Рассказов целый таз

Тётя и занималась. Таракану к десятому у неё началось получаться ловко и быстро.

– Ха! ― приговаривала она, отрезая жёсткие крылышки, хотя в душе наверняка всё ещё размышляла о том, стоит ли спасение одной стрижиной жизни такого количества тараканьих смертей.

А тараканов стрижам действительно требуется очень и очень много.

Стрижи, наверное, самые прожорливые птицы на свете и едят даже больше, чем мы с тётей, когда приходим в очередное кафе, где вместе с едой вам подают чёрные перчатки, а супы наливают в стеклянные чайники.

За раз стрижу нужно скормить четыре грамма мягких тараканьих брюшек. И это только кажется, что четыре грамма ― полная ерунда, потому что в четырёх граммах этих тараканьих брюшек больше пятнадцати.

Знай себе, разделывай и складывай в горсточку.

Если вместо тараканов у вас сверчки, то сверчков понадобится штук двадцать. Если мучные черви, их нужно примерно столько же, да не простых, а только беленьких ― тех, что сбросили плотную шкурку. Ещё стрижей можно кормить муравьиными куколками, и их нужно две чайных ложки, но все экологи знают, что разорять муравейники нельзя, поэтому Дружище обходился без них.

Про количество тараканьих брюшек и прочего девочки прочитали, конечно же, в Интернете ― в тех самых сообществах, посвящённых стрижам. Там люди на этих тараканах уже собаку съели и могли на глаз определять их вес. Девочкам и Юре до такого профессионализма было ещё далеко, поэтому они договорились, что на следующий день Юра всё-таки принесёт из дома точные кухонные весы.

Он оказался единственным, у кого они были.

Юра оказался и тем, кому выпало запихивать тараканов в клювик стрижу.

Тётя крепко держала маленькое хрупкое тельце, а Аня разжимала тоненький клюв: у неё были самые ловкие пальцы, как будто специально предназначенные для такого ювелирного дела.

– Это и называется командной работой, ― в процессе она ещё и дурачилась!

А вот тёте, я знаю, было не до смеха. Она потела и волновалась, удерживая Дружище, потому что сидеть на месте, да ещё и в чьих-то чужих руках, он не хотел, а мять его перья или марать его оперение своим кожным жиром было ни в коем случае нельзя.

Чтобы предохранить драгоценные перья от загрязнения, стрижа замотали в бумажное полотенце.

Из такого же бумажного полотенца ему, кстати, сделали в коробке гнездо.

Гнездо стриж игнорировал, а попытки выбраться из своего полотенечноручного кокона не оставлял. В конце концов, он победил тётину хватку и уселся ей на запястье.

– Дружище, ― только и сказала она, и было непонятно, то ли это обида, то ли осуждение, то ли восхищение (потому что на самом деле Дружище был действительно очень красивый).

Так прошло первое утро.

За утром на работе у большинства людей следует обеденный перерыв, и несмотря на стрижиное вторжение, было решено от него не отказываться.

Дружище ведь не единственный, кому нужно хорошо и много питаться. Если тётя, Аня и Юра сами не будут кушать и отдыхать, сил заботиться о стриже у них не останется.

Это всегда так. Если у тебя нет сил позаботиться о себе, то откуда им взяться на заботу о ком-то другом?

Из пустого чайника воды не нальёшь. И никого не напоишь.

Пока «спасатели» наполняли свой чайник (не в прямом смысле, конечно, а в переносном), стриж ухитрился выбраться из закрытой коробки и забился в угол кабинета, повиснув на жалюзи. Он отчаянно хотел летать ― и пытался, да только получалось у него очень плохо.

Оставалось выяснить причины, и сделать это помогли люди из Хабаровска, Владивостока и Интернета.

– Скорее всего, он истощён, ― прочитала тётя ответ от специалистки, за свою жизнь выпустившей в небо несколько десятков стрижей. ― Бывает так, что родители покидают гнездо, не дождавшись взросления своих птенцов, и те остаются в одиночестве. Соответственно, еду им никто не приносит, и, в конце концов, голодные птенцы отправляются на поиски пропитания сами.

Чаще всего, понятное дело, такие поиски заканчиваются падением на землю: невозможно улететь далеко-далеко, если ты нормально не ел уже несколько суток. Да чего уж там, «далеко-далеко»! Даже просто «далеко» без еды не улетишь. Ну, а взлететь, как мы уже знали, с земли стрижонок не может.

