Откуда я иду, или Сны в Красном городе

Ну, блин… – Растерялся Сухарев.– Много чего было. Упомнишь что ли всё? Наверное, было, раз кто – то помнит. Так чего же ты в Златоуст не уехала? Отца подвела. Он тебя хорошо устроить смог.

– Я потом пошла в церковь и долго на тебя смотрела. Как работаешь, как с людьми говоришь. Ты даже рядом со мной стоял когда протодиакон Литургию вёл. От тебя так повеяло родным, своим, дорогим… Я потом три ночи спать не могла. Видела тебя часто, ходила за тобой следом до церкви много раз. Но подойти боялась. Несколько месяцев.

На руднике тебя видела и говорила с тобой. Не помнишь? Жора Цыбарев трактор получил. Тебе хвастался. Ты, я знаю, его от погибели спас. Ну и когда напросилась у Жоры, чтобы с подружками он взял меня на новоселье, то решила – или сегодня, или опять издали на тебя пялиться. Ну и поступила как профессиональная шалава. Отдалась сходу. Представляю, что ты обо мне тогда подумал. А я не то, чтобы влюбилась. Нет. Я в тебе увидела настоящего мужчину, мечту свою. Свою судьбу встретила, если уж совсем пафосно говорить. И как сдурела! Гляжу и нутром, сердцем чувствую: вот он – мой человек. Мне нужен только он. Такая награда за все мои беды! И она заплакала. Ушла в спальню.

– Ладно. В Зарайский психдиспансер я и после обеда приеду – не выгонят.– Вслух сказал Сухарев и позвонил своему приятелю, секретарю, в горком партии – Коле Гоголеву. Исповедь у него принимал. После этого подружились.

– Николай Викторович – Вежливо обратился к большому приятелю Сухарев. Мало ли кто там у него в кабинете. А телефон громкий. Всем слышно.

– Витёк, ты нормально говори.– Засмеялся Гоголев.– Я один тут пока.

– Коль, мне нужна помощь твоя.– Виктор помолчал. Думал, как начать.– Я в Челябе с Машкой развожусь и женюсь на хорошей женщине из Златоуста. Она после Свердловской консерватории. Пианистка, лауреат много чего. Ей одна завистница чужими руками пальцы переломала. Три парня её затащили на стройку зимой и кирпичом поломали пальцы. Сейчас она в комитете комсомола нашего рудоуправления. Уехала сюда с горя. Спряталась. Трагедия у человека. Я хочу её вылечить. Так вот. Мне нужен мастер- массажист – травматолог хороший и рояль. Инструмент – сегодня. Какой получше?

– «Petroff» – сразу сказал Николай.– А массажист по травмам есть в Зарайске. Дима Окунев. Хороший мой товарищ. Ну, нет проблем? Рояль тебе сейчас привезут. Деньги за него – две тысячи триста заплатишь в хозяйственном управлении обкома партии. Лады? А в Зарайск Диме я сейчас позвоню. Вызову его на месяц сюда. Вроде бы чтоб он потренировал наших лекарей. Через начальника «облздрава» договорюсь официально. Пойдёт?

– С меня ящик арманьяка многозвёздного. Спасибо, дорогой.

– Да приходи ещё! – Захохотал Николай, секретарь горкома, и повесил трубку.

Когда привезли рояль- Лариса одетой спала поверх декоративного пледа на кровати. Его довольно быстро собрали. Ножки прикрутили, крышку, педали.

– Настроен? – спросил Виктор.

– Обижаешь, святой отец.– Сказал пожилой мужчина с большой седой копной волос, похожей на гнездо аиста.– Сам под камертончик все звуки вывел как по хрестоматии положено. Я ваш прихожанин. С уважением к вам и Господу нашему. Слава Богу.

– Истинно слава! – Ответил Сухарев. Спасибо ребята. И он дал каждому по пятёрке. Они не хотели брать. Уговорил.

