Полная версия
Герцог Чёрная Роза (I)
«Какая низость! – вскричала Доминик. – Тетя, вам надо было все выяснить! Обратиться к королю и королеве! Их долг – защищать тех, кто попал в беду, и наказывать несправедливость!»
«Ах, девочка моя, – вздохнула аббатиса, – я ведь была без гроша, а Гарсия стал после смерти брата богат и могуществен. А золото смывает все подлости и злодеяния…»
Девушка покачала головой. Такое непротивление злу было ей непонятно. Она бы на месте тети не позволила гнусному убийце мужа и ребенка выйти сухим из воды, даже если бы для этого ей пришлось самой взять правосудие в свои руки!
Доминик под руководством тети изучала латынь, греческий и испанский языки; сестры научили её вышиванию и игре на арфе и лютне; оказалось, что у Дом чудесный голос, и девушка полюбила петь.
С её сквернословием, от которого в первый же день пребывания Дом в монастыре сразу три сестры упали в обморок, мать-аббатиса решила бороться весьма своеобразно. Вызвав девочку в свой кабинет, тетя Агнесс сказала ей: «Мари-Доминик! Если мне доложат, что ты произнесла имя Господа нашего без должного уважения и всуе, то сестра Селестина пойдет с тобой в наш сад и даст тебе лимон, который ты должна будешь съесть при ней; если же, вместо хулы, ты вознесешь Ему благодарность, то ты получишь в саду самое спелое яблоко, или апельсин, или грушу…»
Мера оказалась весьма действенной; в первый день Дом так объелась кислыми лимонами, что не могла спать, мучаясь тошнотой; на второй – она получила в саду пять лимонов и одно яблоко; на третий – два лимона и три груши; а уже на четвертый девочка лакомилась только сладкими фруктами. Теперь, если даже мысленно, а не вслух, иногда, девушка думала: «Кровь Господня!» или «Смерть Христова!» – как тут же рот её наполнялся кислой слюной.
Тетя Агнесс могла часами рассказывать Дом о нравах при кастильском дворе, о рыцарских турнирах, балах, охотах, дворцовых интригах. Но рассказывала аббатиса обо всем этом по-испански, чтобы Доминик практиковалась в языке. Каким-то чудом, в келье настоятельницы обнаружились несколько платьев и туфельки. Поскольку фигуры у тети и племянницы были похожи, девушка надевала эту одежду, и аббатиса показывала ей, как двигаться, сидеть, стоять. Тетя показала Дом и основные па различных танцев – гальярды, паваны, бранля, сальтареллы. Учила аббатиса Доминик и делать реверансы – причем, оказалось, что для приветствия королевских особ и дворян, в зависимости от их рангов, полагались различные виды поклонов.
– Тетя Агнесс, – как-то сказала настоятельнице Дом, донельзя уставшая от бессмысленных, на её взгляд, приседаний, – ведь это же манеры, принятые при кастильском дворе… а, может быть, при французском совсем другие? Или же эти устарели, за двадцать-то лет?
– Манеры, хоть и устаревшие, не повредят герцогине, которой ты, Мари-Доминик, являешься! Лучше такие, чем никаких! – отрезала тетя Агнесс. – А при кастильском дворе они не меняются столетиями, – там очень строгий этикет. И французская королева Бланка Кастильская, дочь Альфонсо Восьмого, которую в Париже называют Бланш де Кастиль, сможет оценить по достоинству твои воспитанность, знание испанского и изящество манер.
Бланш… Это имя невольно тоже навевало воспоминания у Доминик. Как тогда, в замке, сказал Черная Роза своему другу де Брие? «Её любовь превратилась в ненависть. Эта женщина истерзала меня. Она – как огонь, оставивший за собой пепелище…»
О ком говорил тогда герцог? Не о королеве ли? А если не о ней, то о ком? Дом чувствовала глухую ревность. В жизни её мужа была некая Бланш… и его с ней что-то связывало. Конечно, девушка была готова простить ему все его добрачные связи; но теперь, когда он женился на Доминик, она хотела, чтобы он принадлежал только ей, ей, безраздельно!
