Последний вздох Аполлона

Наташа Ридаль

Последний вздох Аполлона

Я люблю только ночь и цветы

В хрустале, где дробятся огни,

Потому что утехой мечты

В хрустале умирают они…

Потому что цветы – это ты.

И. Ф. Анненский

I. Друг

Глава 1

Синие ирисы на ярко-желтом фоне. Предметы плоские, все, кроме увядающих лепестков, любовно выписанных художником. Ван Гог построил композицию так, чтобы максимально подчеркнуть контраст между фоном и цветами, уже ощутившими дыхание смерти. Смерть неизбежна. Всё дело в контрасте. Ничего прекраснее в своей жизни Митя не видел.

Дмитрий Егорович Гончаров, внебрачный сын барона Стааля, воспитанный в приемной семье царскосельского учителя, с гимназических лет мечтал стать художником. Родную мать он совсем не помнил, а когда пытался представить, взор затуманивал смолистый, приторно-сладкий дым благовоний. Отпевание не отложилось в его памяти, но запах ладана, въевшийся в детское сознание как своеобразная аллегория утраты, со временем совершенно отвратил Митю от церкви. Невзирая на неприязнь к богослужениям, посещение которых было обязательным для учащихся, в Николаевской гимназии ему понравилось с первого же дня. Здесь, в коридорах и рекреациях, среди копий античных статуй и византийских орнаментов, в душе Мити зародилось чувство прекрасного.

Действительный тайный советник Егор Егорович Стааль после своего назначения послом в Великобританию вдруг вспомнил о незаконнорожденном отпрыске и в 1891 году выписал двадцатилетнего Митю в Лондон. Признать не признал, но оплатил комнатушку в злачном районе Сохо и обучение в школе при Королевской академии художеств.

Юноша прилежно посещал занятия, ходил в картинные галереи, старательно копировал шедевры старых мастеров. Однако его собственные работы не вызывали того особого, волнующего трепета, который охватывает зрителя перед лицом истинного искусства. Митиным наброскам чего-то недоставало. Не те штрихи, не те сюжеты. Не быть ему Винсентом Ван Гогом, которого он боготворил…

Барон Стааль, очевидно, посчитал, что сделал для сына всё, что мог, и умыл руки. Митя внезапно осознал свою никчемность. Ни единой душе в целом свете не было до него дела, его никто не любил. Перед Рождеством он купил пузырек с мышьяком и много дней носил его в нагрудном кармане пиджака, пока в конце концов не понял, что ему не хватит духу убить себя. Даже на это он не способен. Жалкий трус. Неудачник. Когда отчаяние захлестнуло его с головой, одна неожиданная встреча изменила всё.

Год спустя Митя вернулся в Царское Село и получил место учителя рисования в Николаевской гимназии. Он увез из Лондона несколько зарисовок Вестминстерского дворца, сборник сказок Оскара Уайльда с заложенным между страницами листом платана и образ, нет, скорее голос Калверта Найтли. Тихий, как утро в осеннем саду. Глубокий, как Темза под Тауэрским мостом. Митя боялся, что время сотрет из его памяти черты лица, столько раз мелькавшего в толпе на художественных выставках, но этот голос он узнал бы из миллиона других голосов.

В столичном светском обществе говорили, что Калверт Найтли чертовски богат. Его дед был джентри – мелкопоместным дворянином, получавшим доход от сдачи в аренду земель в графстве Сассекс. После смерти отца Калверт унаследовал процветающее поместье неподалеку от Брайтона и опеку над младшей сестрой Кэтрин, которая только начала ходить, когда молодой джентльмен окончил Оксфордский университет и обосновался в Лондоне.

С тех пор прошло шестнадцать лет, а имя Найтли стало синонимом острого пера. Две его страсти – к живописи и к расследованиям – удачно вылились в занятие журналистикой. Он писал статьи для дешевой, рассчитанной на массового читателя газеты «Дэйли Телеграф», как нельзя лучше подходившей Найтли с его скандальными заметками. Разумеется, гонорар его мало заботил. Блестящий ум, образный язык и несомненный талант быстро снискали ему известность не только в Англии, но и за рубежом. Найтли много путешествовал, коллекционировал картины и писал о непонятном современном искусстве и чудовищных преступлениях девятнадцатого века. Растущая популярность сообщала его неброской внешности своеобразную привлекательность. Многие сходились во мнении, что возраст только красит журналиста: и женщины, и мужчины одинаково поддавались его обаянию.