Проснулась Лариса через час, вышла в зал, увидела рояль, ноги её подкосились и она плавно опустилась на ковер, ничего не понимая.

– Начнём снова двигаться в лауреаты и вообще к вершинам музыкального искусства.– Обнял её Виктор.

– Так я же… – Голос Ларисы сорвался и она не заплакала, а так разрыдалась, что Сухарев понял, что перебрал с сюрпризом. Надо было её подготовить. Ну, да ладно. Купил уже.

– На днях к нам приедет лучший массажист травматолог. Через месяц твои пальцы будут снова летать над клавишами как бабочки.

– Правда? – Лариса ни с того, ни с сего трижды перекрестилась и всем телом хрупким прижалась к железному туловищу Виктора.

День катился к своей середине. Дворник во дворе сморкался и колол ломом лёд на тротуаре. Сигналили автобусы и грузовики. Мимо окон пролетали длинные, толстые сороки. С элеватора, видно, пролетали. Набрались там сил от зерна и просто прогуливались над городом. Хорошо в общем начался обычный для жителей Красного города Кызылдалы советский трудовой день. Как, впрочем, и всегда.

14. глава четырнадцатая

– Лара, я побежал.– Сухарев выглянул из прихожей и больше сказать ничего не смог. Лариса стояла у рояля, глядела в стену и гладила коричневую полировку как ребёнка родного. Нежно и осторожно, чтобы ребёнок чувствовал только тепло руки, а не её тяжесть. Со спины видел её Виктор, но понимал, что она тихо, грустно и незаметно для себя плачет.

Он взял ботинки в руку и обулся на площадке. Дверь за собой закрывал так медленно и аккуратно, что петли ничего не поняли и скрипнуть не успели.

– Это я, конечно, перебрал маленько. Надо было с Лариской поговорить вчера. Давай, мол, возьмём рояль. И будешь потихоньку тренировать пальцы. А я тебе найду хорошего терапевта- травматолога. – Сухарев от души постучал себя по темечку. Не было бы шапки, мог и проломить черепок. – Я ей рояль подкинул как старик Хоттабыч. Тут любого кондрашка прихватит. Это всё равно, что просыпаюсь я, а у меня на пузе лежат боевые перчатки Валерия Владимировича Попенченко. Легендарные как и он сам. А на них его роспись и пожелание белой краской – « Будешь ты, Витя, чемпионом мира и Олимпийских игр.» Меня бы инфаркт догнал мгновенно. Короче – болван я. Ну, сделал уже. Назад пешка ходить не может. Единственная. А я пока пешка, желающая стать ферзём. Но тут мне пахать, да пахать. И с собой разобраться, и с семьёй, и с Ларой да церковью. Точнее – с Верой. Во, как больно укусила меня священная Библия своими тупыми выдумками и нескладухами.

Добежал он во время до церкви, переоделся и тут как раз покойника привезли на отпевание. Сторож хлебного завода преставился. Старый был, маленький, толстенький. Имел шесть ранений. Как дотянул до шестидесяти двух – загадка. Дырья ему пробили на всём теле, считай. Только на спине и заднице ранений не было. Спиной к фашистам не поворачивался. Сухарев его знал неплохо. В пивной познакомились. Дед Мухин в Кызылдалу приехал от безысходности из Барнаула. Не сжился с невесткой и сын ему сам сказал:

– Ты, батя, езжай в деревню нашу, Квашнино, да живи с дочкой Веркой. Она одна. Лаяться тебе с ней не про что. А мою ты костеришь в хвост и гриву почём зря. За то, что она тебя папенькой не зовет.

Мухин к дочери не поехал. На шею садиться не хотел. Зарабатывала Верка мало учетчицей на зерноскладе. Муж её покинул без объяснений. Просто вышел утром и всё. Жили три года и всё не ладили. Но не погиб, не скончался от инсульта. Его знакомые видели потом в Барнауле весёлого.

