Вовка. Рассказы и повесть

– Точнее прогноза погоды. У них на сегодня закрыты заказы. А завтра мы первые. Понял?

– Ну смотри, не ошибись. Мне до элеватора идти с полверсты, я туда-сюда бегать не буду.

– Давай-давай.

Ну Санёк и ушёл. По зелёной стерне, по прокошенной тропинке между железной дорогой и неглубоким ручьём. По гравийным камушкам насыпи быстро и таинственно ёрзали серые ящерки, похожие на каких-то дворцовых заговорщиков со шпагами-хвостами меж кривеньких ног: казалось, будто они только что выскочили из несметного подземелья с сокровищами, где долго пересчитывали золото и брильянты своей ползучей королевской семьи. Вертя глазками на шарнирах, ящерки лупато поглядывали то вверх, на любопытных воробьёв – то вбок, на что-то замышляющего Саньку. Но он всего лишь хотел поймать одну из них за хвост, чтобы узнать, действительно ли тот отваливается без ущерба для здоровья – и нельзя ли ему самому отрастить себе на затылке третий глаз, мудрости, который, говорят, позволяет читать любые мысли сторонних людей. Саня очень желает знать, любит ли его всерьёз та незабвенная дролечка, или просто дразнится назло своему ревнивому мужу.

Минут через двадцать в Санькиной сумке зазвонил телефон.

– Кто говорит?

– Не надейся – не слон! Срочно возвращайся назад, потому что бетономешалка приехала – её видели охранники на проходной. Через пять минут она будет возле ангара. Бегом!

Вот бестолмашная суета – ну никогда у него по-людски не бывает; обязательно носится словно обезьяна по веткам и громким криком призывает всю свою стаю – то из одного конца леса, то почти сразу же из другова. Хорошо, что Санёк недалеко отошёл – шагов всего двадцать – а то бы и вправду пришлось бежать сломя голову. Как говорит родный дедушка – дурная кочерыжка бедным ногам покоя не даёт.

Сидит Санька на травке, и ждёт. Простить себе не может, что он слишком добр и мягок с людьми, а поэтому многие из них садятся ему на шею, вот как этот прораб. Другой бы на Санином месте встретил его вечерком, в том месте где фонари не горят, да и устроил ему тёмную-претёмную, так чтобы те фонарики в его наглых глазах разгорелись.

Правду я говорю, кузнечики? – спрашивает Саня. Неправду ты говоришь – отвечают они Саньке, пиликая на скрипочках и дуя в дуду из одуванчиковых стебельков. Почему? Потому что ты такой, как уже есть, и теперь старайся приспосабливаться к обстоятельствам, к этой самой бетономешалке.

И тут снова зазвонил телефон.

– Я внимательно слушаю.

– Саня, родной, ты где?!

– Прибежал. Уморился. И жду.

– Санёк, дуй обратно на элеватор! Это была не наша мешалка, а субподрядчикова! Ты слышишь?

– У меня уже ноги отваливаются – с тебя магарыч.

– Бегом!

Ох, а ведь нервные клетки не восстанавливаются. Если так целый день бегать, выснув наружу язык как собака, то окружающие люди и вправду примут за пса, начав то и дело шпынять пинками под хвост. Таких как Санька ловят или на сильном, иль на слабом характере. Это азбука. Слабым попросту грозятся: если он завзятый прогульщик, то мы, мол, лишим тебя отпуска – если неуёмный выпивоха, то мы твою премию отдадим жене, а самого в элтэпэ – а коли вообще он работать не хочет и ленится, то попадай под статью, под расстрел. И так вот слабые становятся служками у начальства.

Саньку же поймали на славу: он телом и духом силён, поэтому вечно слышал от своего руководства – Санечка, куда же мы без тебя? Да вся бригада на лоскутки распадётся! Помоги, подсоби, спаси-сохрани… – И он чувствовал себя почти богом – атлантом, коему подвластны любые свершения, хоть в коллективе, иль одному. А потом так подсел на все эти комплименты – как баба – что его добросердие к людям превратилось в безволие, в шнырь.

