Ночь над водой

Она постучала в дверь. Она молила Бога, чтобы Марк оказался на месте. А что, если он в ресторане или в кинозале? Ответа она не придумала и постучала снова, громче. Неужели он мог в такое время отправиться в кино?

За дверью послышался его голос:

– Кто там?

Она снова постучала и сказала:

– Это я!

Она услышала быстрые шаги. Дверь отворилась, перед ней стоял Марк. Он искренне удивился и расплылся в улыбке, впуская ее внутрь, прикрыл дверь и обнял ее.

Теперь она почувствовала себя предательницей по отношению к Марку, как раньше по отношению к Мервину. Она виновато поцеловала его, и знакомая теплота желания растеклась по телу. Она отстранилась от него и сказала:

– Я не в силах уехать с тобой.

Он побледнел:

– Не говори так.

Она огляделась вокруг. Он складывал вещи. Дверцы гардероба и комода открыты, чемоданы на полу, повсюду сложенные рубашки, аккуратные стопки нижнего белья, обувь в пакетах. Он такой аккуратный.

– Я не могу, – сказала она.

Марк взял ее за руку и повел в спальню. Они сели на край постели. Он выглядел расстроенным.

– Не говори так, – вновь тихо попросил Марк.

– Мервин любит меня, мы прожили с ним пять лет. Я не могу так с ним поступить.

– А как же я?

Она подняла на него глаза. На нем был серовато-розовый свитер и галстук-бабочка, синие фланелевые брюки и мягкие туфли из испанской кожи. Он выглядел на редкость элегантно.

– Вы оба любите меня, но он мой муж, – сказала она.

– Мы оба, да, любим, но я от тебя без ума.

– А он – нет?

– Мне кажется, что он тебя совсем не знает. Послушай, мне тридцать пять лет, у меня были увлечения, один роман длился целых шесть лет. Я никогда не был женат, хотя и бывал в шаге от этого. И я знаю: то, что случилось с нами, правильно. Я такого никогда не чувствовал. Ты красива, забавна, неординарна, умна, и занятия любовью доставляют тебе радость. Я привлекателен, у меня веселый нрав, я довольно умен, неординарен и хочу лечь с тобой в постель прямо сейчас.

– Нет, – сказала она, но хотела сказать другое.

Он мягко привлек ее к себе и поцеловал.

– Мы идеально подходим друг другу, – прошептал он. – Помнишь, как мы писали записки под табличкой «Соблюдайте тишину»? Ты сразу все поняла, тебе не потребовались объяснения. Другие женщины сочли бы меня сумасшедшим, но я тебе понравился таким.

Верно, подумала Диана; когда она вела себя странно, например, закуривала трубку или выходила на улицу, не надев трусиков, или посещала фашистские митинги, крича наподобие пожарной тревоги, Мервин раздражался, а вот Марк довольно посмеивался.

Он провел рукой по ее волосам, погладил по щеке. Постепенно паника, владевшая ею, начала куда-то отлетать, она успокоилась. Диана положила голову на плечо Марка, ее губы коснулись нежной кожи его шеи. Она почувствовала, как движутся кончики его пальцев по ее бедру, забираются под юбку, гладят ноги изнутри, в том месте, где кончаются чулки. Сегодня этого не должно случиться, мелькнула слабая мысль.

Он нежно положил ее на спину, шляпка упала на пол.

– Это неправильно, – пролепетала она.

Он поцеловал ее в губы, лаская их своими губами. Она почувствовала его пальцы через тонкий шелк трусиков, и по телу Дианы пробежала сладостная дрожь. Еще мгновение, и мужские пальцы проникли в нее.

Марк знал, чего она хочет.

Однажды в начале лета, когда они, обнаженные, лежали в спальне гостиничного номера, прислушиваясь к шуму волн за открытыми окнами, он вдруг спросил:

– Покажи мне, как ты касаешься себя сама.

Ей стало стыдно, и она сделала вид, что не поняла его:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь. Как ты ласкаешь себя? Покажи мне. И я буду знать, что ты особенно любишь.

– Я этого не делаю, – солгала она.

– Ну, девушкой… еще до замужества, тогда уж наверняка делала, ведь это делают все. Покажи.

Она хотела отказаться, но тут же поняла: то, что он предлагает, будет ужасно волнующе.

– Ты хочешь, чтобы я сама завела себя… там… а ты будешь смотреть? – спросила она, и голос ее дрожал от желания.