Услышав речь Найтли на открытии частной выставки импрессионистов, Митя долгое время не мог думать ни о чем другом и захотел непременно познакомиться с харизматичным оратором.

Калверт Найтли подошел к нему сам во внутреннем дворе Берлингтон-хауса на Пикадилли, в котором Королевская академия художеств располагалась вот уже четверть века.

– Подражать мастерам старой школы – не лучший способ прославиться в наше время.

От неожиданности и изумления Митя не смог вымолвить ни слова. Неправильный прикус Найтли придавал необъяснимый шарм его улыбке.

– Я заметил вас на выставке импрессионистов. Их техника пленила вас, не так ли?

– Вы правы, сэр. А еще то, как вы о них говорили, – Митя спохватился и поспешно отрекомендовался. – Дмитрий Гончаров. Я…

И тут он замялся, не зная, как выразить переполнявшие его чувства. Джентльмен снова улыбнулся – глазами и лишь самую малость краешками губ – и продолжил за Митю:

– Вы намерены стать одним из них. И непременно станете. Калверт Найтли, – короткий кивок, прядь волос, уронившая тень на глаза. – Надеюсь увидеть вас на следующей выставке.

Сказав это, он развернулся и зашагал прочь, а Митя остался стоять посреди двора, глупо улыбаясь. Он еще не знал о привычке Найтли безапелляционно заявлять, что будет именно так, а не иначе, и сразу поверил, что сможет чего-то достичь. Нет, не высот Ван Гога, конечно, но имя Дмитрия Гончарова обязательно войдет в историю. Тут следует оговориться, что Винсент Ван Гог пока что оставался непонятым и не признанным широкой публикой, и всё же Митя был убежден, что рано или поздно этого чудака назовут гением. Сам Калверт Найтли предсказал ему грядущую славу!

Юноша начал искать упоминания о Найтли в газетах, читал его статьи, прислушивался к разговорам в салонах и клубах, где, словно отвечая на его мысленный запрос, речь то и дело заходила о знаменитом журналисте.

– Говорят, он консультировал Скотленд-Ярд, чтобы поймать Джека Потрошителя.

– Я ничуть не удивлена. Если бы Калверт служил в полиции, Потрошителя давно бы арестовали.

Митя приехал в Лондон спустя три года после жутких убийств в Уайтчепеле, породивших панику и долгие пересуды. Он сумел достать старые газеты: действительно, под заметками, освещавшими расследование, чаще всего мелькало имя Калверта Найтли. Особенно впечатляющей показалась Мите статья о последней жертве – проститутке Мэри Джейн Келли, проиллюстрированная фотографией ее расчлененного тела. «Джек вернется, – пророчествовал журналист. – И как верно то, что жертв Потрошителя больше пяти, несомненно и то, что убийц – как минимум двое. Есть ли между ними связь? Когда-нибудь мы это узнаем».

После их мимолетного знакомства во дворе Берлингтон-хауса Митя до отъезда в Россию не пропустил ни одной художественной выставки. Каждый раз, входя в зал, он в первую очередь выискивал глазами картины Ван Гога и элегантную фигуру Найтли. В своих снах он частенько пытался догнать журналиста, окликнуть его, заговорить с ним. Зачем? Этого Митя объяснить не мог. Возможно, хотел снова услышать тихий голос, обещающий: «Непременно станете».

В 1894-м Дмитрий Гончаров возвратился в Царское Село, но почти каждую ночь пропадал в Альбионе своих сновидений, плутая по безлюдным улицам с единственной целью – отыскать Калверта. Встречая прохожего, Митя бросался к нему, заглядывал в лицо. Лица всегда оказывались незнакомыми. Найтли мог быть любым из них и, неузнанный, уходил прочь.

С назначением Иннокентия Федоровича Анненского на пост директора Николаевской гимназии отношения между учителями и гимназистами стали более демократичными, если не сказать дружескими. Раньше после уроков Митя дотемна в одиночестве бродил по аллеям вокруг каскадных прудов. Теперь же с легкой руки Анненского учителя начали устраивать для своих подопечных совместные походы и вечера, так что у Мити просто не оставалось времени на хандру. Скромный учитель рисования наконец почувствовал себя нужным и в глубине души уверовал, что перемены в его жизни произошли благодаря знакомству с Найтли. Он всё острее ощущал необходимость еще раз увидеть этого необыкновенного человека.