Подбрасывать или выпускать с двенадцатого этажа этих птиц тоже нельзя: стрижи не умеют взлетать резким прыжком, а с огромной высоты могут и разбиться.

– Хорошо, что никто из нас не живёт на двенадцатом этаже, ― пошутила тётя.

– И что никому из нас в голову не пришла бы такая идея, ― ответила Аня.

Аня всегда отвечала метко, язвительно и очень смешно, поэтому с ней было легко и немножко страшно одновременно. Ну, не по-плохому, а скорее захватывающе, как на каруселях, когда ты знаешь, что никакая опасность на самом деле тебе не грозит, но от резких подскоков и поворотов всё равно дыхание перехватывает.

Когда люди выпускают стрижей, они садят их на ладонь и протягивают руку вперёд. Такой высоты достаточно для того, чтобы птица пустилась в полёт, но кроме высоты, в порядке должны быть и вес, и силы, и перья.

Дружище и правда оказался слишком тощим для своего возраста. Для оптимального веса ему не хватало нескольких граммов.

– У него может быть сотрясение, ― прочитала тётя ещё один комментарий. ― Попробуйте перевернуть его на спину и поглядеть, как он вернётся в обратное положение.

Дружище справился с задачей так ловко, будто всю жизнь только и делал, что тренировался для этого трюка. Но стрижеспасатели из Интернета всё равно посоветовали наблюдать за ним и даже подсказали, за каким лекарством, если вдруг что, обращаться в аптеку. В обычную, человеческую аптеку, потому что птичьих не существует, а ещё потому что некоторые лекарства, оказывается можно и людям, и нашим меньшим братьям, но всегда ― осторожностью и по наказу врача.

Лекарство, которое посоветовали стрижу, стоило столько же, сколько большая человеческая пицца.

– Никогда не думала, что воспитывать стрижа так сложно! ― устало воскликнула Аня. У неё уже болела голова от количества новой информации.

– Никогда не думала о том, чтобы воспитывать стрижа в принципе! ― тётя опустила голову на руки. Кроме стрижа, у неё на попечении были две кошки, кролик и я.

– Жизнь иногда подкидывает сюрпризы, ― сказал Юра философским тоном и сделал вид, что он сам к подкинутому сюрпризу не имеет никакого отношения.

Девочки, конечно, всё равно его рассекретили.

– Это ты его нашёл! ― сказали они, по своему обыкновению, хором.

Юра только пожал плечами. Он хорошо понимал, что обвиняют его не всерьёз. Сколько бы тётя и Аня ни жаловались на сложности воспитания стрижей, если отмотать время назад, они всё равно бы подобрали стрижонка. И, скорее всего, ни за что на свете не отдали бы его кому-то другому, потому что обе верили в правило «Хочешь сделать хорошо, сделай сама».

Обычно людям, которые верят в это правило, приходится сложно. Просто некоторые вещи настолько огромные, что сделать их в одиночку нельзя, а передоверить кому-то ― волнительно или даже по-настоящему страшно. Мало ли, какую ошибку может допустить другой человек? Вдруг он возьмёт стрижонка без перчатки из гольфа или без бумажной салфетки? Или не обтянет его коробку ситцевой тканью? Или начнёт насильно поить его из пипетки ― и зальёт водой дыхательные пути? Никогда не знаешь, как сильно другой человек может всё испортить, а за себя вроде как отвечаешь. Но всё равно всех дел на свете не переделаешь, поэтому иногда делами, обязанностями и сложностями нужно делиться.

Взрослые называют это сложным словом «делегировать». Но простое слово «делиться» мне нравится больше.

Тётя с Аней и Юрой хорошо поделили. Настоящая командная работа, как они сами сказали (а я подумала, что команда командой, работа работой, а Юра им тоже ― друг, а вовсе не какой-то коллега).

Они решили, что вечером, когда закончится рабочий день, все вместе покормят стрижа, а через три часа, перед сном, мы с тётей и Аней зайдём его проведать. Просто тётя живёт в десяти минутах ходьбы от работы, а Аня по вечерам ходит учиться играть на гитаре неподалёку.

Я всегда думала, что учатся чему-то только в детстве. Ходят в школу, в музыкалку, на танцы… А оказалось, что учиться можно в любом возрасте. В двадцать восемь лет Аня поняла, что хочет играть на гитаре и заниматься вокалом ― и записалась на курсы! Теперь она поёт и играет, а моя тётя сказала, что ничего удивительного в этом нет ― и её собственная тётя, например, в пятьдесят лет исполнила мечту всей своей жизни и прыгнула с парашютом!

