Подарок судьбы

– Лаврик, успокойся. Ты меня слышишь? Это Бейбул. Старика больше нет, если хочешь жить, уйди в дом, я оставлю тебе корову. Если узнаю, что сообщил в милицию, зарежу вместе с бабой. Ты понял?

Тебя трясло, но руки сжимали карабин жестко и уверенно, как на фронте.

– Где Естай, что ты с ним сделал?

– Его зарезал мой человек, мы тебя ждали первым, а ты прообнимался с женой, старик услышал и вышел.

– Я убью тебя, Бейбул.

Бейбул захохотал. Ты выстрелил прямо на хохот, он захлебнулся, а чей-то трусливый голос завопил:

– Бейбула убили, уходим.

Две или три тени метнулись в сторону от пригонов, ты выстрелил, но кто-то все-таки добрался до подводы и стал нахлестывать лошадей. Ты осторожно подошел к дверям, приоткрыл их и попросил Фросю выбросить полушубок и шапку. До рассвета просидел в засаде, поджидая налетчиков. Когда совсем развиднелось, поднял тело Эти и занес в дом. С карабином обошел двор, перевернул одного – татарин, подошел ко второму, тот застонал. Ты ногой перевернул его на спину: русский. Тот открыл глаза, протянул руки. Ты нажал на курок. Убитых утащил в сарай и закидал снегом, Бейбула нельзя было узнать, все лицо разбито. Ты ухмыльнулся: стрелять на звук тебя учил снайпер Вася из северных народов.

Поехал в татарскую деревню, нашел муллу, все ему рассказал. Через час весь двор заполнили татары, тебя и Фросю отправили на свою половину, молились, разговаривали, мулла позвал тебя.

– Надо коня заколоть, такой обычай. У Естая есть молодые жеребчики, одного укажи, наши люди сделают, как по вере положено. Ты не обижайся, я знаю, что Естай любил тебя как сына, потому надо соблюдать обычай.

Ты вывел из стойла жеребчика-двухлетку и ушел, чтобы не видеть, как его заколют. Мясо варили прямо во дворе. Ты уже попросил муллу, чтобы отправил он своего человека в район и сообщил в милицию и в райком, крёстный уважал Естая, должен знать его смерть.

Тело Естая закрутили в крашеную кошму, тебе сказали, что иноверцы не могут присутствовать на похоронах, вы с Фросей со стороны поклонились и ушли к себе. После похорон ели мясо и пили сурпу, мулла велел подать на половину молодых поднос с мясом и пиалы с сурпой. Ты плакал, Фрося успокаивала и плакала сама.

Утром приехали три милиционера, старший подал тебе пакет. Это письмо от крёстного. «Гибель Естая Тайшенова – это большая трагедия. Ты приготовься, возможно, заведут уголовное дело на тебя из-за убийства бандитов, но не переживай, это была самооборона, хотя могут и привязаться. Я бы очень хотел повидать тебя, потому что, похоже, больше не встретимся. Я попросил начальника милиции, чтобы расследование завершили скорее, он пообещал. Буду торопить, чтобы закончили при мне. Имею сведения, что есть на меня донос в областные органы, если кому-то захочется, арестуют и расстреляют. Чтобы чужие не знали, пакет опечатал сургучной печатью. Прощай. Береги себя и жену. Твой крёстный отец Савелий Гиричев».

Ты не все понял сразу, но не за себя испугался, а за дядю, что его могут арестовать. За что? Меня – понятно, три трупа, тут не выкрутишься. Бейбул говорил, что у него кругом друзья, отомстят за его смерть, это уж как пить дать. А Фрося тогда как? Вот еще беда, пришла, откуда не ждали.

Ты свернул письмо и положил в пакет. Долго смотрел на присохшие крошки сургуча по углам и по центру конверта, оказывается, не ты первый читал это письмо.