Летом 1897 года Митя вновь приехал в Лондон. Оставив багаж в отеле рядом с Юстонским вокзалом, он сразу отправился на выставку в Королевскую академию художеств… А потом было два солнечных месяца в Милане, пинакотека1 Амброзиана, Ла Скала, пинакотека Брера, долгие прогулки, игристое вино и тень от непослушной челки на глазах Найтли. В то лето Митя особенно много рисовал…

Затем, как цветные стеклышки в калейдоскопе, виды Милана сменили более привычные образы: царскосельские парки, гимназисты, публичные лекции об искусстве, морская экскурсия в Кронштадт. Но теперь у Мити были воспоминания, настоящие, счастливые, в равной степени принадлежавшие ему и Найтли.

В октябре 1898-го Калверт написал ему, приглашая встретиться в Париже. Владелец маленького отеля «Луксор», расположенного на острове Сен-Луи, устраивал в своем Салоне Муз выставку полотен из частных собраний. Найтли намеревался выставить картину из собственной коллекции и соблазнял Митю «Ирисами» Ван Гога – натюрмортом, который принадлежал вдове брата художника. Йоханна, унаследовавшая от мужа около двухсот живописных работ и рисунков Винсента, вернулась из Франции в Нидерланды и время от времени организовывала выставки-продажи. Это были лишь первые робкие попытки познакомить владельцев галерей с творчеством Ван Гога, однако Найтли не сомневался, что благодаря Йоханне имя художника со временем приобретет мировую известность.

«Вы никогда себе не простите, если упустите шанс воочию увидеть подлинный шедевр, который мадам Ван Гог решилась выставить в салоне старины Шабо», – писал Мите журналист. Именно этот довод сыграл решающую роль: Анненский согласился отпустить Дмитрия Егоровича в Париж на целых две недели.

Теперь, в старинном особняке на набережной Анжу, молодой человек стоял перед натюрмортом с ирисами, пораженный контрастом между жизнью и смертью.

– В этой картине есть что-то зловещее, – произнес один из постояльцев «Луксора», американец по имени Бэзил Холлуорд.

Митя не заметил, как он подошел и остановился рядом.

– Да, пожалуй, вы правы.

Глава 2

Отель «Луксор» оказался еще меньше, чем представлял себе Митя. Одновременно в нем могли остановиться всего пять постояльцев, а главной приманкой для гостей служила экспозиция, которую хозяин Жан Шабо каждые три месяца обновлял в Салоне Муз, почти целиком занимавшем первый этаж особняка. Чаще всего Шабо выставлял картины, арендованные у их владельцев, а иногда и личные вещи художников. Двери отеля были открыты для эстетов, способных оценить поистине бесценные полотна. В то же время Салон Муз служил рестораном, который с удовольствием посещали знатные парижане. По вечерам здесь звучал рояль и, несмотря на современные удобства – центральное отопление и электричество, в камине уютно потрескивал огонь, а на столе, накрытом крахмальной скатертью, пылали свечи в серебряных канделябрах.

В холле гостей встречал неизменно галантный портье Виктор Дюпон – француз до кончиков ногтей, слегка располневший к сорока годам. Он выдавал ключи и почту, запирал парадную дверь на ночь и на несколько часов забывался сном в крошечной комнатушке рядом с конторкой.

Винтовая лестница, обитая мягким ковром, уводила на второй этаж, где постояльцы попадали в узкий коридор и расходились по номерам: две комнаты направо, три налево. Следуя за отельным лакеем, Митя повернул направо. Его номер «5» оказался напротив номера американца Холлуорда.

Дверь в торце коридора вела в апартаменты Жана Шабо – владелец отеля занимал кабинет и спальню. Это был высокий лысеющий господин шестидесяти лет, сухой и прямой, как трость, и очень деятельный. Кроме горячей любви к искусству, его почти осязаемую энергию подпитывала любовь к семейному делу – отелю и, конечно, к его постояльцам. Митя легко мог вообразить, как обрадовался француз, когда знаменитый журналист и коллекционер согласился выставить в его салоне картину русского художника Василия Верещагина, а также изъявил желание пожить в «Луксоре» недельку-другую вместе с сестрой.