Он улыбнулся и упрямо кивнул.

– Ты хочешь, чтоб до конца?

– До конца.

– Ой, не могу, – сказала она, но сделала, как просил Марк.

Сейчас кончики его пальцев уверенно коснулись тех самых мест, тем же знакомым движением, с тем же нажимом, и она, закрыв глаза, целиком отдалась пронзившим ее ощущениям.

Вскоре она тихо застонала и начала ритмично покачивать бедрами. Она почувствовала на своем лице его горячее дыхание, и он приник к ней еще ближе. И в тот момент, когда она уже теряла над собой контроль, он настоятельно потребовал:

– Посмотри на меня.

Она открыла глаза. Он продолжал ее ласкать, как и прежде, но только немножко быстрее.

– Не закрывай глаз, – сказал Марк.

Смотреть в его глаза в такие моменты – в этом было что-то невыразимо интимное, своего рода сверхнагота. Словно он видел все и знал про нее все, и она почувствовала неведомую прежде свободу, потому что больше нечего было прятать. И тут она достигла пика, но заставила себя не отрывать от него глаз, ее бедра дрожали, рот судорожно ловил воздух в спазмах удовольствия, сотрясавших все ее тело. Он улыбался, глядя на нее, и сказал:

– Я люблю тебя, Диана. Я так тебя люблю!..

Когда все кончилось, она обхватила его обеими руками, тяжело дыша и дрожа от охвативших ее чувств, не желая, чтобы это кончалось. Диане хотелось залиться счастливыми слезами, но она их все уже выплакала.

Она так ничего и не сказала Мервину.

Изобретательный ум Марка нашел решение, она отрепетировала его, пока ехала домой, спокойная, собранная, полная решимости.

Мервин был в пижаме, накинув поверх халат, он курил сигарету и слушал льющуюся из приемника музыку.

– Долго же ты ее навещала, – сказал он мягко.

Диана уже почти не нервничала.

– Пришлось ехать очень медленно. – Она глубоко вздохнула и сказала: – Я завтра уезжаю.

Он слегка удивился:

– Куда?

– Я собираюсь навестить сестру, повидать близняшек. Хочу убедиться, что у них все в порядке, потому что неизвестно, когда еще у меня будет такая возможность: поезда стали ходить нерегулярно, а со следующей недели вводится рационирование бензина.

– Да, ты права. – Он согласно кивнул. – Поезжай, пока есть возможность.

– Тогда пойду паковаться.

– Собери и мои вещички, пожалуйста.

Мелькнула ужасная мысль, что он решил поехать с ней вместе.

– Зачем? – спросила она, затаив дыхание.

– Не люблю оставаться в пустом доме. Я завтра перееду в клуб «Реформа». Ты вернешься в среду?

– Да, в среду, – солгала она.

– Хорошо.

Она поднялась наверх. Собирая в небольшой чемодан его белье и носки, она подумала, что делает это для Мервина в последний раз. Она уложила белую рубашку и выбрала к ней серебристо-серый галстук – сдержанные тона шли к его темным волосам и карим глазам. Она чувствовала облегчение оттого, что он принял ее объяснение, но одновременно нечто близкое к отчаянию, словно не успела сделать что-то исключительно важное. Она поняла, что, несмотря на боязнь разговора с ним, хочет ему объяснить, почему от него уходит. Ей нужно было высказать Мервину, что он ее принизил, стал невнимательным и бездушным, не лелеял ее так, как когда-то прежде. Но теперь она уже этого сделать не сможет и оттого испытывала разочарование.

Она закрыла его чемодан и начала складывать в свою сумку туалетные принадлежности и косметику. Странный способ завершать пятилетнее замужество – пакуя чулки, кремы и зубную пасту.

Вскоре в спальню поднялся Мервин. Она закончила сборы и, оставшись в своей самой непривлекательной ночной рубашке, села к туалетному столику с зеркалом и начала снимать косметику. Он подошел сзади и сжал ладонями ее грудь.

Нет, подумала она, не сегодня, пожалуйста!