Пятьдесят лет ― это, конечно, много, и мне даже страшно заглядывать так далеко. Может, прыгнуть с парашютом я успею и раньше, но зато теперь знаю, что никогда не поздно придумать что-то другое! Если я уже сейчас могу похвастаться тем, что знаю, как воспитать стрижонка, то и дальше, наверное, будет много всего интересного…

Правда, взрослым интересными кажутся самые странные вещи.

Например, все как один спрашивают:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Откуда я знаю? Может быть, писательницей, а может быть, инженером, как мама и бабушка, или буду в шахте работать, как папа. А может быть, я вообще вырастать не хочу, или оно обязательно?

Тётя и Аня сказали, что нет.

То есть, ты, конечно же, вырастешь, никуда от этого не денешься, ещё ни у кого не получалось, так они сказали, но вот прямо брать и вырастать при этом совершенно необязательно.

Не знаю, как объяснить это словами, но достаточно на них поглядеть ― и всё становится ясно.

Больше тем вечером ничего особенно интересного не произошло. Ни по моим меркам, ни по чьим-нибудь взрослым. Ну, разве что маркер, которым подписывают кофе на вынос, размазался по крышке, пока тётя пила, и на носу у неё осталось тёмное пятно. Второе тёмное пятно осталось на, собственно, крышке ― вместо хрюшки, которая там была нарисована.

Тётя пила кофе с солёной карамелью. Я пила холодный лимонад с настоящими ягодами. Аня пила кофе со вкусом попкорна.

Я уже говорила, что люблю приезжать к тёте, потому что здесь есть всё, чего в моём родном городе нет?

В моём городе не пройдёшь вот так вот, с кофе и лимонадом, по улице, и старинных зданий с резными белыми узорами в нём тоже нет. Но зато в моём городе тихо, по нему почти не ездят машины, а проснувшись утром, за окном можно увидеть корову.

У тёти за окном только мусорка. Там она, кстати, нашла одну из своих кошек.

Кота.

Наверное, есть такие люди, которые притягивают к себе брошенных или заболевших животных. Как кот по имени Кафка или как стриж по имени Дружище.

Дружище встретил нас бешеным шебуршаньем в коробке. Про людей говорят, мол, руки чешутся что-нибудь делать, а у него крылья чесались летать.

Механизм, вложенный природой в стрижиную голову, подсказывал ему, что уже август, а значит, скоро улетать на зимовку ― и становиться на крыло нужно как можно быстрее.

– Нельзя тебе становится на крыло, Дружище, ― сказала я коробке. ― Ты ещё худенький.

Худенький Дружище смотрел на меня из тётиных гольфово-перчаточных рук с печалью и осуждением. Наверное, думал, что мне-то хорошо так говорить, мне не надо срочно набирать вес и тараканов из чужих рук кушать тоже не надо.

Коробку на этот раз он открыть не сумел. Всё потому, что тётя и Аня прикрыли её сверху двумя тяжеленными томами ― Красной книгой, конечно же.

Полезное издание: можно рассматривать красивые рисунки и фотографии, можно узнавать много нового, много запоминать длинные непонятные слова, можно прикрывать коробку со стрижом, чтобы он оттуда не выбрался. Много чего можно, только в обычном магазине такую книгу не купишь (а в моём городе и книжного магазина-то нет).

– Давай, Дружище, ― сказала тётя и Аня запихнула ему в клюв таракана, ― приятного аппетита!

Дружище захлопнул клюв и как будто бы нехотя проглотил свой деликатес, а потом завертел головой в поисках добавки. Дело пошло ― и дальше всё складывалось без происшествий.

Дальше всё складывалось без происшествий: ещё несколько дней стрижа слаженно и ловко кормили через каждые пару-тройку часов, морозилку рабочего холодильника забили сверчками и тараканами, и даже к постоянному шуму из коробки привыкли. Он стал вместо музыки.

Коллеги с работы заходили на него посмотреть, потому что Дружище стал местной достопримечательностью, и каждый, конечно же, что-то советовал. Чаще всего ― что-нибудь из того, что делать нельзя, или из того, что уже сделано. Так ведь оно обычно и бывает: когда доходит дело до советов, все в первую очередь предлагают самые очевидные вещи. Перезагрузить компьютер, если он завис, или поискать в Гугле, если чего-то не знаешь, или дать стрижу какой-нибудь стрижиной еды, как будто остальные сами бы не додумались. Просто люди хотят помочь, но иногда не знают, как…

В общем, всё шло вполне себе гладко, пока не наступили выходные. Они всё не наступали и не наступали, неделя тянулась долго, как будто резиновая, и вместе с тем ― пролетела за пару секунд, как будто время специально ускорили.