Отельным лакеем служил британец по имени Том Бичем, нанятый незадолго до приезда англоговорящих гостей. Шабо, несомненно, посчитал удачей неожиданное появление молодого человека с рекомендательным письмом от графини Пикок, которая останавливалась в «Луксоре» лет десять тому назад. Бывший лакей графини имел похвальное, по мнению Шабо, намерение совершенствовать свои умения не где-нибудь, а в парижском отеле.

Калверта Найтли и его сестру Кэтрин разместили в номерах в левой части коридора. Номер «3» вот уже несколько месяцев занимала итальянская оперная певица Лючия Морелли, ангажированная на часть сезона в Гранд-Опера.

Винтовая лестница устремлялась выше, на третий этаж – в комнаты для прислуги. Сейчас там жили горничные Лючии и Кэтрин, лакей Найтли и Том Бичем. Кухня и кладовая находились на цокольном этаже. Об их существовании гостям полагалось знать лишь в теории, на деле же готовые блюда словно по волшебству появлялись на подносе лакея, дымясь и источая аппетитный аромат. Повар и служанки, убиравшие комнаты, приходили утром и покидали отель вечером, как тени, через дверь на задний двор.

– Бичем служил у моей давней знакомой, графини Пикок, – сказал Шабо по-английски, когда постояльцы впервые в полном составе встретились за обедом. – А мне как раз требовался лакей-англичанин, который бы легко понимал и исполнял любые ваши пожелания.

Митя одинаково хорошо владел английским и французским, эти языки в гимназии давались ему намного легче, чем латынь и греческий. Но, поскольку все беседы в «Луксоре» по негласной договоренности велись на языке английских гостей, в конечном итоге было удобно, что на нем говорили и слуги.

Лючия Морелли, как оказалось, тоже неплохо знала английский. Митя не умел определять возраст, однако почему-то решил, что ей скорее за тридцать, нежели сильно за двадцать. У нее были нетипичные для итальянки светлые локоны, убранные в замысловатую прическу. Сестра Калверта предположила, что Лючия осветляет их с помощью перекиси водорода.

– Для лакея, служившего в доме графини, ваш Бичем держится не слишком уверенно, – проронил Найтли, когда слуга на мгновение замешкался, обдумывая, следует ли положить на тарелку журналиста третий кусочек запеченной форели.

Мите показалось, что Кэтрин, миниатюрная брюнетка с огромными глазами, в этот момент слегка мотнула головой, будто сделала знак Бичему, и лакей поспешно перешел к следующему гостю.

– Он исправится, мсье Найтли. Однако я попрошу Дюпона с завтрашнего дня помогать ему прислуживать за столом. Наверняка вы уже имели возможность убедиться, что мой портье говорит по-английски почти так же хорошо, как я.

Шутка вызвала одобрительный смех, и мимолетная озабоченность исчезла с лица Шабо.

Париж в начале ноября был полон очарования. Деревья на бульварах уже обнажились, отбрасывая сплетенные тени ветвей на пыльные тротуары. За деревьями проступили фасады домов с ажурными решетками французских балконов. Улицы гудели, запруженные каретами и омнибусами, запах конского навоза смешивался с ароматами кофе, корицы и горячих круассанов. Медленно наливались апельсиновым светом электрические фонари.

Найтли шел размашистым шагом по Итальянскому бульвару. Митя, Кэтрин и американец Холлуорд старались не отставать от него, в то же время успевая восторженно озираться по сторонам. Этих троих, несмотря на очевидную разницу во вкусах и воспитании, объединяло ощущение легкой эйфории. Горничная Кэтрин, благочинная пожилая дама, семенила следом, нагруженная шляпными коробками. Сестра Калверта пребывала в полной уверенности, что нельзя побывать в Париже и не приобрести с полдюжины новых шляпок. Сегодня она купила четыре, которые выбирала не меньше часа.

– Кажется, в этом доме находилась редакция журнала «Мушкетер», – заметил Найтли, не сбавляя шага. – Журнал, между прочим, издавал Александр Дюма.

– Ты же знаешь, братец, что я больше люблю Гюго. Кстати, когда мы посетим Нотр-Дам?

– Не сегодня, Кэт. Дмитрий мечтал побывать в «Кафе Риш», где в начале девяностых собирались импрессионисты. Мы почти пришли.

– Я не останусь с вами ужинать, – неожиданно заявила Кэтрин, поправляя меховое боа. – Лучше прогуляюсь и вернусь в отель в экипаже. Разумеется, с Перкинс, – быстро добавила она, кивнув на свою горничную.