И, хотя Диана пришла в ужас, тело ее откликнулось незамедлительно, и она, точно провинившись, залилась краской. Пальцы Мервина начали теребить ее набухшие соски, она учащенно задышала от удовольствия и отчаяния. Он взял ее за руки и приподнял со стула. Она, безвольно подчиняясь, пошла за ним к постели. Он выключил свет, они легли в полной темноте. Мервин тут же оказался сверху и начал с яростной силой отчаяния снова и снова входить в нее, словно знал, что она уходит, а он не может этому помешать. Тело ее вело себя по-предательски, она изнывала от наслаждения. Мелькнула стыдливая мысль о том, что в течение двух часов она достигла пика страсти с двумя мужчинами, но предотвратить это оказалась не в силах.

Когда все кончилось, из глаз ее хлынули слезы.

К счастью, Мервин ничего не заметил.

Сидя в элегантном холле отеля «Саут-вестерн» утром в среду, ожидая такси, которое доставит их с Марком к сто восьмому причалу саутхемптонского дока, где им предстоит подняться на борт «Клипера», Диана чувствовала себя победительницей, добившейся долгожданной свободы.

Все в холле смотрели на нее или старательно делали вид, что на нее не смотрят. Особенно пристально разглядывал ее красивый мужчина в синем костюме младше ее лет на десять. Но она была к этому привычна. Так всегда случалось, когда она хорошо выглядела, а сегодня она выглядела просто потрясающе. Ее летнее шелковое платье, кремовое в красный горошек, было Диане удивительно к лицу. К этому платью отлично подходили кремовые туфли, а соломенная шляпка достойно завершала картину. Помада и лак на ногтях оранжево-красного цвета соответствовали горошку платья. Она хотела надеть красные туфли, но в конце концов решила, что это будет чересчур вульгарно.

Она любила путешествовать: паковать и распаковывать чемоданы, встречать новых людей, любила, когда ее баловали, угощали шампанским и изысканной едой, любила смотреть новые места. Она нервничала из-за предстоящего полета, но перелет через Атлантику был самым заманчивым из всех, потому что на другом конце лежала Америка. Она просто не могла дождаться, когда ступит на американскую землю. У нее было о ней представление типичного кинозрителя: она видела себя в апартаментах стиля арт-деко, сплошные окна во всю стену и зеркала, горничная в униформе, подающая ей белое меховое пальто, длинный черный лимузин, поджидающий у подъезда с включенным двигателем, цветной шофер, открывающий дверцу, чтобы доставить ее в ночной клуб, где она закажет самый сухой мартини и будет танцевать под джаз-оркестр и песню, которую исполнит не кто иной, как Бинг Кросби[2]. Она, конечно, понимала, что это фантазия, но ей не терпелось узнать, как все выглядит на самом деле.

У нее было довольно неопределенное чувство в связи с отъездом из Англии в тот момент, когда началась война. Похоже на трусливое бегство, но уж так это заманчиво.

Она знала немало евреев. В Манчестере была довольно большая еврейская община, манчестерские евреи посадили в Назарете тысячу деревьев. Еврейские друзья Дианы наблюдали за развитием событий в Европе со страхом и ужасом. И ведь речь шла не только о евреях: фашисты равно ненавидели цветных, цыган, гомосексуалистов, всех, кто не был с ними согласен. У Дианы дядя являлся гомосексуалистом, человеком удивительной доброты, относившимся к ней как к дочери.

Она была уже не настолько молода, чтобы служить в армии, но, вероятно, ей следовало остаться в Манчестере, участвовать в добровольческих акциях, крутить бинты для Красного Креста…

Это тоже, конечно, ее фантазия, не менее неправдоподобная, чем танцы под пение Бинга Кросби. Она была не из тех, кто крутит бинты. Форма и дисциплина не для нее.

Но все это не имело слишком большого значения. Важно было одно: она влюблена. За Марком она поедет куда угодно. Если нужно, то и на поле боя. Они поженятся и заведут детей. Он возвращается домой, и она едет вместе с ним.

Она будет скучать по близняшкам-племянницам. Интересно, когда ей доведется их снова увидеть? Они тогда станут уже совсем взрослыми, от них запахнет духами, у племянниц будут лифчики, а не гольфы и косички.

Но у нее могут появиться свои дочки…

От предстоящего полета на «Клипере» компании «Пан-Американ» захватывало дух. Диана читала про этот самолет в «Манчестер гардиан», и ей даже не приходило в голову, что в один прекрасный день она сама на нем полетит. Оказаться в Нью-Йорке меньше чем через сутки – это просто чудо.