Но нет – больше он никому не будет принадлежать. Только оставшимся после его смерти легендам и песням о таинственном человеке в черной маске…
«Папа, – прошептала Доминик, – забери меня отсюда. Я хочу вернуться в Руссильон!»
Неужели отец забыл о ней? Или он хочет, чтобы она последовала примеру несчастной Флоранс – и постриглась в монахини, как она? Нет, нет, никогда!
2. Возвращение в Руссильон
…Вдруг в дверь кельи постучали.
– Мари-Доминик! Мари-Доминик! – послышался голос сестры Селестины. – К вам приехали! Спуститесь во двор!
Дом выбежала из своей комнатки и бросилась к лестнице. Неужели бог услышал её призыв? Может быть, отец приехал за ней?
Когда девушка увидела в монастырском дворе двух всадников и ещё одну оседланную лошадь, сердце её забилось так, что перехватило дыхание. Эта оседланная лошадь была её кобылица Снежинка, подарок Черной Розы! Значит, приехали за ней! Но кто?..
Всадники обернулись. Один из них был её молочный брат Пьер, который иногда привозил Дом известия и письма из дома. А второй юноша, его ровесник, высокий, смуглый, стройный… Неужели это – маленький и щуплый Филипп, её секундант в поединке с Жан-Жаком? Какой он стал красивый, как раздался в плечах!
Доминик подбежала к спешившимся юношам. Похоже, Филипп тоже не сразу её узнал, – и виной тому явно было не её монастырское белое платье. Он просто врос в землю, увидев свою подружку, ставшую такой красавицей.
У обоих молодых людей были напряженные взволнованные лица; но Дом в первом порыве радостного волнения не сразу обратила на это внимание.
– Пьер! Филипп! Боже, вы здесь!.. Вы приехали за мной?
Юноши преклонили колена.
– Мадам… – срывающимся голосом начал Филипп.
– Филипп! Не называй меня так, умоляю! – живо сказала Доминик.
Вмешался Пьер:
– Госпожа! У нас плохие новости: ваш отец…
– Что с ним? – она теперь видела, как взволнованы оба юноши, и затрепетала от нехорошего предчувствия. – О Господи, пощади!
– Он при смерти. Два дня назад его разбил паралич. Врач из Тулузы сказал, что он долго не протянет. Отец Игнасио послал нас за вами. Граф все время повторяет ваше имя…
– Нет, Боже, только не это!.. Едем немедленно!
Она готова была сразу же вскочить на Снежинку и лететь в Руссильон. Но все же пришлось собраться в дорогу, получить благословение тети-аббатисы, попрощаться с сестрами. Девушка чувствовала, что и эта страница книги её жизни закрывается навсегда.
Через час кони несли троих всадников в Руссильонский замок. Не так, совсем не так хотелось Доминик возвращаться домой!
По дороге, из рассказа Пьера, она узнала, что граф чувствовал себя неважно уже давно. Три месяца назад, после похорон Бастьена, он стал подволакивать правую ногу и иногда нечетко выговаривал слова.
А несколько дней назад в Руссильон прибыл гость – старый друг отца Дом, барон де Моленкур. «Вы же знаете, госпожа, – рассказывал Пьер, – что, несмотря на примирение с королем и ваш брак с Черной Розой, ваш батюшка не был ни разу приглашен ко двору; можно сказать, что опала с него так и не была полностью снята…»
Новости из столицы приходили в замок крайне редко и нерегулярно, потому что почти все старые друзья графа, жившие в Париже, либо отвернулись от него, либо были уже на небесах. Поэтому приезд де Моленкура очень взволновал отца Дом. Гость пробыл у графа несколько часов и уехал, и Руссильон приказал на другое утро приготовить лошадей. Он сам собирался поехать за Доминик; но на рассвете Мюзетта обнаружила графа на полу в его комнате, разбитого параличом.