В начале июня ты стал выезжать на угодья, где вы с Эти Естаем косили травы, ставили небольшие стога, и по первому снегу вывозили сено на дровнях. И косить, и стоговать сено приходили по заданию муллы молодые парни из деревни, они же помогали вывозить десятки стожков. Иногда в лес брал с собой Фросю, она все тянулась ягодок побрать, клубники, только ты боялся, чтобы ничего с ребеночком не случилось. Когда она домогалась, запрягал в ходок тихую кобылку, оставлял Фросю на ягодной поляне, а сам шел проверять покосы, как делал дед Максим. На релке между двумя березовыми колками высоко поднялась трава. Тут было всего понемногу, ты не знал названия трав, помнил только, что дед Максим называл это всё разнотравьем: «Самое едовое сено, тут и визиль, и клеверок, и чуть полынки для вкуса, а больше похожих на нонешние овсы да пшеницы, прародители, если прямо сказать». Ты присел и с нажимом повёл вокруг себя протянутой рукой, следом посыпались, как кем-то брошены, мелкие семена. Пора косить.

Отбил две литовки на случай, если сломается литовище, Фрося собрала корзинку с хлебом печёным, копчёной кониной, зелёным луком и десятком куриных яиц. Стояла у ворот, пока ты скрылся за лесом, и пошла в дом, работы много, а сил не хватает, тянет дитенок соки.

Помолясь на восток, ты рубаху выпустил из штанов, прикрыл маковку вязаной шапочкой и завел литовку за плечо. Прокос получился широкий, кошенина легла ровно, на стерне высоко, так что скоро продует. Решил не садиться, пока сил хватит, махал и махал литовкой, и скоро движение стало самостоятельным, не надо было давать себе команду. Валки ложились один к другому, и на краю ручки, когда надо было поправить жало косы, ты остановился, воткнул в землю литовище, вынул из кармана оселок и услышал:

– Обожди, Лаврик, не начинай, у меня к тебе разговор.

Оглянулся, а по кошенине идет к нему девушка в черном платье до пят, босая, волосы распущены, и вроде трава под ней не шелохнёт. Уже ближе, лицо разглядел – красавица, что глаза, что брови, что ротик – всё красиво, только отпугивает эта красота.

– Ты кто такая и откуль взялась в наших местах? – спросил ты.

– Ишь ты, как со мной сурово, Лаврентий, а ведь мы с тобой давно знакомы.

Ты смутился, ещё раз глянул на девушку и улыбнулся:

– Ей Богу, не помню, где и когда виделись.

Девушка подняла руку:

– Ты про Бога пока не поминай, мы без него обойдемся. А я тебе расскажу. Первый раз я тебя заметила, когда ты с братом купаться на озеро пришел, брат нырнул, и ты за ним. Я так обрадовалась, что такой маленький да хорошенький у меня сегодня будет, а крёстный твой перехватил, я тяну тебя в глубину, а он на воздух. Был бы просто дядя, не отдала бы тебя, но крёстный, за ним сила. Помнишь?

Ты ошарашено на неё смотрел:

– Помню, мне тогда пять годов было. А ты-то как там оказалась?

Девушка засмеялась, тряхнув богатыми волосами:

– Потом на войне я тебя увидела, узнала, хоть и много лет прошло. По линиям телефонным за тобой ходила, как ты с иноверкой прощался, тоже смотрела. Я чувствовать не умею и плакать тоже, но если бы людям показать – волосы дыбом.

Ты совсем потерялся, понять ничего не можешь, чем больше она рассказывает, тем все непонятнее.

– Потом удачно ты подъехал к своим солдатам перед самым обстрелом, вот было дело, я никогда раньше не видела, столько людей разом с жизнью расстаются. Тебя подбросило с телеги и в грязь уронило, а душа выскочила от страха. Вот тут я и ухватила ее.

– Кого? – крикнул ты, дрожа от страха.

– Душу твою, Лаврик, душу, ты совсем был покойник, но не могла совладать, какая-то татарочка за тебя молилась. Бросила тебя, там урожай был богатый и без моего Лаврика.