Мухин почитал центральные газеты и выловил из них факт существования Кызылдалы, нового города добытчиков редкой алюминиевой руды. Там и устроился сторожем на хлебозавод. Но после смены ночной день торчал в пивной. Там все мешали пиво с водкой. И он научился. А помер на работе. Сел на пол в сторожке, к стене прислонился, когда кровь горлом пошла. Так и преставился. Родственники не приехали. Не знали. А хоронил его хлебозавод. Он же и отпевание организовал. Мухин, дед, крещён был малолеткой и верил в Бога.

– В морге сказали, что осколок от гранаты с места сдвинулся и пропорол артерию. – Объяснил иерею Илие директор завода. – А чего это он стронулся через двадцать три года – не уточнил.

– Отойдем.– Потянул Илию за рукав протодиакон Савелий. Они зашли в ризницу и сели на сундук. Было в запасе минут пять. Гроб устанавливали перед алтарём, а подьячие приносили и раскладывали на амвоне всё, нужное при отпевании. – Ты, отец Илия, когда уже исправно станешь на службу ходить? Безвластие сейчас. Я понимаю. Протоиерея назначат скоро, конечно. Но пока начальства нет – ты Бога – то не гневи. Хочешь – приходишь на службу, не хочешь – так гуляешь как мирской, невоцерковленный. А ты ж пресвитер. Хорошее жалование тебе дадено. Сан серьёзный. Выше моего. А я уж собрался усопшего отпевать. Хотя это твоя работа.

–Заутреннюю когда в последний раз вёл? А Литургию Златоуста? С клириками когда работал в этом году? Ни разу. Священник Илия, мне что, доложить о твоём осквернении сана иерея в епархию, отцу Димитрию?

Негоже, брат ты мой во Христе. Ой, глумишься ты над любовью Божьей. Прости меня, Господи.

Он, покашливая удрученно, поднялся и пошел к гробу.

– Белую рясу и епитрахиль белую не забудь надеть.– Обернулся он на пороге и вышел.

Иерей Илия переоделся и почти побежал. Отпевание уже должно было начаться. Родственники плакали, окружив гроб, жгли свечи, а дьякон Никифор махал кадилом. Пахло ладаном – фимиамом и оливковым елеем, которым другой дьяк окроплял края гроба и руки покойного, связанные ленточкой с крестами на груди. Священник подошел к гробу вовремя и сразу приступил к единой канонической процедуре отпевания или, по церковному, «погребения».

Перед отпеванием – погребением тело усопшего Илия покрыл особым белым покровом – саваном. В знак того, что почивший, принадлежавший к Православной Церкви и соединившийся с Христом в ее святых Таинствах, находится под покровом Христовым, под покровительством Церкви, которая до скончания века будет молиться о его душе.

Покров этот украшен надписями с текстами молитв и выдержками из Священного Писания, изображением крестного знамени и ангелов. Бумажный венчик с ликами Иисуса Христа, Богоматери и Предтечи Господня Иоанна, с надписанием «Трисвятого», аккуратно уложил он на лоб почившего, как символ венца победы.

Венчик напоминает всем, кто у гроба, о том, что подвиги христианина на земле в борьбе со всеми страданиями, искушениями, соблазнами и страстями кончились, и теперь он ожидает за них награду в Царствии Небесном. В руки Илия вложил погребальное Распятие и текст разрешительной молитвы. На руки покойного поместил небольшую икону Спасителя, Все молящиеся держали в руках горящие свечи. Свет – символ радости и жизни, победы над мраком. Это выражение светлой любви к усопшему и теплой молитвы за него. Свечи напоминают верующим о тех свечах, которые держат в пасхальную ночь, означая Воскресение Христово. На отдельно приготовленный столик возле гроба протодиакон поставил в большой чаше поминальную кутью. Со свечой посередине. Гроб до конца отпевания был открытым.