– Он не может двигать правой рукой и ногой. И говорит почти невнятно. Но отец Игнасио все же разобрал, что граф повторил несколько раз ваше имя.
– О, только бы он был жив! Только бы я успела к нему! – воскликнула со слезами Доминик.
Было уже темно, когда они достигли Руссильона. Отец Игнасио ждал их во дворе. Дом кинулась к нему:
– Падре! Отец… он… ещё жив?
– Да, дочь моя; хотя, Господь свидетель, ему осталось недолго… Идемте, Мари-Доминик!
Они поднялись в донжон, в комнату графа. Врач, склонившийся над кроватью отца Дом, оглянулся на них и печально покачал головой.
Граф де Руссильон лежал на постели. Лицо его походило на обтянутый кожей скелет, правый глаз почти прикрылся веком, а левый ввалился и потускнел, кожа приняла желтоватый оттенок. Рот как-то странно перекосился. Левая рука старика, костлявая и тоже желтая, словно не находя себе места, металась по одеялу, в то время как правая лежала, вытянувшись неподвижно вдоль худого изможденного тела.
Дом не сразу узнала его, настолько он изменился, – её всегда красивый, высокий, стройный, полный жизни и энергии отец! Она не выдержала – и разрыдалась.
Граф взглянул на дочь своим левым тусклым глазом и что-то промычал.
– Мари-Доминик! Он хочет вам что-то сказать… – обратился к ней капеллан.
Дом подавила рыдания. Она наклонилась над кроватью отца и прошептала:
– Папа!.. Я здесь!.. Что ты хочешь сказать мне?
И вновь из перекошенного рта Руссильона раздалось нечто нечленораздельное.
Дом покачала головой и вытерла слезы.
– Я ничего не понимаю, папа… Боже, ведь это, наверное, что-то очень важное! Как ты смотришь на меня…
Левая рука графа яростно комкала край одеяла. Видно было, какие нечеловеческие усилия он прилагает, чтобы хоть что-нибудь произнести. И, наконец, ему это удалось. И потрясенная Доминик услышала:
– Дом… Твой… муж… жив…
Она не ослышалась?.. Отец сказал именно это? Она обернулась к священнику:
– Падре! Вы слышали? Он сказал…
– Что ваш муж жив, Мари-Доминик. Да, он это произнес!
– Папа! Папа!.. Но… как его зовут?..
Граф сделал еще одно страшное усилие. Открыл рот… Но вместо слов Доминик и капеллан услышали лишь какое-то кашлянье, перешедшее в хрип. Левая рука отца поднялась – и благословила Дом, а потом упала на одеяло. Граф де Руссильон был мертв.
Несмотря на то, что граф был богат, знатен и пользовался в Лангедоке всеобщим уважением, народу на похоронах было гораздо меньше, чем ожидала Доминик. Цветущий богатый плодородный край был истощен, разорен, выжжен долгими кровопролитными войнами. В каждой семье на юге было свое горе; большинство женщин осталось без отцов, братьев, сыновей, мужей, сложивших свои головы за Окситанию. Очень многие старые друзья отца были мертвы; и из знатных семейств лишь несколько человек явились почтить память графа Шарля де Руссильон. Зато было очень много крестьян и людей неблагородного звания, – граф был щедрым, добрым и справедливым сеньором, и многие плакали, не стесняясь своих слез.
Из родственников графа приехали из Монсегюра Марианна с мужем и старшим четырехлетним сыном Шарлем – вылитым дедушкой, в честь которого и назвали мальчика; (у Марианны родились подряд еще две девочки, младшей было несколько месяцев, и её Марианна побоялась привезти) и Николь с Анжель. Доминик со слезами обнялась с сестрами. Как выросли её ангелочки! Николь было уже четырнадцать, она расцвела и стала просто красавицей. Марианна сообщила Дом, что к Николь уже трижды сватались, но та пока не сделала свой выбор.