– Господи, да кто же ты?

– Опять о Боге! Я же предупредила. Я смерть твоя, Лаврик.

– Смерть? – удивился ты. – Да какая же ты смерть? Она страшная, злая, с литовкой, как я сейчас, а ты молодая и красивая.

– Но ведь я тебе не понравилась, правда?

– Верно говоришь, ты не девушка, ты виденье, в тебе соблазну нет.

Гостья засмеялась:

– Так я и не соблазняю мужчин, Лаврик. А то, что молода – есть и помоложе, есть и старухи. Нас много. А ты думал, что одна смерть столько дел творит в народе? Нет, только тебе на роду написано быть моим.

– Это ладно, – согласился ты. – А как же вы допустили столько гибели на фронте? Самолучших людей забрали. Откуль вам такое распоряжение?

Опять улыбнулась гостья:

– Ты много хочешь знать, Лаврик. Мы между Богом и дьяволом существуем, и никому не подчиняемся, только своей воле, которая нам продиктована старшими. Вот ты мне предназначен, я тебя могу сразу забрать, могу поиграться. Когда брат хотел тебя заколоть, я руку его перехватила. А за то, что влез мне поперек, отдала его этим легионерам. И когда ночью бандиты к вам во двор ворвались, я не хотела, чтобы ты погиб, и ты остался. Я скажу тебе, почему. Ты у меня такой один, и не умный, и не дурак, прямой и честный и чистый душой, как младенец. Живешь ты чудно, двух женщин любишь, одну живую, другую мертвую. И веришь, что встречаешься с татарочкой, веришь, Лаврик?

– Как не верю, если говорю с ней и обнимаю.

– Ой, дурак! Ладно. Коси свои травы, но знай, что я рядом, и как только позову – сразу собирайся. Да, Лаврик, маму твою наши взяли, и тетку твою тоже, за горшком, о котором дед Максим тебе говорил, сам съезди, а то будут разбирать избушку и найдут. Это я к тому, чтобы жена твоя и сын нужды не знали.

– Обожди, ты сказала – сын? Как ты узнала?

Девушка улыбнулась:

– Лаврентий, чистая душа, я про своих людей все знаю. Отвернись, мне надо уходить.

Ты отвернулся, минутку постоял, глянул на то место, где стояла твоя смерть – никого, и трава не сшевелена. Пошёл в тень на опушке колка, прилег, уснул.

Дома лошадку распряг, зеленую траву с телеги теляткам в загон бросил, они молоденькие, растут, и среди ночи пожуют в удовольствие. Фрося-Ляйсан подошла, прижалась:

– Истосковалась я вся, пятидневку одна.

Ты пожалел, приобнял:

– Пристала с хозяйством-то?

Фрося шутя оттолкнула:

– Не от работы, а от тоски по тебе сил нет. Вот приехал, и на душе легко стало.

Ты погладил ее округлый живот:

– Как он там, шевелится?

Фрося засмеялась:

– Наверно, вместе с тятькой сено косит, и руки и ноги в ходу.

Ты доволен:

– Работящий парень будет.

Фрося опять засмеялась:

– А если девка? Что, и любить не будешь?

Ты уверенно сказал:

– Парень, сын у нас будет, это я точно знаю. Ладно, покорми меня, да в деревню съездим.

– На ночь-то глядя? – удивилась Фрося?

Ты ушел от ответа:

– У нас дело такое, что надо бы потемну, так спокойней.

Наскоро перекусив, ты запряг в дрожки Карего, который окончательно обленился и бежал неохотно, но раскачался, и к деревне подлетел на рысях. Тихим шагом подъехали к пустой избушке Савосихи, ты завел коня в раскрытую ограду, Фросе велел сидеть в кошёвке. Вынул из-под травы лопату и стал копать. Глубоко же зарыл дед Максим свой горшок. А, может, и нет ничего, пригрезилось, вот и возомнил. Но лопата склацала обо что-то твердое, ты встал на колени, нашарал горшок, с обеих сторон освободил и вынул из земли. Как-то жутковато стало: через покойного про клад узнал. Ты перекрестился, разбил глиняную замазку на горлышке, сунул руку и захватил горсть монет. Отставил в сторону находку, яму засыпал, щепками и травой закидал.