Служба погребения состоит из многих песнопений. Все их священник Илия давно знал наизусть. В них кратко изображается вся судьба человека. Основная мысль всех заупокойных молитв напоминает, что за нарушение первыми людьми, Адамом и Евой, заповеди Творца каждый человек снова обращается в землю, из которой был взят, но, несмотря на множество грехов, он не перестает быть образом славы Божией, а потому Святая Церковь молит Господа, по Его неизреченной милости, простить усопшему грехи и удостоить его Царства Небесного. В конце отпевания, прочитав Апостола и Евангелие, иерей Илия сказал разрешительную молитву. Этой молитвой усопший избавляется окончательно от мучивших его земных испытаний и грехов, в которых он покаялся или которые не мог вспомнить на исповеди, и усопший отпускается в загробную жизнь почти святым. Светлым и примиренным с Богом, и с живыми ещё ближними.

Час и двадцать минут длилось отпевание, в конце протодиакон подал Илие мешочек с землёй и священник посыпал её на саван, изобразив на нём большой крест. Землю сыпал он в храме, поскольку не планировал ехать на кладбище. Так всегда делают. Отпевали в храме – к могиле священник может не ходить. Покойника вынесли и все церковники пошли в трапезную, чтобы причаститься «кагором». Мероприятие затянулось, поскольку «кагором» церковь запаслась минимально на три жизни здесь и на одну вечную – там. Говорили, ясное дело, о Боге и о просветлении собственных душ от любви к нему и от любви его к ним. Отец Илия точно так же потянул за рукав белой рясы протодиакона Савелия.

– Отойдём?

Они вышли из трапезной, Илия привычно взял наперсный крест Савелия и потёр его ладонями. После чего сказал с хитрой рожей и интонацией, с которой Савелий до отпевания его отчитывал.

– Вы, батюшка, пошто ударили в челюсть дьяка Зосима запрошлым днём? Трудницы мне пожаловались. Младших саном так нельзя обижать. Он разве виновен в том, что должен подгибаться под ваше преосвященство? Нет! Просто годами не вышел. До сана Вашего не дорос по молодости. Мне как доложить об этом протоиерею Зарайскому Димитрию? Сказать, что Вы нечаянно зацепили скулу дьяка? Ну, шел мимо, размахивал руками и задел ненароком. Или отомстили за что, а?

– Так он меня в храме при пастве да под иконами святых сукой назвал, падалью продажной. Гадёныш! Я если и доложу куда надо правду, так не продажно. Бесплатно.

– Так он же про Вас тоже правду сказал. Сука Вы, батюшка, ещё та! А за правду разве достойно Вам, батюшка, рыло портить сослуживцу, служителю Христову? Сука Вы и есть. Стукач и дружок псов из КГБ. Я бы Вас, святой отец, не будь мы в облачении сановном, уронил бы в нокаут минут на пятнадцать. Челюсть бы пришлось вправлять у хирурга. У нас нет такого. В Зарайск надо ехать. Заодно и настучите на меня Димитрию после операции. Как Вам предложение? Идём, переоденемся в штаны и драповые пальто, да пошли на улицу. Там моё предложение и вступит в силу, если Вы, конечно, не баба трусливая.

– Идите, отец Илия, с миром.– Протодиакон побледнел, хотя «кагора» залил за ворот рясы полторы бутылки. – Я пошутил насчёт протоиерея Димитрия. Ничего я докладывать про Вас и не помышлял. И перед мальцом сейчас пойду извинюсь. Погорячился я. Лукавый натравил, кипеть ему в смоле! Дай бог Вам милости воистину!

– Ну, проехали.– Илия отпустил крест, который чувствительно ткнул Савелия в ребро. – Короче – мне сейчас в Зарайск надо срочно. Не к начальству нашему, не бойтесь. Вечернюю службу отработайте за меня, ладно? А я потом возмещу. Отслужу заутреннюю вместо Вас.

Он похлопал протодиакона по большому животу и пошел переодеваться. А через полчаса забрал с работы воришку Шелеста и они побежали на автовокзал. Надо было успеть в психдиспансер. Дежурный врач, конечно, и ночью будет. Но найти надо специалиста, который бы объяснил Виктору – что у него с мозгами творится.