Она оставила Мервину записку. В ней не было того, что она хотела сказать: не объяснялось, как он медленно и неуклонно терял ее любовь из-за своего невнимания и безразличия, ничего не говорилось о Марке.

«Дорогой Мервин, – написала она, – я от тебя ухожу. Я увидела, что ты стал ко мне холоден, и влюбилась в другого человека. Когда ты будешь читать эту записку, мы уже будем в Америке. Прости, если делаю тебе больно, но это отчасти и твоя вина». Трудно было придумать, как завершить послание – она не могла написать «Твоя» или «С любовью» и подписалась просто «Диана».

Сначала она намеревалась оставить записку в доме, на кухонном столе. Но затем заволновалась, не переменит ли он вдруг свои планы и вместо клуба во вторник вечером вернется домой, найдет записку и успеет как-то помешать ей и Марку покинуть страну. Поэтому в конце концов она послала ее по почте к нему на фабрику, и сегодня он должен ее получить.

Она посмотрела на часы (подарок Мервина, который хотел приучить ее к пунктуальности). Она знала его обычный распорядок: утром он в цехах, к середине дня поднимается к себе в кабинет и, перед тем как уйти на ленч, просматривает почту. На конверте она надписала «Личное», чтобы не открыла секретарша. Письмо будет лежать у него на столе в стопке рекламных буклетов, заказов, писем и памятных записок. Сейчас он, наверное, его уже прочитал. Мысль об этом навевала грусть и чувство вины, но приносила и облегчение – все-таки он в двухстах милях от Саутхемптона.

– Такси прибыло, – сказал Марк.

Она нервничала. Через Атлантику на самолете!

– Пора идти.

Она скрыла волнение. Поставила на стол чашку с недопитым кофе, встала и приветливо улыбнулась.

– Да, – сказала она подчеркнуто радостно. – Пора в полет.

С девушками Эдди всегда держался застенчиво.

Из академии в Аннаполисе он вышел девственником. Во время службы в Перл-Харборе он ходил к проституткам, но этот опыт вызывал в нем отвращение к самому себе. Демобилизовавшись из флота, Эдди чувствовал себя одиноким, и всякий раз, отправляясь в бар в нескольких милях от дома, он ощущал, как ему не хватает хорошей компании. Кэрол-Энн работала наземной стюардессой на аэродроме в порту Вашингтон на Лонг-Айленде, нью-йоркском терминале летающих лодок. Это была загорелая блондинка с глазами фирменной панамериканской голубизны, и Эдди никак не мог решиться куда-нибудь ее пригласить. Но однажды в столовой приятель-радиооператор предложил Эдди два билета на «Жизнь с отцом» на Бродвее. Дикин сказал, что ему не с кем пойти. Тогда радист повернулся к соседнему столику и спросил Кэрол-Энн, не хочет ли она составить Эдди компанию.

– Угу, – ответила Кэрол-Энн, и Эдди почувствовал, что встретил родственную душу. Кэрол была деревенской девушкой, и свободные нравы ньюйоркцев ей претили. Кэрол-Энн не знала, как себя вести, когда мужчины позволяли себе вольности, и в замешательстве гневно отвергала любые поползновения. Благодаря такому характеру она заслужила репутацию Снежной королевы, и приглашали ее хоть куда-нибудь довольно редко.

Но тогда Эдди ничего об этом не знал. Рядом с ней он чувствовал себя королем. Он повел Кэрол обедать, затем отвез ее домой на такси. У порога Эдди поблагодарил девушку за приятный вечер и, набравшись храбрости, поцеловал в щеку, отчего Кэрол-Энн залилась слезами и сказала, что он – первый порядочный человек, которого она встретила в Нью-Йорке. Не отдавая себе отчета в том, что он говорит, Эдди попросил ее о новой встрече.

Во время второго свидания он почувствовал, что влюблен. В июле, в пятницу, день был очень жаркий, они поехали на Кони-Айленд, на ней были узкие белые брючки и синяя блузка. С изумлением он обнаружил, что ей нравится, когда все видят, что она идет с ним рядом. Они ели мороженое, катались на прогулочном катере под названием «Циклон», покупали смешные шляпки, гуляли, держась за руки, и рассказывали друг другу о себе самые обычные вещи. Провожая ее домой, Эдди откровенно сказал, что ни с кем еще ему не было так хорошо, и она снова его изумила, признавшись Эдди в том же самом.

