Американский Шерлок Холмс. Зарождение криминалистики в США

Кейт Уинклер Доусон

Американский Шерлок Холмс. Зарождение криминалистики в США

Посвящается Квинн и Элле – лучшим рассказчицам в нашей семье

Серия «Neoclassic: Crime»

Kate Winkler Dawson

AMERICAN SHERLOCK

Murder, Forensics, and the Birth of American CSI

Перевод с английского О. Акопян

Печатается с разрешения G.P. Putnam’s Sons, an imprint of Penguin Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC.

© Kate Winkler Dawson, 2020

Школа перевода В. Баканова, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Пролог

Истории из архива: пистолеты, челюстные кости и любовная лирика

Его верхняя челюсть отличалась массивностью1– длинная изогнутая кость с девятью небольшими лунками, в которых некогда держались зубы, почернела от сильного пожара, устроенного неизвестным убийцей. Поднеся ее к глазам, я заметила несколько приставших травинок – органическое свидетельство того, что останки были захоронены у холма в Эль-Серрито, в Северной Калифорнии.

Печально держать в руках фрагмент скелета жертвы убийства, особенно зная, что несчастный так и остался неопознанным. Я взглянула на сотрудницу архива Лару Михельс, которая молча стояла у противоположного края деревянного стола. Мы находились в огромном хранилище.

– А еще что-нибудь есть? – спросила я.

Лара повела меня к длинному ряду больших картонных коробок, их было более сотни, и все предоставлены одним владельцем. Мне посчастливилось получить доступ к настоящей сокровищнице: коллекции материалов, которую в течение пяти десятков лет собирал выдающийся человек, судебный эксперт, криминалист, живший в первой половине двадцатого века. Тот, кому удалось изменить ход расследования преступлений до того, как оно стало опираться на выводы криминалистов, – американский Шерлок Холмс. Я шла вдоль узкого коридора, ища среди ярлыков на коробках надпись с именем: «Эдвард Оскар Генрих».

Генрих умер в 1953 году в возрасте семидесяти двух лет. И лишь спустя шестнадцать лет его младший сын Мортимер решил передать материалы из лаборатории отца – цитадели истории криминалистики, которая располагалась на первом этаже дома в Беркли, в штате Калифорния, где прошло детство молодого человека. В 1968 году Мортимер передал принадлежавшие отцу многочисленные коробки с материалами уголовных дел, вещественными доказательствами, личными дневниками, письмами, даже любовной поэзией Калифорнийскому университету в Беркли – здесь Оскар учился и впоследствии долгие годы преподавал криминалистику в одном из колледжей.

Архив представлял собой бесценный кладезь информации, однако учитывая ограниченные средства университета, выделяемые на хранение и исследовательскую работу, почти полвека к коллекции Генриха не притрагивались и не составляли ее опись. В 2016 году я наткнулась на упоминание об Оскаре Генрихе в короткой статье, где говорилось о том, как блестяще он раскрыл одно из своих самых знаменитых дел – ограбление поезда в Сискию[1]в 1923 году. С изумлением узнав, что ни один из современных авторов до сих пор не написал о Генрихе книгу, я обратилась в университет Беркли с просьбой предоставить мне доступ к этой коллекции с целью ее исследования. Я заручилась согласием Лары Михельс и, прождав больше года, начала медленное погружение в причудливый мир Оскара Генриха – самого знаменитого криминалиста, о котором вы вряд ли когда-либо слышали.

Всего в коробках насчитывалось порядка ста тысяч предметов: фотографии, заметки, письма, наброски, копии протоколов судебных заседаний. Огромная неупорядоченная масса вещей хранилась в центре обработки документов университета. Складывалось впечатление, будто Генрих сохранял буквально каждую крупицу своей жизни (и профессиональной, и частной), с педантичностью маньяка собирая записки на салфетках, тысячи газет, сотни пуль, десятки финансовых журналов. Сначала я шутливо прозвала Генриха «неуемным барахольщиком», но потом моя коллега, преподаватель психологии Техасского университета, предположила, что подобные симптомы соответствуют клиническим проявлениям обсессивно-компульсивного расстройства личности, проявляющегося лишь у одного процента от общей численности населения. Люди с ОКРЛ2– перфекционисты, они зациклены на порядке и контроле, живут по строгим правилам. Такие люди нередко весьма продуктивны и успешны в работе, однако в личных отношениях часто неудачливы, так как их негибкость выливается в категоричность и даже злобу, если они теряют контроль над ситуацией. Жизнь Генриха, и без того полная стрессов, существенно осложнялась еще и ОКРЛ, но, как автор и исследователь, я очень благодарна педантичности, с которой он регулярно пополнял свою коллекцию. И особенно благодарна за то, что Генрих сохранил такое множество коробок с вещественными доказательствами, фигурировавшими в уголовных делах.