Пока Сухарев торчал в очереди за билетами, Коля Шелест побежал в сортир на улице. Ехать – то далеко. А вернулся с такой довольной мордой, будто облегчился раз пять и в следующий раз сортир навестит через неделю, не меньше.

– Чего расцвёл как фиалка в горшке на окошке? Месяц не удавалось опростаться? – Подколол Сухарев.

– Я это, как его… – Шелест подтянулся на руках, прицепившись в прыжке к Сухаревскому плечу, и рот его прижался к уху Виктора. Радостным шепотом он доложил.

– Я снизу из-под автобуса «запаску» свинтил и укатил, закопал в сугроб за вокзалом. Вернёмся- заберём. Я его продам и инвалидам войны в пивной куплю ящик водки. Как раз хватит.

– Бегом, блин, сбегал и прикатил обратно. Болты не выкинул? – Виктор сделал страшное лицо. – Ты куда едешь? От воровства лечится или, наоборот, повышать воровскую квалификацию? А лопнет по дороге колесо на передке? Дорогу до Зарайска помнишь, насмерть убитую? И ты нас всех на себе понесёшь или толкать будешь «ПаЗик»?

Шелест схватился за голову, обматерил себя безжалостно и улетел. Минут через десять Сухарев услышал его звонкий голос от шоферского приоткрытого окна.

– Эй, дядя! Тебя кто учил запасные колёса прикручивать? Отвалилось. Ключ есть на двадцать два?

– А как он его без ключа сам отвинтил? – Задумался Виктор.– Ну, надо же! Уникум! В музее его показывать или в цирке ему выступать!

Повесили Шелест с шофёром колесо обратно. Водитель сел в кабину и долго бормотал одно и то же.

– Так и руль отвалится сам, и педаль тормоза. Мотор выпадет, Вот падла – механик. В рейс машину не готовит как надо. Вернусь- съем его вместе с отвёртками, ключами и насосом. Бестолочь.

Ну, а потом тронулись и до Зарайска доплелись без нежеланных неожиданностей.

–Ты нам в Затоболовке останови. – Попросил шофёра Сухарев.– Поближе к психдиспансеру. Как раз мимо поедем.

– Вот я тоже скоро сдурею в этой пропасти – Кызылдале. Чего пёрся сюда из Читы? – Водитель почесал затылок.– Хотя… Я, понимаешь, там на молоковозке рулил. Три года назад летом сто пятьдесят с корешами в гараже выпил и въехал прямо в киоск угловой. В «союзпечать» Он, слава богу, закрытый был. Но погубил я в крошки финскую конструкцию дохлую, газеты и журналы все порвал, папиросы с сигаретами подавил и детские игрушки. Их там попутно продавали. Ну, на пять тысяч рубликов точно наказал страну родную. А это года три общего режима под Воркутой. Я машину бросил, домой заскочил, собрал чемоданчик, деньги жена из мешочка достала, он у нас под новенькой половой доской, не прибитой, заныкан. И я к дядьке своему забежал домой посоветоваться – куда смыться пока не началось. Он сказал – в Казахскую ССР ехать. Там на севере – глухомань. Никто не найдет.

Я взял билет на самолёт до Челябинска. Оттуда в Зарайск. Из него – в Кызылдалу. Жена через месяц приехала с дочкой и сыном. В автобусном парке народу не хватало. Мне сразу квартиру дали. Не спрашивали – чего я припёрся. Живу. Привык. Жена привыкла. Детям только не больно нравится. Аттракционов нет. Кино крутят одно и то же по два месяца. Ну, ничего. Года три ещё, да в Чите забудут про моё приключение. Вернёмся.

– Не боишься рассказывать? – Засмеялся Виктор, стоя у передней дверцы.– А ну, как донесём властям?

– Я тебя знаю. – Тихо крикнул шофёр.– Ты священник. Мы с моей женой к вам всегда ходим молиться Христу Спасителю, чтоб простил грех. Священник коммунистам меня не сдаст.