– Лавруша, чегой-то ты нашел? – шепотом встретила Фрося.

– Потом, – шепнул ты и выпятил дрожки вместе с Карим из ограды, прыгнул в кошёвку и стеганул лошадь. Выдохнул, когда из деревни выехали, остановился, вынул из горшка в коленях горсточку монет, черкнул спичку. Фрося ахнула. Задул спичку, ссыпал монеты обратно. Не обманул дед Максим, точно золотые монетки.

Дома нашел укромное место, зарыл горшок, Фросе указал, рассказал про зубного врача, на всякий случай.

Утром к дому подкатила полуторка, из кузова выпрыгнули два милиционера, ты вышел навстречу. Фросе успел сказать, что в деревню ездили свой домик посмотреть, так говорить надо.

– Гражданин Акимушкин?

– Так точно, я и есть.

Милиционер улыбнулся:

– Это я тебе письмо привозил из райкома. А мы с тобой и раньше встречались, когда вы за братцем приезжали. Помнишь? А сегодня твоя очередь. За убийство троих человек, а больше всего за Бейбула, ты арестован и будешь обвиняться.

Ты не испугался и спокойно объяснил:

– Я их убил вперед, а чуть трухни – меня бы застрелили и жену мою. А она в положении. Видал, сколько жизней? Мне знающий человек говорил, что это была оборона самого себя и родных.

Милиционер опять улыбнулся:

– Тот знающий человек арестован и проходит как враг народа и вредитель. Письмо-то я вскрыл, и правильно сделал, доложил, кому следует, а то Гиричев мог скрыться от правосудия, он, оказывается, уже знал, что разоблачен. Короче, собирайся.

Фрося заревела в голос, ты обнял ее и успокаивал:

– Не плачь, сын вместе с тобой плачет, перестань. Меня не посадят в тюрьму, разберутся, что нет тут вины, и отпустят. Если задержусь, сходи к мулле, он поможет.

И уже шепотом, чтоб только она слышала:

– А если что – попрошу Ляйсан, чтобы она меня вызвала и улечу, не видать им меня в оковах.

Милиционер не переставал улыбаться, а второй молчал, безучастно глядел на тебя и Фросю. Ты собрал в платок булку хлеба, шматок конины копченой, рукотерт, обнял Фросю и залез в кузов.

Следователь, молодой человек в красивой форме, записал твой рассказ о нападении бандитов на усадьбу Естая Тайшенова, о твоей жестокой расправе. Потом неожиданно спросил:

– В каких отношениях вы были с бывшим секретарем райкома Гиричевым?

Ты ответил с гордостью:

– В сродственных, он мне дядей доводится, да к тому же крёстный отец. Следователь записал.

– О чем вы говорили, какие поручения он вам давал?

Ты удивился:

– Об чем говорили? Про свою семью, про жизнь. А поручал он мне беречь здоровье, все хотел к путним докторам отправить, да я не соглашался.

Следователь возмутился, стукнул в стол кулаком:

– Ты мне дурака не валяй, здоровье он поручал. Я тебя спрашиваю, может, скот травить или механизмы из строя выводить – вот какие поручения!

Давно с тобой так не разговаривали, да и смешно слушать, что крёстный скот травил. Пришлось сказать:

– Гражданин следователь, Савелий Платонович крестьянин, он и сам в молодые годы хозяйствовал, как он может отравить безвинную скотину? Если кто и сказал такое, то либо по глупости, либо по злому умыслу.