«Николь палец в рот не клади, – сказала Марианна, – она абсолютно не романтична; вертит своими поклонниками как хочет, а сама как на счетах считает: у кого сколько денег да земель. Сейчас у неё новый ухажер – ему уже за сорок, он плешив и сутул, но зато сказочно богат; боюсь, что Николь выйдет за него.» Пухленькая кудрявая белокурая Анжель тоже обещала стать прелестной девушкой.
Похоже, смерть отца не сильно потрясла сестричек Доминик. Они наперебой хвастались перед ней; Николь – своими успехами в амурных делах, Анжель – своими знаниями латыни и тем, что наконец-то перестала бояться лошадей и стала хорошей наездницей.
Марианна же сказала сестре с сочувствием:
– Я знаю о постигшем тебя горе, сестра. Потерять мужа, да ещё такого, как Черная Роза… Мы – я, мой сын Шарль и мой муж, обязаны ему жизнью, и никогда не забудем, что он сделал для нас. Мы всегда будем молить Господа за твоего безвременно ушедшего супруга!
– Тише, Марианна, умоляю, – произнесла, оглядываясь вокруг себя, Дом. Она строго-настрого запретила кому-либо в замке называть себя «мадам герцогиня» или вообще упоминать о Черной Розе. Слова отца о том, что её супруг жив, она пока, на время похорон, отодвинула в угол сознания, и никому, даже любимым сестрам, не рассказала о том, что поведал ей перед смертью отец.
«Возможно, это был только предсмертный бред. В любом случае, надо сначала все выяснить. Пусть те, кто знают о моем замужестве, по-прежнему считают меня вдовой; это наложит печать молчания на их уста.»
Наконец, печальный обряд был свершен, и граф де Руссильон навеки упокоился в склепе со своими славными предками. Приглашенные разъехались, Марианна с мужем, сыном и сестрами Доминик отправилась обратно в Монсегюр, и Дом осталась одна в замке. Сестры, конечно, просили её поехать с ними; но она отказалась. Она жаждала их отъезда; её горе было гораздо глубже, чем их, а пустая болтовня Николь и Анжель надоела Дом.
И в первую свою ночь после похорон отца, проведенную без сна, она, наконец, позволила себе подумать над словами умирающего. «Был ли то предсмертный бред? Нет-нет. Отец говорил нечетко, но, я уверена, он меня узнал. Он же назвал меня по имени! К нему приезжал барон де Моленкур, из Парижа… Это именно барон сообщил отцу, что Черная Роза жив!»
Как могли они-отец и она сама – так быстро поверить в смерть герцога? Разве мало ходило о Черной Розе самых невероятных слухов? Говорили же, что он вездесущ и, даже, что он может находиться сразу в нескольких местах; утверждали же, что он неуязвим и что его невозможно ни ранить, ни, тем более, убить! А они поверили, что он погиб! Конечно, это была лишь очередная легенда, красивая сказка, придуманная в народе!
«Итак, – рассуждала дальше Доминик, – папа знал его настоящее имя; и, когда он услышал от Моленкура, что герцог жив и находится в Париже, он сразу же решил забрать меня из монастыря. Отец хотел отвезти меня в столицу, к мужу, раз уж Черная Роза сам так и не приехал за мной. А почему же он не приехал?..»
Да, это был мучительный вопрос. Нарисованный её воображением благородный рыцарь не мог забыть данное им обещание; да еще данное собственной жене!
