, жесткие губы волевого мужчины, мастерски уложенный назад черный волос и прекрасно сидящий импортный с блёсткой костюм тёмно-коричневого цвета, украшенный лиловым, переливающимся желтизной галстуком.

– Николай, – он вышел из-за стола и крепко пожал очень неслабую руку Сухарева. Виктор почувствовал. Гоголев или штангой занимался в юности, а, может, тоже боксом. – Мы примерно одного возраста, – улыбнулся Николай Викторович. – Давай на «ты» сразу. Нормально?

– Запросто, – Виктор кивнул.

Николай сел за стол. Помолчал. С мыслями, что ли собирался. Не знал с чего начать.

– Я, Витя, крещёный. Крещёный заведующий отделом горкома КПСС. Никому не говори. Меня, если узнают, сразу вытащат на бюро и выгонят. Освободят от должности по-нашему. Но позвал я тебя не поэтому. Хочу исповедоваться. Настоятель ваш сказал, что лучше всего исповедь примешь ты. Грех на мне. Большой грех. Кровавый. Я, когда случайно узнал от своих, что в церкви новый священник объявился… Из Челябинска, да?

Сухарев улыбнулся и снова кивнул.

– Ну, я тут же всё про тебя узнал за неделю. Связей-то полно, – Гоголев стал тяжело ходить по кабинету с полосатой ковровой дорожкой на паркете. – Так вот. Грех этот, тайну свою уже три года ношу внутри. И с каждым днём всё хуже мне, Витя. Замучила совесть! Но ты, конечно, слышал сто раз, что у партийных руководителей совести нет и быть не может?

– Да, слышал, – Сухарев поглядел в окно.– Но так не думаю. Совесть не выдаётся людям по национальным признакам, по должностным или половым. Она до рождения тебе уже или приготовлена тем миром, из которого ты на Землю приходишь, или изначально не предназначена. Как и судьба. Её тоже до рождения тебе прописывают. Кто – не важно. Но не папа с мамой. Раньше. До их встречи. И после рождения ни ты, ни Бог, ни ЦК КПСС не смогут тебе её изменить. Поэтому всё, что ты сделал в жизни хорошего и плохого – это неизбежно было. Ну, говоря красиво – это почти фатально. Хотя в фатум я не верю. Я верю в себя, в Бога и в судьбу. Фатальность и судьба – вещи разные. Фатум – это неизбежность плохого для тебя. А судьба – просто неизбежность.

Фатализм – злые силы изобрели. А судьбу – добрые. Но добрые силы небесные – это не нянька с соской и сладким молочком в пузырьке. Они почти всем дают судьбы трудные, но жизнь людей тренирует и учит, как можно успешно жить с нелёгкой судьбой.

Фатум – произведение адское. Учись-не учись жить, а всё одно подохнешь раньше, чем по судьбе положено. Да ещё в дерьме и мучениях. Ты, Николай, людьми управляешь. Судьба такая. Но то, что ты большой начальник – ни от грехов тебя не спасает, ни от бед. И к ликам святых тебя не причислят. Извини за нравоучительную лекцию. Что стряслось-то? Почему совесть тебя сгрызает и мучает?

– Прими у меня исповедь, Сухарев. – Николай мельком глянул на портрет Ленина в позолоченной рамке посередине стены.

– А ты крестился когда и где?

– Родители на крещение меня носили маленького, – Гоголев остановился и задумался. – Но это же считается? В Тамбове. Сорок два с половиной года назад.

– Считается, – Виктор встал и дотронулся до плеча Гоголева. – Но для этого ты должен прийти к нам в храм. Исповедь я могу принять только в облачении священника, да с твоим омовением в купели и причащением. По-другому никак.

– Витя, меня весь город в лицо знает. Я три года здесь. Примелькался. Выступал в организациях, на предприятиях. Не… Как я в церковь зайду? Настучат секретарю сразу. Я от вас и выйти не успею, а уже донесут. «Добрых» людей у начальников много. Сам знаешь, – вздохнул Николай.

Сухарев подошел к нему вплотную. И глядел в глаза почти ласково.

– Ночью приходи. В час. В два. Все спят в это время. И стукачи дрыхнут. А?