На выходные с Дружищем надо было что-то решать: либо забирать его домой, либо пробовать отправлять в свободное плавание, точнее, в полёт, благо, вес он набрал подходящий. Выбрать один из двух вариантов было сложно. С одной стороны, хотелось удостовериться, что с ним всё в порядке. С другой, приносить Дружище домой означало подвергать его опасности, а все они ― тётя, Аня и Юра ― закупались насекомыми, учились их разделывать и постигали тонкости стрижиного воспитания не для того, чтобы кто-то из питомцев съел несчастную птицу.

В конце концов, решили так. У Юры ― самая большая квартира, трёхкомнатная, причём одна из комнат пустует, а значит он может выделить её под коробку с Дружищем. Уж как-нибудь пару дней потерпят ― и он, и собака-хаски, и невеста, которая, кстати, услышав про стрижа, даже обрадовалась. Я её понимаю: я бы тоже обрадовалась! И, раз Юра эту птицу нашёл, раз у него есть место и невеста, которая радуется, то ему, стало быть, эту коробку и забирать, но сначала Дружище нужно попробовать выпустить.

Выпускать тоже выпало Юре. Я бы не отказалась посмотреть, ещё как не отказалась бы, если честно, но мне уже нужно было ехать домой. За мной приехал дедушка и все билеты были уже куплены, так что…

– Ничего не попишешь, ― вздохнула тётя. ― Но в жизни же, наверное, есть вещи поинтересней стрижей?

Я тоже вздохнула.

Взрослые иногда такие глупые, даже самые лучшие. Как будто может быть что-то интереснее, чем делать что-нибудь вместе. На равных. Чтобы вместе о чём-то беспокоиться и пить кофе в картонных стаканчиках перед тем, как пойти на «вечернее дежурство» к стрижу, или вместе взвешивать его корм, или вместе смотреть на то, как он вертит головой в ожидании ужина. Разве может быть что-то интереснее, чем вместе что-то узнавать и чему-то учиться, и вместе о ком-то заботиться ― а потом смотреть, как он улетает с твоей руки, и знать, что ты сделала что-то хорошее?

Это, конечно, не я нашла стрижа. И не я принесла его домой, точнее, даже не домой ― в кабинет. И за ситцевой тканью ходила не я, и за сверчками тоже не я ездила. Но я была рядом, и смотрела на это, и видела, и удивлялась, и радовалась, и тоже всё это переживала.

– Я тебе позвоню, ― сказала тётя, имея в виду, что позвонит, когда будут новости про Дружище.

Когда я от неё уезжаю, первое время мы всегда перезваниваемся и обе скучаем. Потом у меня начинается учёба, а у неё продолжается работа и всё остальное, и нам становится не до звонков. Но на самом деле это неважно, потому что бывают такие люди, которых ты всё время носишь с собой, и вам даже не нужно разговаривать каждый день или каждую неделю, чтобы оставаться близкими и родными. Тётя приезжает к нам часто ― так часто, как только может, и даже немножко чаще. Хоть в её большом городе и можно заниматься всем чем угодно, только здесь, как она говорит, ей по-настоящему спокойно и хорошо.

Я рада, что ей спокойно и хорошо там, где я.

Она позвонила мне на следующий день и вместо «Привет» сразу же сказала:

– Дружище улетел.

Мне стало грустно и радостно одновременно.

– Как?

Тут можно было засмеяться и ответить, мол, как-как, крыльями, конечно, он же птица, но тётя всё рассказала подробно. Она рассказала, что Юра увёз его на пейнтбольную площадку, которой занимается вместе с друзьями, и там хотел покормить перед полётом, но Дружище не стал дожидаться ужина. Он повертел головой и вдруг увидел, что кроме привычных тараканьих брюшек ему сегодня предлагают всё небо ― и выбрал именно небо.

– Перебрался Юре на руку и взлетел с неё быстрее, чем тот успел что-то сообразить! ― рассмеялась тётя.

– А Юра что?