Огромное количество предметов накопилось за десятилетия расследования преступлений. Сотрудница архива позволила мне осмотреть фрагменты взорвавшейся бомбы, медальон погибшей женщины, которую переехал собственный автомобиль, прядь волос актрисы, умершей во время скандальной вечеринки, и несколько пистолетов, правда, без бойков, изъятых полицией.

Взяв в руки первую фотографию, я с удивлением отметила, что для нервного ученого Генрих оказался весьма привлекательным мужчиной. Худощавый, невысокого роста, с редеющими каштановыми волосами. Внимание приковывали резкие черты лица, уверенность во взгляде, с которой он чистил оружие. На протяжении многих месяцев я рассматривала тысячи снимков – одни делали помощники криминалиста, другие он сам. Генрих много фотографировал, тщательно фиксируя место преступления. Я про- анализировала сотни мелких деталей: например, как он склонялся над любимым микроскопом, крутя кольцо настройки фокусировки. Как сжимал зубами краешек прямого мундштука курительной трубки, а из ее чаши вилась тонкая струйка дыма. Как морщил лоб, склоняясь над очередной уликой. Как дужки очков без оправы плотно прилегали к его вискам – необходимое требование для химика, вынужденного подолгу смотреть в микроскоп.

Рассматривая фотографии, я многое узнала о лаборатории Генриха в Беркли-Хиллс – милом районе с видом на залив Сан-Франциско. Ученого окружали необычные приборы: на длинном деревянном столе громоздились микроскопы всех мыслимых видов3, каждый клочок свободного пространства занимали разнообразные пробирки, реторты, мензурки, линзы и весы. Позади Генриха высились полки с сотнями бесценных книг, по крайней мере, для химика, превратившегося в ученого-криминалиста. Библиотека включала издания по дактилоскопии, прикладной механике, аналитической геометрии и порошкам из растительного сырья.

Названия книг на шести языках озадачили бы любого интеллектуала. Одна обложка гласила: «Кровь, моча, кал и влажность: сборник опытов»4. «Мышьяк в бумаге и ткани» – значилось на другой. У Генриха даже имелся потрепанный словарь уголовного жаргона. Казалось, книги собраны без какой-либо логики, просто склад разномастных учебников в библиотеке гениального безумца. Но каждый том был крошечным кусочком большой мозаики, сложить которую мог только сам Генрих. Передо мной постепенно возникал портрет великого гения и бурной эпохи, в которую он жил.

Эпоха действительно была бурной – число убийств в 1920-х, когда началась увлекательная работа Генриха, выросло на целых восемьдесят процентов5по сравнению с предыдущим десятилетием, и все из-за сухого закона[2]. В течение тринадцати лет правительство запрещало алкоголь в надежде на снижение уровня преступности, однако в результате эта мера спровоцировала появление новых, более изощренных форм незаконной деятельности. Коррупция – где-то больше, где-то меньше – отравляла местную власть и полицейские участки. Судьи пользовались правом неприкосновенности, а большинством крупных городов управляли главы мафиозных кланов. Увеличение числа тяжких преступлений объяснялось еще и бедностью и безработицей. Многие американцы отчаянно нуждались в охране и защите. И на этом фоне постоянно рос список нераскрытых уголовных дел.