– Как знаешь, – холодно отозвался Найтли. – Можешь гулять в сопровождении Перкинс, если обещаешь вести себя благоразумно.

– Может, я и замуж могу выйти за того, кого сама выберу?

Брат поморщился:

– Не начинай, Кэт. Тебе прекрасно известно, что из-за твоей склонности верить проходимцам, рассчитывающим на богатое приданое, решение этого вопроса я оставляю за собой.

Кэтрин презрительно поджала губки, отвернулась и зашагала в обратном направлении, маленькая и изящная, в струящемся платье по последней моде. Найтли направился к высокой стеклянной двери, а Бэзил Холлуорд еще стоял на тротуаре, глядя вслед девушке, и Митя тоже невольно оглянулся. На мгновение ему показалось, будто Кэт шла уже не одна, а с каким-то господином, отделившимся от фонарного столба, когда она проходила мимо. Перкинс со шляпными коробками заметно отстала. Хрупкий силуэт быстро затерялся в толпе, так что Митя не мог поручиться, что зрение его не обмануло. Тем не менее Найтли не без причины запрещал сестре прислушиваться к голосу сердца.

Когда прошлым летом они были в Милане, Калверт рассказал другу, почему за пять месяцев до этого перевез Кэтрин из поместья в свой лондонский дом и с тех пор старался не выпускать из поля зрения. Оказывается, малышка Кэт чуть тайно не обвенчалась с красавцем-капитаном, соблазнившим ее, как Феб Эсмеральду. Вот только капитан, как выяснил Найтли, проиграл в карты почти всё отцовское наследство и надеялся, что удачная женитьба поправит его дела.

– Неужели современные барышни еще попадаются на подобные уловки? – недоумевал Митя. – Времена Джейн Остин давно миновали.

– Кэт искренне верила, что он был в нее влюблен, и, кажется, до сих пор меня не простила. Иногда я думаю, что теперь она в пику мне готова поощрить любого негодяя.

«Как бы то ни было, она не поощрит первого встречного в Париже», – подумал Митя. К тому же с тех пор она повзрослела – теперь ей почти двадцать.

Митя зашел в ресторан следом за Холлуордом. Роскошный интерьер «Кафе Риш» сразу вытеснил из его головы все мысли о Кэтрин. Зал был оформлен в темно-красных тонах, приглушенное освещение создавало почти интимную обстановку. Найтли уже сидел за столиком, бордовый полумрак мягко оттенял его кожу, и от этого она казалась приятно бархатистой. Мите до боли в ладонях захотелось прикоснуться к его руке. Вместо этого он уткнулся в меню.

– Одобряю ваш выбор места, Дмитрий, – произнес Найтли своим глубоким голосом. – Не зря покровитель Моне и Писсарро, Ренуара и Сезанна – румынский врач Жорж де Беллио – устраивал здесь «ужины импрессионистов». Он ведь был одним из первых покупателей их картин и до самой смерти не оставлял надежды вновь сплотить почти распавшуюся группу. Я ужинал в «Кафе Риш» несколько раз в девяносто втором и девяносто третьем. Честно говоря, на этих вечерах бывали не столько художники, сколько их друзья – Доде, Мирбо, Тургенев.

– Кажется, Беллио умер в девяносто четвертом? – проронил Холлуорд, проявивший необычайную для американца осведомленность. – Очевидно, тогда всё и закончилось?

– Да, встречи прекратились, – подтвердил Найтли, медленно поднося к губам бокал красного вина.

Он прикрыл глаза, вдохнул аромат и сделал небольшой глоток. Журналист ценил дорогое вино, а ресторан, в котором они ужинали, славился как превосходными винами, так и заоблачными ценами.

Мите вспомнилось, как прошлым летом он увидел Калверта в Королевской академии художеств, как робко подошел, уверенный, что Найтли его не узнает. И как услышал:

– Дмитрий! Давно же вас не было! А я сегодня уезжаю в Милан. Не желаете составить мне компанию?

Глава 3

Когда он не гулял по Парижу, он рассматривал увядающие ирисы. В Салоне Муз выставлялись полотна и других импрессионистов, но они не завораживали Митю так, как натюрморт Ван Гога.