– А что Юра? Побежал за ним…

Я представила себе эту картину. Как Юра, широкоплечий и совсем взрослый, бежит от своей огромной машины за маленькой ускользающей птичкой. Он бежит по пейнтбольной площадке, покрытой зелёной травой, кое-где вытоптанной, а коегде уже начинающей увядать. Он бежит, и за спиной у него шумит город, а по бокам высятся деревья ― вперемежку, тонкие берёзки и высокие сосны, а над головой ― бесконечное синее небо. Высокое и гостеприимное, не только для стрижей. Для кого угодно.

Юра понимает, конечно, что никакого стрижа не догонит, но остановиться не может. Хочет подхватить, если тот вдруг упадёт. И посмотреть ― если вдруг улетит.

Он бежит за стрижом ― для себя, и для Ани, и для тёти, и для меня тоже.

А Дружище летит, летит, летит ― и, в конце концов, улетает, но вместе с тем для каждого из нас ― остаётся.

– Я так рада, ― улыбаюсь я в трубку.

– Мне кажется, я с этим стрижом поседела, ― смеётся тётя.

Она, конечно же, шутит. Седых волос у неё пока ещё нет. А когда появятся, однажды сказала она, я их не буду закрашивать, разве что в безумный цвет какой-нибудь ― розовый или зелёный… А так ― ни за что. Буду носить их с гордостью.

С радостью.

– Хорошо, что это был только стриж, а не нарвал, ― говорю ей я.

Я же успела полистать Красную книгу и знаю теперь про нарвала. Это такой небольшой кит, он живёт в северных водах. Ну, как «небольшой»… Несколько метров в длину и с трёхметровым бивнем впридачу. Бивень вырастает у нарвалов из зуба: на верхней челюсти их всего два, и один из них прорывает губу, чтобы превратиться потом в длинное витое сооружение, способное на конце изгибаться в разные стороны.

Бивень нужен нарвалу, чтобы определять разные свойства воды и понимать, есть ли рядом препятствия. А ещё для того, чтобы разбивать толщу льда над нарваловой головой или поднимать ил со дна, пугая мелких рыбёшек, которыми нарвал и питается.

Удобная штука, этот бивень нарвала.

Тётя снова смеётся.

– С нарвалом мы бы тоже как-нибудь справились, ― говорит мне она.

И я не сомневаюсь.

Так уж некоторые люди устроены: они со всем что угодно справляются.

Вот кем я хочу стать, когда вырасту.

Морская пена и сигареты

Вот и наступило время, когда курить на улице становится холодно.

У меня, впрочем, сейчас такое состояние, что кури я – обязательно торчала бы на балконе, одна сигарета за другой, пока губы не посинеют, а пальцы не начнут отваливаться. Или, может быть, нет. Может быть, свою страсть к саморазрушению (самонаказанию?) я преувеличиваю: в конце концов, от одной мысли о еде меня тошнит, но я что-то не спешу запихивать в себя бутерброды. Про «тошнит» я, кстати, говорю в прямом смысле, не в переносном. Сегодня в супермаркете обнаружила, что рвотные позывы у меня возникают рядом с любой витриной – кроме алкогольной, но вот это уже не от душевного состояния, а от физического.

Запутанно, да?

* * *

– Ты похожа на русалку, – говорю я, потому что она и правда похожа.

– Если только на такую, что ходит до магазина в пижаме…

Она проводит рукой по волосам, как будто собирается убрать их с лица, а потом на середине движения вспоминает, что у неё хвостик и ничего оттуда не выбилось, не надо ничего убирать.

Пижама на ней сидела бы… удивительно. Как и всё остальное.

Но лучше бы, конечно же, без пижамы.

Как и без всего остального.

Камни под нашими ногами хрустят, перемешиваясь друг с другом. Им, наверное, не очень хочется покидать привычные места, но мы выбора не оставляем: то и дело соскальзываем, заставляя соскальзывать и их.

– Русалочке было больно ходить по земле, – говорит она, когда молчание уже начинает казаться мне откровенно неловким.

С некоторыми людьми молчать легко и просто, но она, как мне кажется, не из таких. С ней мне постоянно хочется что-то сказать. Хотя бы начать говорить комплименты, и это, конечно, глупо: комплименты она наверняка слышит каждый день – и не раз.

А вот о какой русалочке идёт речь я понимаю не сразу.

– А, детская сказка…

Она пожимает плечами.

– Если так подумать, что большинство сказок очень даже недетские. Если так подумать, – долгая пауза, – понимаешь их только лет в тридцать.

Ни за что бы не дал ей больше двадцати четырёх. При первой встрече даже возраст хотелось спросить раньше, чем имя. Мало ли, окажется меньше шестнадцати.