«Он сказал: „Мадам, я вернусь, клянусь вам!“ – думала Дом. – Однако прошло уже полгода с тех пор, как мы считаем его погибшим под Тулузой… а он и не думает приехать! Почему? Возможно, он был все-таки ранен в том бою. И ранен тяжело! Может быть, он не едет, потому что его, действительно, изувечили. О, Господи, вдруг ему отрубили и руки, и ноги? – она быстро перекрестилась. – Нет, нет, Боже Всемогущий, сжалься…»
Через некоторое время новое соображение пришло ей в голову.
«Папа послал ему с де Брие кольцо и записку, в которой объяснялось, что я, Мари-Доминик, стала его женой. А кто была та Мари-Доминик, которую он видел из окна спальни Николь и Анжель? Растрепанная, грязная, конопатая, чумазая девчонка, с мальчишечьими повадками, плюнувшая чуть ли не ему в лицо. Девчонка, которую он потом назвал „рыжей бестией“. Хочется ли ему приезжать теперь за этой бестией, вдруг, вопреки его желанию, ставшей его супругой? Уж конечно, нет! Мари-Флоранс ему понравилась; он тогда говорил о ней с де Брие с такой нежностью. А я… Он, наверное, стыдится меня, моих манер. А уж представить меня при дворе как герцогиню и свою жену ему, наверное, как острый нож! Поэтому он и не едет; он не знает, что я изменилась, что я стала красивой, что у меня такие изящные манеры…»
Эта версия была тоже вполне реальна; и Дом она даже понравилась; в конце концов, она сама приедет к нему в Париж, и он увидит её, и поразится безмерно.
Но следующая мысль, пришедшая на ум девушке, была так болезненна, что она чуть не вскрикнула.
«Бланш! Как я могла забыть о ней! Возможно, он не едет за мной… потому что он с Бланш! – Она заметалась по постели. – Он сказал де Брие, что Бланш истерзала его. Что она как огонь, оставивший после себя пепелище. Так можно сказать только о женщине, которую страстно любишь! Которая разбила твое сердце… Да, еще он говорил, что её любовь превратилась в ненависть. Но мне ли не знать, как бывает наоборот, как ненависть превращается в любовь? Может быть, это же случилось и с этой таинственной Бланш. Может быть, когда герцог по окончании войны вернулся в Париж, эта женщина, ненавидевшая его, вновь бросилась в его объятья… и он не устоял?» – Глухой стон вдруг вырвался у Дом. Боже, неужели так можно страдать из-за мужчины, лица которого ты никогда не видела, имени которого ты не знаешь?..
Нет, нет! Лучше уж пусть Черная Роза станет калекой… чем изменит ей!
К утру Доминик была совсем измучена и разбита – и физически, и нравственно. Но встала она, уже без колебаний утвердившись в двух вещах: герцог должен остаться для неё тем честным и благородным человеком, каким она считала его в монастыре; и – она не должна сомневаться в нем!
3. В Париж!
На утро Доминик попыталась все же выяснить, о чем – вернее, о ком – разговаривали несколько дней назад её отец и барон де Моленкур. Возможно, кто-то из слуг что-то слышал…
Её мучило, что она так и не узнала до сих пор имени своего супруга. «Конечно, – рассуждала Дом, – у короля Людовика, ныне покойного, должно быть не так много кузенов. А тем более герцогов, с инициалами «Н» и «Р». Но все же ей хотелось знать настоящее имя Черной Розы.
«Если все же герцог был тяжело ранен при Тулузе… Возможно, отец расспрашивал об этом своего гостя. Не могли же наши слуги совсем ничего не слышать! Покойный Бастьен был глуховат; но у остальных-то с ушами всё в порядке!»
Оказалось, что за столом прислуживали двое – Флориан и Жозеф. Но они сообщили Дом, что просто расставили кушанья и удалились ещё до начала разговора.
– Филиппа спросите, госпожа, – сказал ей Флориан. – Он был у вашего батюшки, после смерти Бастьена, вроде за управляющего.
Это была новость. Доминик вызвала к себе Филиппа и объяснила, что хотела бы знать.