ФБР, на тот момент именовавшееся еще Бюро расследований6, представляло собой группу недостаточно обученных офицеров, которые в основном занимались банковскими ограблениями. Местные органы правопорядка, ограниченные скудным финансированием и отсутствием должной подготовки, при расследовании преступлений пользовались методами, не менявшимися с викторианских времен. Первая государственная криминалистическая лаборатория появилась в стране лишь в 1932 году. Росло число ограблений банков, Америку лихорадило от убийств. Чаще всего жертвами преступников становились женщины, чья новообретенная независимость7порождала у многих людей гнев и ярость.

Устаревшие методы борьбы с преступностью в 1920-х, вкупе с работой, строящейся скорее на интуиции и косвенных уликах, не приносили результатов. Полицейским приходилось противостоять более образованным преступникам – воры и убийцы знали химию, умели пользоваться оружием и прекрасно ориентировались в уголовном судопроизводстве. Служители закона сражались в меньшинстве и нередко уступали противнику в сообразительности.

«Следы ног – вот главный ключ к разгадке дела8. К чему нам другие методы установления личности?» – заявил один из высокопоставленных полицейских того времени. В итоге вешали невинных, а бандиты разгуливали на свободе. Изощренные преступления 1920-х требовали сыщика особого типа – профессионала с чутьем оперативника в «поле», аналитическим умом криминалиста в лаборатории и умением толково разъяснять свои выводы широкой аудитории в зале суда. Эдвард Оскар Генрих стал первым в стране уникальным судебным экспертом – одним из величайших криминалистов Америки9, которому удалось распутать самые загадочные преступления своего времени.

Однако не все работники органов правопорядка одобряли его необычный подход. В 1910 году, когда Генрих открыл первую в США частную криминалистическую лабораторию10 в Такоме, штат Вашингтон, к нему отнеслись с презрением и окрестили шарлатаном. Этот самонадеянный теоретик заявил, будто сможет распутать самые сложные преступления лишь с помощью непонятных реактивов и тяжелого микроскопа! Модные твидовые костюмы делали Генриха больше похожим на франтоватого университетского преподавателя, чем на опытного сыщика. И все-таки результаты его работы поражают: за сорок с лишним лет Генрих распутал более двух тысяч дел, что означает от тридцати до сорока раскрытых преступлений в месяц!

Журналисты прозвали Эдварда Оскара Генриха «Американским Шерлоком Холмсом»11, восхищаясь его блестящей работой в лаборатории, невозмутимостью на месте преступления и эрудицией в зале суда. В период с 1921 по 1933 год он из чудака превратился в легенду. Преступления, раскрытые этим человеком, увековечены в книгах, однако сам он для широкой общественности так и остался малоизвестен. Генрих был первопроходцем в мире криминалистики, оставившим глубокий след в истории судебной экспертизы.

Генрих создал новые методики работы, сформулировал протокол действий экспертов-криминалистов, работающих на месте преступления и в лаборатории. Именно он ввел новаторскую практику составления психологического портрета преступника12 за полвека до того, как в 1972 году в Отделе поведенческого анализа ФБР разработали собственные методы. Во время разбора того или иного преступления современные ученые пользуются наработками Генриха. Он внедрил бессчетное количество исследований, которые ныне кажутся привычными составляющими в арсенале любого криминалиста: анализ брызг крови, баллистика, снятие и анализ скрытых отпечатков пальцев. Можно смело сказать, что вклад Оскара Генриха в формирование технологий современной криминалистики не меньше достижений любых других ученых двадцатого века. Кроме того, он определил ряд критических ошибок – трудностей, с которыми стражи порядка борются и по сей день.

Многое можно узнать, знакомясь с самыми известными делами, раскрытыми Генрихом. Большинство из них тогда печатали на первых полосах газет, но, к сожалению, ныне все они канули в Лету, как и имя великого криминалиста. Его репутация укреплялась с каждым новым успехом. Однако в нескольких крупных расследованиях Генрих не избежал и промахов: его роковые ошибки записаны в назидание будущим поколениям экспертов. И чтобы осмыслить, где Генрих допустил просчет, следует понять, где он оказался прав. А для этого давайте взглянем на дела, в которых его талант проявил себя в полной мере.

Глава 1

Кровавая ванна: дело Аллен Лэмсон. Часть 1

Он поочередно опускал стеклянную пипетку то в один пузырек, то в другой, набирая оттуда по паре капель, и, наконец, поставил пробирку с раствором на стол.