–Крещёный? – Спросил его Коля Шелест.

–А то! – Удивился водила. – В наших краях нехристей нет. Не выгрызла компартия. Далеко, наверное. Поэтому. С детства я крещёный.

– Так и приходи ко мне дня через три. Исповедуйся лично мне, посреднику Господа. Он и отпустит тебе все грехи через священника доверенного. Зовут меня в храме иерей Илия. Не забудь. Найдешь. – Сказал Сухарев.

– А точно отпустит? А то совесть доедает меня уже. Я с тех пор капли в рот не взял.

– Отпустит. Обещаю. – Виктор улыбнулся.– Вот здесь тормозни.

Если на психдиспансер глядеть издали, не зная что это – можно было как угодно подумать. Ну, может быть, это крупный детский сад. Или музыкальная школа. Ну, в крайнем случае – областной Дом торжеств. Свадьбы тут гуляют, праздник Урожая отмечают, танцуют вечерами без причин для удовольствия под духовой оркестр. Лечебница для тронутых душевными болячками была двухэтажной. Покрашена радостной розовой краской и ярко- зелёной крышей жестяной покрыта. Вокруг – низенький забор из штакетника. Причём узкие доски раскрасили разными яркими цветами. От красного до небесно голубого. Ворот не было. Только широкая дыра между штакетником. Чтобы «скорая» могла проехать и любой грузовик с продуктами или лекарствами. Во дворе разбегались веером от входа и дороги асфальтовые тротуары, а между ним росли сосны, густые маленькие ели и голые зимой берёзы, яблони и клёны. Праздничный экстерьер слегка портили решетки на всех окнах, но и их покрасили в тон стёкла. Не будешь приглядываться – не заметишь решеток.

Вокруг больницы беспорядочно настроили от шоссе до берега реки много чего ещё. Голубая длинная баня имелась там с трубами из калёного кирпича. Вдоль неё стояли парковые гнутые скамейки для отдыха после парной и истязания мочалками из куги, которые запросто можно бы использовать как тонкие напильники в мастерских. Баню ни с чем перепутать нельзя никак. Вокруг неё на рыбацких стульчиках сидели мужички в фуфайках и тётки в разных шубах. Перед ними на клеёнках красовались берёзовые веники. Дубы в Зарайске не росли, пихта тоже, о можжевельнике местные и не слышали сроду, а больше и париться – то никто не знает чем. Но берёзовых на продаже было столько, что отлупить ими можно было бы половину населения, если суметь разом втиснуть его в парную.

А рядом с диспансером, расписанным под игрушку для развлечения грудных детишек, возвышалось трёхэтажное серое бетонное сооружение, которое прибрала к рукам районная милиция. Смотришь на него и уже боишься даже без билета в автобусе прокатиться. И если тебе хотелось подсознательно пошалить, сделать самый малюсенький противоправный поступок, ну, ветку сломать на клёне, то, глянув со стороны на милицию, ты, наоборот, пойдешь на центральную улицу и переведешь благородно пару- тройку бабушек через дорогу. Страшно смотрелась милиция и одним своим видом сильно снижала уровень преступности.

Виктор с Шелестом записались на приём к психиатру высшей категории, которого выгнали из московской больницы имени Кащенко за употребление спирта в рабочее время, от чего он почти ничем не отличался от параноиков и даже дебилов. В Зарайске спирт он пил только после трудового дня, смывая с души следы общения с пациентами. Душа у него была чувственной и жалостливой. Не пил бы спирт – мог сдуреть. Потому, что общался с контингентом ласково, а контингент чувствовал себя абсолютно здоровым и оскорблялся, что профессор Салов с ним сюсюкает как с детишками из младшей группы детсада. Коля Шелест повторил доктору всё, что доложил Господу на исповеди. Доктор Салов вызвал по внутреннему тётку с широкими как у Вити Сухарева плечами и сказал:

– Клептоман. И чтоб через пару месяцев он без спроса даже хлеб в столовой не мог взять. Понятно выразился?