Юноша задумался.
– Имен называлось много, госпожа…
– Филипп! Пожалуйста! Мне нужны только имена на «Н» или «Р».
Он взъерошил густые волосы.
– Какого-то Николя они вспоминали… А фамилию, ей-богу, не припомню. Впрочем, – оживился он, – господин граф послал меня за вином. И вот, когда я из погреба вернулся, – сразу понял, что что-то произошло. Когда я входил, ваш отец как раз спросил: «Значит, герцог жив?» Барон ответил: да, конечно. И ваш батюшка как-то сразу глубоко задумался и даже ответил Моленкуру несколько раз невпопад. Видно, новость эта сильно его поразила.
– А имя, имя этого герцога? – спросила нетерпеливо Дом. Разгадка была так близка!
– Нет, госпожа, имени я не слышал, – покачал головой юноша. – Но, стоило барону откланяться, господин граф тут же мне приказал: «Филипп, завтра утром приготовьте двух лошадей и Снежинку! Я еду с Пьером за Мари-Доминик!» Но, госпожа! Неужели Черная Роза не погиб?..
– Филипп, прошу тебя, не говори никому ничего! Пока это тайна, известная только мне, тебе и отцу Игнасио.
Потом Дом отправилась в капеллу к священнику. Отца Игнасио тоже сильно потрясла весть о том, что муж Доминик жив.
– Дочь моя, – сказал он, – это воистину Божий промысел. Кто бы мог подумать, что тот, кого мы все считали Дьяволом Лангедока, окажется настоящим героем! И его гибель будет оплакиваться всей Окситанией… Я очень рад, что он остался в живых!
– Да, святой отец. Но почему, если он не погиб, он не вернулся за мною?
Капеллан покачал головой.
– Не знаю, дочь моя. Но, вероятно, у него были на то веские причины. И будем уповать на то, что он все же приедет.
«Веские причины!..» Доминик простила бы и поняла любые причины, – кроме Бланш или какой-нибудь другой женщины!
– И как же долго мне ждать? Нет-нет, раз уж он не едет, я сама поеду к нему в Париж! Но… падре, мне нужен ваш совет.
– Говори, Мари-Доминик!
– Падре, если я приеду ко двору вдовствующей королевы и короля, малолетнего Людовика Девятого… Под каким именем мне представиться им? Кто я? Жена Черной Розы?..
Священник потер чисто выбритый подбородок.
– Мари-Доминик! Ты права, дочь моя… Непростая ситуация!
– Более чем, не правда ли? Если я скажу, что мой муж – герцог Черная Роза, которого все считают погибшим – не засмеют ли меня? Или подумают, что я просто сумасшедшая. Кто при дворе знает, кто скрывался под именем Черная Роза? Король Людовик Восьмой? Да, он, конечно, знал. Но он умер…
– Быть может, знает и королева? – предположил отец Ингасио.
– А, может, и нет. Вдруг эту тайну знали только король… и сам герцог?
– В таком случае, дочь моя, если ты прямо объявишь, что ты жена Черной Розы, герцог, конечно, как честный и благородный дворянин, сразу же признает ваш с ним брак, – уверенно произнес священник.
«А вдруг… а вдруг не признает? – посетила Дом совсем новая мысль. – Ведь этот союз был чисто политическим расчетом, бесчувственной сделкой, в которой никто не спрашивал нашего согласия! Мы оба были принесены в жертву королевской прихоти. Герцог, конечно, свободолюбив и горд; для него подобный брак был страшным унижением. Узнав от де Брие, что он женился не на Фло, а на мне, которая, как он прекрасно видел, его ненавидит, – не решил ли он нарочно оставить меня, – чтобы я могла быть счастлива с любимым человеком… чтобы оба мы освободились? Быть может, он нарочно и свою гибель подстроил, чтобы мой отец и я подумали, что он мертв, – и я тогда, как вдова, могла бы выйти замуж вторично. Да, герцог мог так поступить… и даже решить, что это наиболее правильно и достойно. В конце концов, наша свадьба была законной лишь наполовину. Я знала, за кого выхожу, – если это можно так назвать, – а он не знал, на ком женится. И брачный контракт он подписал с именем Флоранс, а не с моим. Он мог посчитать себя свободным от брачных обязательств по отношению ко мне! А… а вдруг он тоже женился… по любви… на своей Бланш… – она вся похолодела, подумав об этом. – Святители небесные, только не это!»