– Ты и ночью работаешь? – удивился Гоголев.

– Я, Коля, как «скорая помощь». Утром вызов – она едет. Ночью вызовут – тоже едет. И я так же. Сегодня приходи в половине второго. В храме буду только я. Притвор открыт будет. Заходи без стука. Увидишь меня слева от алтаря. На нижнем клиросе.

– Где? – Гоголев растерялся.

– Зайдешь, смотри чуть влево. Там ступеньки. Я на них сидеть буду.

– Всё, – сказал Николай. – Сам тоже никому не скажи, хорошо?

Он подписал пропуск, поставил время и пожал Виктору руку. Так же крепко.

В церкви Сухарев сказал настоятелю, что ночью будет принимать исповедь у человека, который не может прийти днём.

– Спаси Господь! – ответил отец Автандил. Разрешил, значит.

Отслужил Виктор службу вечернюю, сходил в трапезную, поужинал и сел читать книгу великого русского философа Владимира Соловьёва «Спор о справедливости». Неделю назад взял в библиотеке имени Толстого, да всё не было времени для чтения. То с Жорой возился, то в Зарайск мотался, а потом молитвы трудные заучивал. Начал читать и утонул в необычных, но очень ясных мыслях мудреца. Гоголев пришел, когда Виктор перевернул всего двадцать пятую страницу.

– Надо же!!! – не вскрикнул, а громко выдохнул Николай Викторович, заведующий отделом пропаганды горкома партии. Большой человек в Кызылдале. Он застыл у притвора и видел весь храм сразу. Даже купол, расписанный голубыми порхающими ангелами на фоне звёздной бесконечности. – Великолепно! А воздух тут как после грозы. Озон и сладость дыхания.

Сухарев отложил книгу, и перекрестил Гоголева.

– Господи спаси и сохрани раба божьего Николая, укрепи и направь его милостью своей.

– У тебя в одежде священника такой торжественный вид. Боязно подойти.

– Зови меня здесь – отец Илия. На работе я не Сухарев Виктор. Иерей Илия.

– Я готов к исповеди, – Гоголев поклонился иконостасу на алтаре.

Отец Илия взял с алтаря большой молитвослов в старой, возможно, столетней обложке, и подал его Николаю.

– Первая исповедь – самая трудная и волнующая, – сказал он спокойно. – Обычно, приходя каяться в первый раз, человек еще не понимает, что нужно говорить, чего ожидать от таинства, будет ли он принят или осужден. Исповедь кающиеся поначалу принимают за какой-то экзамен: они очень переживают, боятся признаться в содеянном и ждут от батюшки оценки своих действий. Тебе, раб божий Николай, очень важно уяснить, что стыдно грешить, но не каяться. Чувство стыда за содеянное должно быть сейчас искренним и охватить всю душу твою. Стыд – это огонь, пожирающий грех. И Господь услышит тебя да через меня, проводника своего, отпустит твой грех. Главное – искреннее раскаяние без недомолвок и утайки самых тёмных сторон греха.

– Я искренне готов, – сказал Гоголев в полупоклоне.

– Тогда бери молитвослов. Он открыт там, где надо. Иди к образу Господа нашего Христа и читай покаянный канон – молитву о даровании Господом прощения.

Николай ушел к лику Христа и вскоре иерей Илия услышал молитву, которая из уст Гоголева звучала как причитание, почти плач.

– Да. Видно совсем замучила совесть грешного, – сказал отец Илия сам себе. Со всех сторон, из углов, с потолка и внутреннего купола глядели на читающего молитву о даровании прощения все святые, Матерь Божия, и Святая троица. Могли бы они говорить – услышал бы Николай их наставления – не таить даже малости греховного поступка, рождённого греховной же страстью.Но молчали иконы. Молчал священник. И господь молчал. Отпускать тяжкие, особенно смертные грехи – непростая, трудная душевная работа даже для самого Всевышнего и Всемогущего.

7. глава седьмая

– «Царствие Небесное внутрь вас есть», сказано в Евангелие от Луки, – отец Илия словами этими уже начал Таинство исповедания, о чём, понятное дело, Гоголев знать не мог. Иерей взял его за руку и повел к образу распятого Христа. – Искренним ли будет исповедь твоя? Не таи ни одного, даже пустячного, по-твоему, греха. Господь не отпустит только самого страшного, какой страшнее семи «смертных» грехов.