Вскоре он забросил свой фермерский дом и проводил все время в Нью-Йорке, ночуя на раскладушке в квартире немало этим удивленного, но радушного приятеля-инженера. Кэрол-Энн повезла его в Бристоль, штат Нью-Гемпшир, познакомить с родителями, пожилой миниатюрной и худющей парой, людьми бедными и трудолюбивыми. Они напомнили ему собственных отца и мать, но без их суровой религиозности. Родители Кэрол сами не могли поверить, что произвели на свет красавицу дочку, и Эдди их хорошо понимал, потому что сам недоумевал, как такая девушка могла его полюбить.

Он думал о том, как сильно ее любит, в парке отеля «Лэнгдаун Лон», тупо уставившись в ствол старого дуба. Он словно погрузился в один из тех кошмарных снов, какие начинаются счастливо и радостно, но тут приходит шальная мысль о том, что в любой момент может случиться самое худшее, и вдруг действительно случается то, хуже чего в мире вообще не бывает, и это нельзя остановить, и с этим ничего нельзя поделать.

Еще ужаснее, что они поссорились перед самым его вылетом и расстались, так и не успев помириться.

Она сидела на кушетке в его хлопчатобумажной рабочей рубашке, больше ничего на ней практически не было, вытянув длинные загорелые ноги, и светлые волосы Кэрол шалью лежали на ее плечах. Она читала журнал. Груди ее, когда-то совсем небольшие, в последнее время набухли. Ему хотелось их потрогать, и он подумал – почему бы и нет? И он просунул руку под рубашку и дотронулся до соска. Она посмотрела на него глазами, полными любви, и продолжила чтение.

Он поцеловал ее в макушку и сел рядом. Она удивляла его с самой первой встречи. Сначала оба вели себя застенчиво, но, вернувшись домой после медового месяца и начав жить вместе на его ферме, она стала вести себя крайне раскованно.

Первым делом она захотела заниматься любовью при свете. Эдди чувствовал неловкость, но согласился, и ему это даже нравилось, хотя каждый раз с трудом он преодолевал робость. Потом Эдди заметил, что, принимая ванну, она не закрывает за собой дверь. Он решил, что ведет себя глупо, когда сам запирает дверь ванной, и тоже перестал это делать, и однажды она вошла раздетая и плюхнулась к нему в ванну. Он никогда еще так не смущался. С четырехлетнего возраста ни одна женщина не видела его голым. Он пришел в крайнее возбуждение, увидев, как Кэрол-Энн намыливает себе подмышки, и прикрыл срамное место полотенцем, а она просто подняла его на смех.

Она ходила по дому почти раздетая, каждый раз варьируя недостающие детали одежды. Она была даже, можно сказать, чересчур одета, если на ее теле виднелся только крохотный белый треугольник там, где край рубашки не до конца закрывал трусики. Обычно она позволяла себе и не такое. Он варил кофе в кухне, а она входила в нижнем белье и начинала поджаривать тосты. Или он брился, а она заходила в ванную в одних трусиках, без лифчика и начинала чистить зубы, или заходила в спальню совершенно голая и подавала ему завтрак в постель на подносе. Он думал, что она помешана на сексе, ему говорили, что такое бывает. Но в общем-то ему это нравилось. Даже очень. Ему даже во сне не грезилось, что у него будет красотка жена, которая станет разгуливать по дому раздетая. Он просто счастливчик.

Год совместной жизни совершенно его изменил. Он тоже расстался с предрассудками и ходил из спальни в ванную голый, иногда ложился в постель без пижамы, а однажды даже взял Кэрол прямо в гостиной, на этом самом диване.

Он иногда задумывался, нет ли в таком поведении какой-то психологической ненормальности, но решил, что это вообще не имеет значения, просто они оба ведут себя, как им хочется. Приняв такую точку зрения, он почувствовал себя птицей, выпущенной из клетки. Это было необыкновенное чувство, ни с чем не сравнимое, буквально жизнь на седьмом небе.

Он молча сидел рядом с ней, просто радуясь этому чувству, вдыхая свежий лесной воздух, легким ветерком залетавший в открытые окна. Сумка его уже упакована, и через несколько минут он уедет в порт Вашингтон. Кэрол-Энн ушла из «Пан-Американ» – она не могла больше жить в штате Мэн и ездить на работу в штат Нью-Йорк – и устроилась работать в магазин в Бангоре. Эдди хотел поговорить с ней об этом до отъезда.