Она в ужасе представила, как приедет в Париж, и узнает его имя, и узнает, что герцог женат. Что тогда ей делать? Прочь, прочь эти мысли! Он обещал – и должен был хотя бы приехать – и объясниться с ней!
– Падре, я думаю, что должна поехать ко двору под именем Мари-Доминик де Руссильон, – наконец, сказала она. – Надеюсь, мое появление без приглашения их величества не сочтут слишком большой дерзостью. Только в Париже я смогу выяснить все о своем супруге – кто он, и что заставляет его находиться там. («Или кто,» – добавила Дом про себя). – Я узнаю его имя, узнаю, что он за человек. И тогда смогу открыться ему. У меня есть его кольцо… и брачный контракт. А у него должен быть перстень, который отвез ему тогда граф де Брие.
– Да, пожалуй, это будет правильно, – медленно сказал отец Игнасио. – Терпение и мужество, дочь моя! Ты не должна слишком торопиться с объявлением своего теперешнего имени и титула. Я дам тебе с собой оба контракта: тот, что герцог подписал, с именем Мари-Флоранс, – он может тебе пригодиться, – и новый, который я составил после его отъезда в Каркассон – с твоим именем.
И капеллан достал из резного бюро оба документа. На подписанном герцогом контракте стояла уже знакомая Доминик монограмма – сплетенные в изящном росчерке пера буквы «N» и « R».
Доминик начала собираться в путь. Она старательно гнала от себя все дурные мысли; впрочем, в суете сборов было особенно не до размышлений.
Неожиданно пришедшее в замок письмо оказалось как нельзя кстати. Его привез в Руссильон гонец с двумя сопровождающими. На синем его плаще красовались золотые королевские лилии.
Преклонив перед Доминик колено и протягивая ей свиток пергамента, украшенный большой красной печатью, курьер произнес:
– Госпожа Мари-Доминик де Руссильон! Наш король Людовик и его мать, королева-регентша Бланш де Кастиль приглашают вас ко двору!
Дом не верила своим ушам. Но нет; в бумаге было ясно сказано: «Приглашается… Мари-Доминик де Руссильон… В качестве придворной дамы вдовствующей королевы».
Неожиданная удача! Теперь она имела полное право явиться ко двору! Правда, как придворная дама. Конечно, это звание весьма почетно. Но все равно – быть зависимой от кого бы то ни было, пусть и от самой королевы…
И все-таки это было лучше, чем появиться в Париже без всякого приглашения. «И ведь это ненадолго, – утешила себя девушка. – Как только я найду своего мужа и мы объяснимся, мне не нужно будет никому прислуживать! Я буду герцогиней. Почти принцессой! Выше многих придворных дам!»
Странно только, что король с королевой вдруг вспомнили о ней, живущей в такой дали от столицы, ничем не напоминающей их величествам о своем существовании. Именно о ней, а не о Флоранс, или Николь. Она еще раз пробежала глазами по бумаге. Нет, в грамоте стояло только её, Мари-Доминик, имя. Впрочем, об этом задумываться было некогда. Она едет – и как можно быстрее!
Дом решила взять с собой Пьера и Филиппа, а также кого-нибудь из замковых девушек в качестве камеристки.
Но тут ей в ноги бросилась Элиза и стала умолять не оставлять ее в Руссильоне.