– Вы пришли в самый ответственный момент, Ватсон! – воскликнул он. – Если бумага останется синей, все в порядке. Но если она покраснеет, цена этому – человеческая жизнь.

Артур Конан Дойл.Морской договор. 1893 год[3]

В саду за домом раздавалось громкое потрескивание – это периодически стрелял искрами небольшой костер, который традиционно разжигали на выходных. Один из череды таких же костров, горевших в ее саду за последние три года. Ее супруг любил сжигать мусор13, который собирался за неделю в их домике-бунгало в Северной Калифорнии.

Был вторник, 30 мая 1933 года. Пламя с шипением поглощало огромное количество отходов: садовые обрезки, завядшие артишоки14, давно высохших улиток, ненужную бумагу, обрывки брезента и даже кости от стейка. Иными словами, все, что, по мнению Дэвида Лэмсона, могло превратиться к полудню в пепел. Едкий запах усиливался, словно от подгоревшего мяса у нерадивого повара, но Аллен Лэмсон не жаловалась. Такие костры позволяли удовлетворить манию ее супруга к порядку в доме.

Считалось большой честью жить в престижном квартале Пало-Альто, где селились преподаватели Стэнфордского университета, – в процветающем сообществе в полусотне километров к югу от Сан-Франциско. Сейчас здесь центр высоких технологий, сердце Кремниевой долины, но и в 1930-е сюда стекались богатые, образованные и влиятельные люди. Домик Лэмсонов был зажат между роскошными особняками профессорско-преподавательского состава15 в окружении великолепных рощ виргинского дуба и цветущих эвкалиптов на территории университетского городка. К тридцатым годам Стэнфорд получил мировое признание – университет стал оазисом для будущих ученых, которые могли себе позволить дорогостоящее частное образование. Остальные американцы в это время продирались сквозь четвертый год Великой депрессии[4], который позже назовут самым тяжелым16.

Коттедж Лэмсонов на Сальватьерра-стрит со стилизованными под Испанию красной черепичной крышей и увитыми плющом оштукатуренными стенами смотрелся довольно скромно по сравнению с дворцами соседей. Всего в десяти минутах ходьбы располагалась внушительная трехэтажная резиденция17 бывшего президента Герберта Гувера[5]. Его супруга, первая леди Лу Генри, увлекалась архитектурой. В 1919 году она принимала участие в разработке проекта виллы площадью 460 квадратных метров в новомодном тогда интернациональном стиле, характерном для европейских усадеб. В 1920-х леди Гувер курировала строительство семи одноэтажных особняков преподавательского квартала, предназначенных для младших сотрудников университета. Цены на эти дома варьировались от 4000 до 7000 долларов. Один из них и приобрели Лэмсоны.

Потерпев сокрушительное поражение на выборах от демократа Франклина Делано Рузвельта[6], президент Гувер удалился в свою просторную калифорнийскую резиденцию. Многие американцы винили Гувера в разразившейся Великой депрессии – катастрофическом обрушении экономики, которое началось с биржевого краха всего лишь через семь месяцев после того, как республиканец занял президентское кресло.

К 1933 году по Америке расплодились стихийные трущобные поселки – так называемые «гувервили». Миллионы обнищавших американцев стояли в очередях за благотворительной помощью, питались в бесплатных столовых, а Гувер в это время вернулся в Пало-Альто, оставив преемнику непростое «наследство». В отличие от помпезной резиденции Гувера, занимавшей целый гектар, уютный домик Лэмсонов отлично подходил для небольшой семьи. И Дэвид чуть ли не каждый уик-энд с гордостью наводил порядок в своем саду. Многие из тех, кто проживал в 1933 году в Пало-Альто, были, несомненно, удачливее, нежели остальная нация. Страна преодолевала мировой экономический кризис с 1929 года. Великая депрессия разорила миллионы семей: без работы остались 15 миллионов американцев – почти четверть всего населения США. Однако большинство жителей Пало-Альто преуспевали или хотя бы не нуждались.

Преподаватели Стэнфорда по-прежнему обучали студентов и занимались научной деятельностью18. Университетские целевые фонды, пополняющиеся за счет пожертвований, сократились, зато спорт и наука процветали. Город существовал благодаря средствам, которые тратили преподаватели и другие сотрудники университета.