Следователь ударил тебя кулаком в лицо, ты едва не упал с табуретки. Вынул платок, вытер кровь, сквозь слезы посоветовал:

– Вы, гражданин следователь, по голове меня не бейте, у меня фронтовое ранение, полчерепа снесло, там только кожица тонкая и мозги рядом. А зачем вы мне вопросы про крёстного? Я думал, за убитых бандитов допрос будет, но тут у меня оборона самого себя и семейства, закон на моей стороне.

Следователь крикнул:

– Конвой!

В комнату вошел милиционер:

– Уведи этого дурака. А ты думай, что скажешь про Гиричева, чем больше скажешь, тем меньше срок получишь за убийство. Понял?

Ты кивнул:

– Как не понять? Значит, Бейбул правду сказал, что мне отомстят за его смерть друзья-товарищи. Как же так, гражданин следователь, Эти Естай Тайшенов отдал родине двух сынов и трех дочерей, у него медалей и орденов полное блюдо. А приходит бандит Бейбул, убивает отца героев, и он же прав? Так советская власть не диктует.

Следователь покраснел, крикнул конвоиру:

– Уведи его и всыпь, как следует, только по голове не бей, говорит, у него там черепа нет. Ты проверь.

Конвоир толкнул тебя к двери, повел коридором, перед камерой остановил:

– Этот татарин убитый – правда отец Ляйсан Тайшеновой?

Ты кивнул.

– Я воевал в той дивизии, где она погибла, в газете писали. Ты не бойся, бить я не буду, только ты говори что-нибудь про этого Гиричева, может, снисхождение выйдет.

Ты кивнул.

– Я тебя в одиночку закрою, чтоб никто не домогался, отдохнешь.

Ты опять кивнул, спросил:

– А до ветру ночью водят?

– Нет, там ведро стоит, это параша. Но я скажу ночному дежурному, он хоть и сволочь, но мне обязан, – пообещал милиционер.

В камере понял, как сильно болит голова, видно, следователь сшевелил что-то. Ты бросил на пустые нары свою куфайку, лёг на спину, положив руки под голову, и свалился в тяжелое забытье. Сквозь боль и яркие всполохи в мозгу ты увидел дом Естая, ставший твоим, увидел Фросю, а потом и сам ощутил себя в пустоте, светлой и теплой, которую всегда приносила Ляйсан. Она появилась издалека, и ты наблюдал ее красивый полет, белый балахон не мог скрыть красоты ее тела. Она приблизилась, обняла тебя, закружила, сказала:

– Лаврик, час пробил, это не в моей власти. Я очень хочу, чтобы ты был со мной, но Фрося и сын твой останутся сиротами, а сделать ничего нельзя. Твоя смерть говорит, что и так многое тебе позволила совершить на земле. Семью твою мы возьмем под свое покровительство, никто их не обидит. Я знаю твой план. Так и сделай. Я встречу тебя, любимый мой. Прощай.

Среди ночи ты проснулся, поел мяса с хлебом, остатки сунул в карман куфайки, оделся и постучал в дверь. Дежурный появился не скоро.

– Чего тебе?

– До ветру надо, живот болит.

Дежурный постоял, подумал:

– Вообще-то параша есть. Ладно, пошли.

Во дворе ты приостановился, шедший следом дежурный подошел вплотную, ты ловко ударил его в шею, наклонился, чуть прижал жилку на шее, так учили разведчики. Милиционер притих. Ты перемахнул через забор за туалетом и побежал.

Утром та же полуторка подъехала к дому Естая, Фрося выбежала во двор. Три милиционера выскочили из кузова.

– Где муж?

Фрося испугалось:

– Так вы же вчера забрали…

– Он убег. Ребята, обыщите дом и все клетушки.

Фрося присела на чурку посреди двора:

– Куда он сбежал? Зачем? Он же ни в чем не виноват. Не ищите, не приходил он домой.

Старший подошел вплотную:

– Где он может быть? В деревне его тоже не нашли. Куда он мог податься? Говори!