– Потому что в большинстве из них никто не ходит до магазина в пижаме? – Я пытаюсь пошутить, но получается, похоже, не очень.

Она не смеётся. Только качает головой (хвостик мотается из стороны в сторону, я слежу за ним как загипнотизированный).

Любая другая, наверное, навила бы кудрей.

Нужно отмотать немного назад, спросить про что-то другое.

– Тебе, значит, по земле ходить не больно?

– Я сегодня утром обнаружила, что у меня ниже колена все ноги в синяках. Так что… больно, наверное.

– Но ты же до этого их не замечала?

Она пожимает плечами, и платье немного соскальзывает. Совсем чуть-чуть, но этого оказывается достаточно, чтобы в горле у меня пересохло.

– Привыкла?

Не могу понять, вопрос это или нет. Звучит как вопрос. Но она не даёт мне на него ответить, продолжает сама:

– А ещё у русалочки не было голоса. Она же свой язык отдала морской ведьме, обменяла на возможность ходить. Мой язык при мне. – Словно доказывая, она высовывает его, и посередине мелькает маленькая звёздочка.

Серёжка.

А я-то думал, что ещё быстрее завестись от мелочей невозможно.

Смешно.

Двадцать минут спустя я знакомлюсь и с языком, и с этой серёжкой: просто разворачиваю её к себе и целую. Она отвечает сразу, без раздумий и без кокетства, как будто только этого и ждала, хотя по ней так не скажешь. Находит ладонями мою спину, накрывает лопатки, впивается пальцами, подаётся вперёд всем телом – прижимается, прижимается, прижимается, но вдруг застывает. Руки не отдёргивает, но на несколько секунд убирает и только потом возвращает на место, уже осторожнее.

Я никакой осторожности не знаю и знать не хочу: стягиваю платье с плеч, провожу пальцем поверх чёрного кружева, сдвигаю чуть в сторону, не могу удержаться от нового комплимента.

Она на него не отвечает.

Она запрокидывает голову к небу и смотрит. Это даже не обидно, можно понять: первый раз на море и всё такое, а звёзды здесь крупные, южные.

– Знаешь, как говорят? – Я целую её в плечо буквально за секунду до того, как оно снова скрывается под платьем. – Мы все – звёздная пыль.

– Или пена морская, – она, наконец, чуть улыбается.

Море шумит у нас под ногами.

* * *

Самое паршивое во всей этой истории – то, что я, кажется, начинаю её забывать.

Не потому что хочу, а потому что… Не знаю. Так подсознание прячет за семью замками то, что нас когда-то травмировало: не найти, не достучаться, если не пойдёшь к психотерапевту – будешь всю жизнь думать, будто бы ничего не случалось, просто ты по жизни чуть странная. Ты меня перетравмировал, конечно, просто пиздец, но я совершенно точно не хочу ничего забывать.

Лицо у тебя было такое… Его помню отлично, и это отлично, что я его помню, потому что у меня от него мурашки – тогда и сейчас. В полутемноте всего, конечно, не разглядеть, но глаза у тебя как будто светились, и такие это были шальные глаза… Абсолютно безумные. Сосредоточенные и одновременно свободные: ты сдерживаться пытался, но куда там вообще было сдерживаться, и у меня было сразу две причины на то, чтобы цепляться за край дивана. Во-первых, так реально удобнее подаваться навстречу, а во-вторых… А во-вторых, если бы я не держалась за диван, я бы держалась за тебя, и хорошо бы оно не закончилось, потому что подаваться навстречу – это одно, а притягивать человека к себе и пытаться в него врасти – совершенно другое.

Я вообще, если честно, сейчас не очень понимаю, каким таким чёртовым образом могла прикасаться к тебе – и заканчивать эти прикосновения, отпускать, убирать руки… Суперсила моя, не иначе.

Нахуй такую суперсилу, вот честно.

Лучше бы память не подводила.

Ещё я помню твои родинки на плече, ну эти чёртовы созвездия не забудешь, даже если захочешь: звёздам вообще наплевать, помнишь ты их или нет, они просто есть, поднимаешь голову – и привет. Даже за тучами. Да, в общем-то, даже днём. И вот у меня под щекой тоже были эти самые звёзды. И под руками: я соединяла их пальцами, а ты, наверное, офигевал от такого расклада, ну а потом ты повернулся ко мне, подгрёб под себя – и там уже я офигела.