В Северной Калифорнии стояло чудесное летнее утро: ярко-голубое небо, в воздухе только начинало разливаться тепло. В отличие от Области залива Сан-Франциско, которая лежала севернее, Пало-Альто был защищен от прохладных летних туманов горами Санта-Круз. От костра поднимался черный дым. Мусор медленно догорал. А под ним лежал безобидный кусок металла, который так и не расплавился, а лишь почернел среди тлеющих углей. Через несколько часов этот предмет станет ключевой уликой.

Около девяти часов тем же утром Аллен Торп Лэмсон бережно распутала свои каштановые локоны и, разделив на пряди, заплела в две длинные косы. Одетая в хлопковую ночную рубашку, она взглянула на себя в зеркало, висевшее над туалетным столиком в маленькой хозяйской спальне. Аллен отличалась естественной красотой19 – грациозная, с белой кожей, темными волосами и шоколадно-карими глазами. Но больше всего в ней привлекал живой ум. Аллен получила степень бакалавра и магистра Стэнфордского университета – впечатляющее достижение для любого в 1930-е, а в особенности для женщины. Аллен числилась в неимоверном количестве студенческих организаций: глава сестричества «Дельта Дельта Дельта» и национального женского журналистского сообщества «Тета Сигма Фи», президент Полуостровного женского клуба Стэнфорда и так далее.

Она пробовала себя в качестве начинающего писателя и редактора в университетском ежегоднике «1926 Квод»[7], студенческой газете «Стэнфорд дэйли». Выпускница университета, Аллен писала большие серьезно подготовленные материалы, в частности, о внушительных пожертвованиях в университетские фонды, а также статьи для ежегодника. Легкий и увлекательный стиль Аллен свидетельствовал о том, что журналистика явно доставляла ей удовольствие.

«Пройдя всего лишь пару километров, вы подниметесь от побережья до вершины горы, причем каждый уровень изобилует уникальной флорой и фауной»20, – писала Аллен о значении Стэнфорда как природного заказника. Ее особенно восхищали живописные ландшафты Северной Калифорнии. Несколько лет назад Аллен переехала из родного Миссури и часто упоминала в статьях окружавшие ее виды. В конторе университетского ежегодника девушка встретила Дэвида Лэмсона – харизматичного главного редактора популярного юмористического журнала «Стэнфорд чапараль»[8]. У молодых людей оказалось много общих интересов, оба были способными студентами и активно участвовали в жизни университета21. На последнем курсе Аллен окончательно влюбилась в красавца-редактора, и через несколько лет они поженились.

После свадьбы минуло пять лет. Тридцатиоднолетний Дэвид был подтянутым, спортивным мужчиной с темно-карими глазами и шапкой кудрявых почти черных волос, едва заметно начавших редеть надо лбом. Супруг Аллен производил впечатление меланхолика – любопытствующим женщинам он даже мог показаться «загадочным». В общении с друзьями он отличался неизменным обаянием, что, к большой радости Аллен, сделало супругов Лэмсон популярной парой.

К 1933 году Дэвид заведовал отделом продаж22 в «Стэнфорд юниверсити пресс», престижном университетском издательстве. И, кроме того, уже год читал студентам курс рекламы23 – он был амбициозен. Аллен занимала должность помощника ответственного секретаря в Молодежной женской христианской организации – скорее работа, чем призвание. Большинство навыков, полученных за две ступени образования, так и оставались невостребованными. Аллен страдала, но сидеть без денег никуда не годилось. «Ей требовалось интеллектуальное занятие24, – объяснял Дэвид приятелю. – Роль домохозяйки Аллен не устраивала».

Лэмсоны были респектабельной парой25 – оба происходили из почтенных семейств. Дэвид родился в Купертино, штат Калифорния. Его мать и две сестры жили неподалеку. Причем одна из сестер была известным врачом с собственной практикой. В круг общения супругов Лэмсон входили самые обеспеченные горожане Пало-Альто26: химик из Национального совета по исследованиям, инженер-металлург, профессор журналистики и прокурор. Одной из ближайших подруг семьи стала племянница президента Гувера, блистательная светская львица Луиза Данбар, кружившая головы местным аристократам.