Фрося заулыбалась:

– Я поняла. Он улетел.

Старший оторопел:

– Куда? На чём улетел?

Фрося улыбнулась и спокойно ответила:

– Улетел к Ляйсан, туда. – Она чуть подняла голову к небу. – А на чём? Ни на чём. Они летают просто так, как вот вы ходите.

Старший присмотрелся, кивнул:

– За дураков нас держишь? Так и знай, найдём – ему крышка. Он и милиционера нашего чуть не задушил. Все равно найдём.

Фрося поднялась с чурки, уже спокойная и уверенная:

– Никогда не найдёте.

Старший спросил подошедших милиционеров:

– Ляйсан – это кто?

– Дочь хозяина этого дома, которого Бейбул зарезал. Она погибла на фронте, и сёстры ее и братья – все погибли.

– А почему она говорит, что Акимушкин к ней улетел? Это как понимать?

Милиционеры пожали плечами.

Старший не унимался:

– Вот она беременна, скоро родит, муж пропал в неизвестном направлении, а она лыбится. Не с ума ли спрыгнула?

Фрося слышала весь разговор, подошла ближе:

– Ты за меня не переживай, начальник, у меня от чистых и святых сил теперь защита будет, а ум мой какой был, такой и остался, как любила своего Лаврика, так и буду любить. И зовусь не просто Фрося, а Фрося-Ляйсан, она сама с небес дала на то согласие.

Старший еще раз огляделся и скомандовал отъезд.

Фрося улыбалась и плакала, Ляйсан уже шепнула ей, что Лаврик ушел от легионеров и скоро душа его будет рядом, а потом они будут приходить к ней и нянчить общего родного ребенка.

Уходящая машина растворилась в воздухе, и табун красивых лошадей во главе с любимой кобылой Ляйсан уже мчался навстречу Фросе…

Дурдом

Роман

Шмуль Меирович Бяллер, профессор медицинского института и одновременно заведующий неврологическим отделением областной больницы, пожилой, высокий и худой еврей с удивительно добрым лицом и ласковым разговором, очень любил по утрам просматривать свежую прессу и слушать новости. Когда-то это доставляло ему огромное удовольствие, он радовался успехам передовиков и лучших предприятий, находил знакомые имена, зачитывал супруге Анне Абрамовне самые любопытные заметки. Он успевал это делать, потому что с детства привык вставать очень рано, и теперь, когда можно дать себе послабление, он не в силах ничего изменить, потому что привычки выше человеческих желаний. Около часа делал гимнастику, которой научили его китайские коллеги во время годичной практики в этой замечательной стране. Шмуль искал и не находил там своих, наконец, спросил, есть ли в Шанхае евреи, и улыбчивые китайцы ответили, что, скорее всего, их тут нет. После гимнастики водные процедуры и завтрак, за которым он смотрел новости и слушал последние известия, а уже после быстро просматривал свежие газеты, которые Анна Абрамовна заранее покупала в киоске «Союзпечать».

После случившейся в Москве очередной вакханалии ничего не изменилось в утренней жизни профессора, но за газетами бегала уже домработница Фрося, а новости все больше пугали старого профессора. Только за последнее утро он узнал, что шахидка взорвала троллейбус с пассажирами, в жилом доме сработало неизвестного происхождения устройство и погибли люди, большой чиновник украл из бюджета такие деньги, на которые можно было бы обновить все оборудование его отделения и даже добавить зарплату медицинским сёстрам, перед которыми ему было крайне совестно. Но больше всего Шмуля Меировича возмутило, что его не посадили в тюрьму, не отобрали драгоценности и автомобили, а оставили в трёхэтажном коттедже под так называемым домашним арестом. Далее диктор сообщил об огромном провале проезжей части на главной улице города, и в эту яму успел упасть автомобиль, его сейчас вынимают. Газета пишет, что милиционер стрелял в людей прямо на улице, а офицер избил своего солдата. Молодая мать выбросила в мусорный контейнер ещё живого ребёнка. Банкир, обманувший своих вкладчиков, каким-то образом получил отсрочку выплат и остаётся депутатом областной думы. Добило его заявление губернатора, что в области сохраняется стабильность и растёт число людей, считающих себя счастливыми.