Она оторвалась от «Лайфа» и спросила:

– Ты что-то сказал?

– Еще ничего не успел.

– Но собираешься?

– Откуда ты знаешь? – улыбнулся он.

– Эдди, ты отлично знаешь, что я слышу, когда у тебя включаются мозги. В чем дело?

Эдди положил свою большую тяжелую руку ей на живот и ощутил, что он заметно увеличился.

– Я бы хотел, чтобы ты ушла с работы.

– Еще слишком рано.

– Вовсе нет. Мы можем себе это позволить. Я бы предпочел, чтобы ты побольше заботилась о себе.

– Я о себе позабочусь. Когда настанет время, уйду с работы.

Его этот ответ обидел.

– Я думал, ты будешь только рада. Почему ты не хочешь остаться дома?

– Потому что нам не помешают лишние деньги, да к тому же мне нужно какое-то занятие.

– Я же сказал, мы можем себе это позволить.

– Мне будет скучно.

– Большинство жен не работает.

– Эдди, почему ты стремишься связать меня по рукам и ногам? – Она повысила голос.

Он вовсе не собирался связывать ее по рукам и ногам, и ее слова его рассердили.

– Почему ты мне перечишь?

– Вовсе я тебе не перечу! Просто не хочу сидеть дома, как сиделка.

– Разве тебе нечем заняться?

– Чем, например?

– Шить одежду малышу, делать запасы на зиму, побольше спать…

– Ради Бога, помолчи!

– Что плохого в том, что я сказал?

– Для всего этого будет масса времени, когда родится малыш. И последние недели я хочу чувствовать себя свободной.

Кэрол была явно обижена, и он не понял, почему так произошло. Ему надо было уезжать. Он посмотрел на часы.

– Я опаздываю на поезд.

Кэрол опечалилась.

– Не сердись, – сказала она примирительно.

Но он и в самом деле сердился.

– Похоже, я тебя не понимаю. – В его голосе слышалось раздражение.

– Терпеть не могу сидеть, словно взаперти.

– Я хотел как лучше.

Он встал, вышел в кухню, где на вешалке висела его униформа. Все вышло так глупо. Он хотел быть щедрым и предупредительным, а она восприняла это как наказание.

Она принесла из спальни его чемодан. Он застегнул форменный пиджак. Она подняла к нему лицо, и он торопливо ее поцеловал.

– Не уходи сердитым, – сказала она.

Но он сердился.

А сейчас Эдди стоял в парке в чужой стране, в тысячах миль от жены, с сердцем, налитым свинцом, с ужасом думая, что, быть может, никогда не увидит Кэрол.

Глава пятая

Впервые в жизни Нэнси Ленан почувствовала, что начинает полнеть.

Она стояла в своем номере отеля «Адельфи» в Ливерпуле возле кучи багажа, сложенного для доставки на борт парохода «Орания», и с ужасом смотрела на свое отражение в зеркале.

Не красавица и не дурнушка, но у нее правильные черты лица – прямой нос, ниспадающие темные волосы, аккуратный подбородок; она весьма привлекательна, когда одевается как следует, иными словами – почти всегда. Сегодня на ней легкий костюм от Пакэна вишневого цвета и серая шелковая блузка. Жакет по моде обужен в талии, и именно это подсказало ей, что она располнела. Когда она застегнула пуговицы, на жакете образовалась предательская складка, а нижние пуговицы слегка не совпали с петлями.

Тому могло быть только одно объяснение. Жакет в талии уже талии миссис Ленан.

Вероятнее всего, это последствие завтраков и обедов в лучших ресторанах Парижа в течение целого августа. Она вздохнула. Во время трансатлантического плавания сядет на диету. По прибытии в Нью-Йорк обретет свою прежнюю фигуру.

Раньше она никогда не прибегала к диете. Перспектива эта ее не пугала: хотя она любила поесть, но обжорой не была. Беспокоило ее другое – возраст.

Сегодня ей исполнилось сорок.

Она всегда была достаточно стройной и отлично выглядела в дорогих, сшитых на заказ платьях. Она ненавидела свободный покрой двадцатых годов и обрадовалась, когда узкая талия снова вошла в моду. Она тратила массу денег и времени на хождение по магазинам и получала от такого занятия удовольствие. Иногда она как бы оправдывалась, что делает это, потому что связана с миром моды, но, по правде говоря, ходила по магазинам просто ради удовольствия.