Глядя на себя в зеркало, Аллен, как и многие женщины, рассматривала крошечные морщинки на лице. Ей было двадцать восемь, и у нее росла дочка – темноволосая кудрявая девочка Аллен Женевьева, которую мать ласково звала Бебе[9]. Аллен закрутила косы в два кольца и аккуратно закрепила шпильками по обе стороны головы – привычный утренний ритуал.

Вечер накануне выдался утомительный, последний в череде праздничных выходных. Три или четыре предыдущих вечера они с Дэвидом провели на светских мероприятиях. В пятницу Лэмсоны гостили у Ормсби, в субботу сыграли несколько партий в бридж у Свейнов, а вчера доктор Ральф Уэзли Райт с супругой позвали их на десерт. Дэвиду и Аллен нравилось бывать у друзей-интеллектуалов, с которыми интересно дискутировать и соревноваться в остроумии. «Мне казалось, они вполне счастливы»27, – вспоминал позже доктор Райт.

Однако активная светская жизнь молодой пары привела к печальным последствиям. Проведя вчера вечером несколько часов за приятной беседой и десертами у Райтов, Лэмсоны вернулись домой к одиннадцати: у Аллен сильно разболелся живот. Возможно, виноват лимонный пирог и апельсиновый сок, которым их угощала миссис Райт? Дэвид проявил чуткость: он сообщил жене, что ляжет сегодня в детской в дальней части дома, чтобы Аллен могла спокойно отдохнуть. Он всегда так делал, если супруга чувствовала себя плохо. Двухлетнюю Бебе на эти дни забрала к себе мать Дэвида. «Божье провидение», – как потом скажут обе семьи.

Дэвид напомнил Аллен, что завтра собирается поработать в саду. Он заранее достал из шкафа в холле рабочие вещи, банный халат, пижаму и домашние туфли, дабы утром тихонько переодеться и выйти из дома. Аллен свернулась калачиком под одеялом и закрыла глаза, однако сон не шел. Около трех утра боль возобновилась с новой силой. Пришлось звать мужа. В небольшом домике кричать не было нужды. В дверях спальни возник Дэвид в пижаме. Присев на край кровати, он ласково погладил Аллен по спине и посоветовал что-нибудь перекусить.

С кухни донеслось звяканье посуды, и вскоре Дэвид принес Аллен стакан с лимонным соком, разбавленным водой. Затем он ненадолго вышел и вернулся с тарелкой разогретого томатного супа и поджаренным бутербродом с сыром. Теплая еда обычно помогала ей снова заснуть, но этой ночью есть совсем не хотелось. Аллен надкусила хлеб и съела пару ложек супа.

Когда Дэвид вернулся в детскую, она уже спала. Без крошки Бебе стало непривычно тихо. В доме воцарилось спокойствие – долгожданная передышка после бесконечных криков девочки, всю зиму страдавшей от жутких синуситов28. Эти месяцы вымотали Аллен – ночь за ночью они с няней проводили в детской на ногах, успокаивая несчастную кроху. Дэвид как раз и предложил отвезти дочку к своей матери, а няне дал выходной, чтобы они с Аллен могли провести время наедине. Пока малышка оставалась у бабушки, Аллен, несмотря на боль в животе, ощущала умиротворение.

В девять утра Дэвид снова появился в спальне. Он был без рубашки, после нескольких часов работы возле костра грудь и лицо блестели от пота. Аллен не становилось лучше, но Дэвид предвидел это. За стенкой шумела вода: он наполнял для нее теплую ванну. На кухне муж оставил для Аллен поднос с завтраком: миску с пшеничными хлопьями, сливки и кипяток для ее утренней чашки «Постума» – популярного кофезаменителя из цельных зерен и мелассы[10] для тех, кто воздерживался от кофеина.

Дэвид провел Аллен по небольшому коридору налево от спальни. Практически все в крошечной ванной сияло белизной29: стены, полочки и кафель вокруг самого резервуара. Места для двух людей там явно не хватало, но Дэвид осторожно помог Аллен добраться до ванны. У бедняжки от слабости подкашивались колени30.