Экспозицию удачно дополняло одно из писем художника к младшему брату Тео, которое Йоханна Ван Гог любезно предоставила Шабо вместе с картиной. Владелец отеля разместил его под «Ирисами», на круглом столике, накрытом темно-зеленым сукном. Прижатое толстым стеклом, письмо казалось Мите частицей самого Винсента, его внутреннего мира, отраженного в аккуратном почерке и вдумчивых рассуждениях о живописи.

– Невероятно! Он пишет, что как художник никогда не станет чем-то значительным, – пробормотал Митя. – Как низко он себя ценил!

– В самом деле? – Найтли наклонился над круглым столиком и пробежал глазами по строчкам, скептически поджав губы.

Бэзил Холлуорд, которого, похоже, больше всего заинтересовала картина Верещагина, тоже подошел взглянуть на письмо Ван Гога. Певица Лючия Морелли сидела на диване у рояля, наблюдая за мужчинами из-под опущенных ресниц. Бичем и Дюпон накрывали стол к ужину.

– Однако, – хмыкнул Найтли. – Винсент сообщает брату, что начал вновь испытывать любовное томление. А еще признается, что воздержание и добродетельная жизнь способны завести его в такие области, где он легко сбивается с пути.

– Если речь идет о помешательстве, то, следуя его логике, вам, Найтли, оно, определенно, не грозит, – проронила Лючия.

Митя обмер и даже дышать перестал, боясь поднять глаза на Калверта. Неужели ей стало известно?.. Но как? Он запаниковал. В следующую секунду, к его облегчению, раздался непринужденный смех Найтли:

– Мисс Морелли, вы намекаете на мой аморальный образ жизни?

– Вы знаете, на что я намекаю.

Митя изумленно взглянул на Лючию. В Милане они с Найтли видели ее на сцене Ла Скала. Калверт как-то сказал, что она невероятно трогательна в роли Мими из «Богемы» Пуччини, однако Мите не приходило в голову, что его друг может быть лично знаком с оперной дивой.

Повисла пауза. Потом Холлуорд кашлянул и шагнул навстречу Жану Шабо, спустившемуся в салон. Хозяин раскланялся с гостями и тихо спросил Дюпона:

– Где Бичем?

– Только что был здесь, мсье.

– Пора садиться за стол.

– Кэт снова опаздывает, – недовольно отметил Найтли.

Она появилась через пару минут, и почти одновременно в другую дверь вошел Том Бичем с большим серебряным подносом. Дюпон разливал суп, а Шабо тем временем наполнял вином бокалы гостей.

– Холлуорд, я заметил, что вы долго рассматривали моего Верещагина, – сказал Найтли, пристально глядя на американца. – Представьте, я приобрел его на выставке в Нью-Йорке. Возможно, вы тоже ее посещали?

– Боюсь, случай не представился. А картина и впрямь примечательная. Как я понял, на ней изображено подавление британцами восстания наемных индийских солдат, которое произошло, если не ошибаюсь, около сорока лет назад.

– Этих несчастных действительно привязали к дулам пушек? – ужаснулась Лючия. Ее английский был почти совершенным, только легкий акцент выдавал итальянку.

– Несколько залпов разбросали куски плоти по всему полю, – невозмутимо произнес Найтли. – Однако я не испытываю чувства стыда за свою нацию. Взбунтовавшиеся сипаи2 вели себя не менее жестоко. Учитывая щекотливость сюжета, на сегодняшний день я бы оценил это полотно в шестьсот франков.

Половник выскользнул из пальцев Дюпона и звякнул о край супницы.

– Не желаете купить у меня картину, Холлуорд? Уверен, очень скоро она вновь поднимется в цене.

Митя уловил в словах Найтли сарказм: было очевидно, что такая покупка американцу не по карману. Холлуорд представился торговым клерком и выглядел в точности как клерк. Митя подметил, что он тщательно следит за своей внешностью и одеждой, однако последняя вышла из моды еще в прошлом году. Непростительное упущение для тридцатилетнего щеголя, если только он не испытывает денежные затруднения и по этой причине не может себе позволить каждый год обновлять гардероб.

Холлуорд уклонился от прямого ответа:

– Скажите, Шабо, не опасно ли выставлять в салоне такие дорогие полотна? Вы не боитесь вооруженного ограбления?

Морщинистое лицо француза расплылось в улыбке:

– Уверяю вас, в этих стенах экспозиция в полной безопасности. Как раз на такой случай я держу револьвер Лефоше. Он хранится в верхнем ящике конторки портье, чтобы Дюпон мог воспользоваться им, если – не дай бог – появятся грабители.