– Анна Абрамовна, Фрося, вы помогите мне что-нибудь понять! Что происходит? Мир вокруг нас сходит с ума! Мы живём в жутком окружении, у меня начинают появляться подозрения, что всё это весьма похоже на большой «Кошкин дом».

– Шмуль, я тебя умоляю, ничего не говори об этом в институте, – взмолилась Анна Абрамовна.

– Аннушка, об этом говорят все вокруг, даже студенты, – успокоил её супруг.

– И пусть. Шмуль, ты единственный еврей в профессуре, они сразу начнут с тебя.

– Успокойся, дорогая, эти разговоры никого не интересуют, власть считает: пусть говорят, что хотят, лишь бы ничего не предпринимали. Но я же не собираюсь взбираться на памятник бывшему вождю мирового пролетариата и пугать людей фашистами и опять же евреями.

Подобные разговоры затевались едва ли не каждое утро, но профессор Бяллер считал, что он должен быть в курсе событий, чтобы в случае необходимости не отмалчиваться в редкой полемике на кафедре, а аргументировано высказать своё мнение.

У Бяллера учился один из самых способных студентов мединститута Артём Белославцев, учился легко и с постоянным интересом, уже на первом курсе подошёл к куратору и попросил помощи:

– Я хочу получить право быть рядом с вами в клинике. Готов исполнять любые обязанности, и зарплата меня не интересует.

Бяллер улыбнулся, он так давно служил по медицинской части как со студентами, так и с больными в клинике, что уже через две-три встречи мог определённо сказать, кто из молодых станет рабом медицины, а кто сделает своими рабами тех несчастных, которые вынуждены будут у него лечиться. Он часто вспоминал шутку краснодипломной выпускницы, которая в ответной речи на выпускном вечере сказала ни больше, ни меньше: «Я всегда боялась врачей, и теперь стану бояться ещё больше, особенно своих однокурсников». Тогда ей сдуру дружно аплодировали, и только Бяллер напрягся: если эта девчонка говорит такое, значит, врачей мы выпускаем плохих, неучей, для них клятва Гиппократа просто слова, которые надо было заучить, как латинское название расстройства мозжечка после сотрясения головного мозга с незначительным кровоизлиянием.

Этого парня приметил сразу, он не задавал вопросов, чтобы порисоваться перед преподавателем, быстро записывал основные положения его лекций, причём, от Шмуля Меировича не ускользнула такая особенность: студент писал не все подряд, а слушал и склонялся над тетрадкой, когда преподаватель выделял самое важное из получасового рассказа об особенностях нервной системы человека. И вот он пришёл сам.

– Зарплатой, молодой человек, разбрасываться не следует, всякий труд должен быть оплачен в соответствии с его количеством и качеством. Вы «Капитал» Маркса читали? Хотя – о чем я? Маркса сегодня изучают разве что в академии управления при президенте, и то по диагонали, судя по результатам реформ… Простите, молодой человек, отвлёкся. Итак, вы хотите в клинику. Кем же я вас могу оформить? Извините, только санитаркой, ну, точнее – санитаром. Но опасаюсь, что вас такой статус не устроит.

Студент кивнул:

– Устроит, спасибо, профессор, я могу сегодня в ночь выйти на работу?

Прошёл месяц, их ночные смены в неврологическом отделении совпали, после вечерних процедур и осмотров Бяллер пригласил санитара в кабинет. Белославцев пришёл через пять минут в свежем халате и накрахмаленном колпаке. Профессор попросил медсестру принести чай, горячий темно-вишнёвый напиток дополнили тарелки с сыром, колбасой, шоколадом.