– Что же страшнее смертных грехов? – рассеянно вполголоса спросил Николай Викторович. Волновался. Лоб покрылся потом и уже возле лика Христа он отвернулся, чтобы платочком носовым стереть испарину и промокнуть влажный волос.

– Непростительный грех, вечный грех – это наговор, навет и злоба на Святого Духа и Сына Господа нашего Иисуса. Он не может быть прощён никогда. А ты, раб Божий Николай, не допускал ли хулы в адрес Святого духа и Сына Господня? Хотя в Евангелие от Матфея сказано странно: «Иже аще речет слово на Сына человеческого, отпустится ему. А иже аще речет слово на Духа Святого, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий». То есть Христа хулить вроде можно. Матфей так думал. Он же человек, Иисус. Человеческий Божий сын. Только Святого духа нельзя ругать и оскорблять. Он есть Слово и Начало всех начал. Вот здесь есть неразбериха. Но я знаю от многих священников высокого сана, что недопустимо ругать ни того, ни другого. Не отпустится тому грех страшный. Да тебе это зачем, сын мой? У тебя явно другие грехи. Так?

– Верно, – ответил Гоголев. – Святой дух не упоминал вообще и в мыслях. А Христа не ругал. Может и не верил как коммунист, но не ругал никогда.

– Тогда приступим, – иерей принёс от окна две некрашенных табуретки, поставил их перед иконой. – Садись. Говори. Господь слушает тебя.

– Я просто буду рассказывать. Простыми словами. Слов церковных не знаю.

– Так и надо просто говорить, – успокоил его священник. – В молитвах слов менять не следует. Да… А исповедь – это не молитва. Это раскаяние, избавление от стыда и очищение совести. Раскаиваешься ты так, как будто говоришь жене, брату, другу или постороннему. Господь всё твоё нутро чувствует, знает и понимает истинное раскаяние, как бы ты его не произносил. Главное – ничего не таить и не врать. А то попусту время потратишь. Это уже не исповедь будет. Понял?

– Можно начинать?

Илия кивнул. Николай голову склонил. Священник тоже. Чтобы лучше слышать.

(исповедь Раба Божьего Николая, крещённого именем Савва 2 марта 1922года в Зарайской Никольской церкви. Исповедуется раб Божий Николай шестого ноября 1965 года при посредстве иерея Илии, священника церкви Архангела Гавриила города Кызылдала)

– Я учился во второй школе Зарайска. В двадцать девятом пошел в первый. Отличником был все одиннадцать лет. За год до выпускного меняли комсорга школы. Директор Фадеев вызвал к себе троих. Меня, Кострикова и Замировича.

– Вы – три равных кандидатуры, – Фадеев сказал. – Сами решайте при мне, кто пойдёт комсоргом.

Те двое промолчали. А мне, не знаю почему, с восьмого класса хотелось масштабнее руководить. Комсоргом класса-то три года подряд выбирали. И мне нравилось, что я не такой как все. Слушались меня. Поручения всякие придумывал и раздавал. Учителя со мной, сопляком, советовались и задания сам директор давал. Относился ко мне как к маленькому начальнику. Да… Нравилось мне, короче. Казалось так, что стану я комсоргом школы и все, кто здоровее да не дурнее меня, будут мне подчиняться. Управлять ими буду. Общественными нагрузками нагружу всех по уши. Пусть крутятся, пользу приносят, а не за девками нашими бегают. Девки, думал я, в меня будут влюбляться. Комсорг школы! Да и так я ничего себе был тогда. Высокий, морда симпатичная, отличник, спортсмен. Короче, они молчат, а я говорю директору.

– Не знаю. Все мы – парни одинаковые. Хорошие в принципе. У Кострикова только всего-то две тройки. По физике и физкультуре. А Димка Замирович кто по национальности?

– Ну, еврей, и что? Революцию почти все евреи сделали. Кроме Ленина и Сталина, – бодро доложил Димка.

– Чего шумишь? – директор погладил лысину. – Никто не против евреев. Но у тебя ещё, вроде, брат старший за хулиганство срок отбывает?