– Через месяц, гарантирую, он собственную пижаму без спроса не сможет надеть.– Сказала томно тётка, взяла Колю под руку и увела в неизвестность с решетками и дверьми, которые открывались личным ключом врача или медсестры, похожим на рукоятку для запуска мотора старого грузовика.

– Ну, с… – Профессор внимательно и пугливо оглядел огромного Сухарева.– Вы – то, батенька, здоровы. Мне даже смотреть вас нет смысла. Так видно.

– Ошибаетесь, доктор.– Замялся Виктор.– Со мной вот какая хрень творится.

И за два часа он пересказал профессору и сны свои, и мысли о нездоровье головы.

Доктор Салов откинулся на спинку кресла и без эмоций глядел в потолок.

– А чего ему особо подпрыгивать – то? – Сухарев глядел на доктора Салова с закономерной жалостью. – Ему каждый день психи столько плавленого свинца в уши льют, что он уже и не помнит как менять выражение лица с никакого хотя бы в злое.

– Я вот что подумал.– Очнулся доктор так же быстро как и в себя провалился. – Вы, значит, голос Разума до Кызылдалы не слышали и про всякие премудрые вещи философские не размышляли? Они, Виктор, у вас не бредовые, размышления. Они научные. Я состою в Академии наук СССР член – корреспондентом. Оттуда не выгнали пока. С учёными много о чём говорил. Не только о психиатрии. Так вот – у Вас в мозге явно чувствуются следы постороннего вмешательства. Хорошего, причём. Он у вас совершенствуется. То есть не просто пополняется информацией, а вот именно получает откуда – то извне высокую способность всё верно анализировать и всё трактовать именно близко к истине, абсолюту, который неопровержим. И голос этот – не человеческий. Вот что я понял. Хотя в потустороннее не верю и в абсолютный космический разум верю осторожно очень. То есть допускаю, что Разум Всеобщий может быть. Но тут, в Вашем случае, вмешательство положительное прослеживается явно.

Придумать такое нельзя. Присниться оно тоже не может. Это что – то другое. Поэтому предлагаю поговорить с учёными нашими. В Зарайске преподают учителям будущим философию профессора, высланные из Москвы в войну. Они обратно решили не возвращаться. Это Дорохов и Маслов. Я сейчас им позвоню. Встретитесь и, возможно, они предположат нечто реальное. Но к психиатрии Ваш вопрос никакого отношения не имеет.

– Я на слово Вам верю.– Улыбнулся Сухарев. – Но у Вас же есть тесты специальные. Проверочные. Может, прогоним их через мою голову?

Профессор Салов, шестидесятилетний, не очень хорошо ухоженный мужчина с продольной лысиной от лба до шеи, покрасневшим с помощью длительного питья спирта носом, толстый в от груди до бёдер, но с худыми руками и ногами, коротким кривыми пальцами – сам был похож на больного. Не паранойей, конечно, Ну, может у него кишечник плохо работал или сердце сбивалось с ритма здорового. Дышал он глубоко и сипло. Говорил, с трудом выдувая внутренним воздухом слова.

– Вот Вам, Виктор, четыре основных теста. – Он достал из ящика стола скоросшиватель, из которого вынул несколько листов, отпечатанных в типографии. Там кроме букв были диаграммы и рисунки всякие. – Это для шизофреников тесты. Они голоса слышат, видят разные нелепые сущности и не сомневаются, что всё услышанное – правда и сущности, похожие на расплывшиеся привидения – настоящие.

Стал Сухарев отвечать на вопросы с листков и пересказывать смысл картинок. Полчаса на это ушло.

– Не… Ничего нет близко.– Выдохнул профессор. – Вы здоровее меня и наших психиатров. Полноценный развитый человек с прекрасным мозгом. А Бог, извините, с Вами не разговаривает? Вы его голос слышали?