Стоит Санька у ручья, встревоженно размышляя о будущем. Вон даже белая бабочка на нос садится, не боясь, что он её грозной дланью прихлопнет. Таких в детстве называли капустницами: они летали по огородам меж зелёными кочанами, а бабушка всегда говорила, будто их прародители гусеницы питаются капустными листьями, пожирая весь будущий урожай. И всё равно: хоть она и появилась из противнейшей гусенки, но сама казалась прекрасной, потому как у неё были крылья – а он тогда летать не умел, и завидовал.

Сейчас Санька уже не завидует, незачем – он научился парить душой, погружаясь в игристые фантазмы своего воображения. Ему стоит только взглянуть на картинку, на фото – и вот он уже вместе с гривастым львом гонится за антилопой по жёлтой саванне – Санька висит у того на кончике хвоста, тёмной кисточкой, и хлестается собой из стороны в сторону, погоняя – давай, кривоногий, беги! – Или глядя на плавающих уток в пруду, представляет – а как там пингвины на полюсе? в чёрных костюмах и белых сорочках трутся о земную ось, натирая её своими телами как эбонитовую палочку, и возникающее в ней электрическое напряжение раскручивает человеков каждый день то под солнце, то под ночь; но вот какой казус – людям надо обязательно сохранять поголовье этих важных птичек, потому что став их больше, то они завертят Землю как юлу и всё здесь зажарится, а будь меньше, то они её с места не сдвинут, и вся природа замёрзнет.

И тут зазвонил телефон.

– Санёк, родной, где ты?!

– На полюсе.

– Где?!!

– Да шучу я, смеюсь. Вот уже подхожу к элеватору.

В трубке раздался тяжёлый, извинительный вздох: – Ох… – И молчок; ждёт, что Саня сам спросит.

– Чего ты вздыхаешь?

– Да тут такое дело… В общем, субподрядчику нужно было всего два куба бетона, и всё что осталось в мешалке, я выпросил нам. Санёчек, родной, возвращайся к ангару. Забетонируй, а?

– Какой же ты всё-таки бестолковый – прямо как пингвин.

– Побыстрее!

– Бегу; бегу. – Хорошо, что Санька отошёл всего на двадцать шагов, а то бы пришлось носиться как взмыленной лошади, жокею которой на ипподроме пообещали корчажку с деньгами за первое место.

А ведь это несправедливо. На лошадку делают огромные ставки разные жокеи-лакеи и дельцы-подлецы: но после окончания бегов прибыль получают всякие теневые жулики, а бедной лошадке достаётся всего лишь кормушка овса, да и то не досыта. Вот бы ей, милой, сидеть на мягком троне со всеми заработанными денежками, с фруктами и овощами в стеклянных вазонах – а вокруг её кресла пусть ползает около-ипподромная шушера, получая в зубы горстку овса за каждое льстивое игогооо! И над головой лошадки, над гривой густой, светлым блистающим нимбом летают стрекозы.

Каждая стрекоза уловимо похожа на инопланетного жителя: у неё такие же огромные глаза, которые лупато выделяются на худеньком теле, и хоть этот пристальный взгляд создаёт иллюзию страха, из-за непонятности – но её мохнатые ручки да ножки после первой боязливой дрожи пробивают сердечко на смех – ах, как можно ужасаться от такой ерунды, ерундишки!

А стрекозка смотрит на Саньку, и тоже, наверное, думает: зачем эти большие насекомые живут на земле, не умея летать? – они ведь так неуклюжи, у них толстые чресла, огромный живот – ах да, ими питаются знакомые гнусы и комары.

И тут затрезвонил автомобильный клаксон – мелкий гнус примчался на своём драндулете. Он вылез из него, потупя свой юркий взор – но всё же по затравленной ухмылке Саньке было ясно, что он ничуть не извиняется.

– Саня, родной мой, прости! Весь бетон наш перехватили другие! Но я обещаю, что завтра кровь из носу! Забетонируешь, а?

Санька склонился пониже, и оттуда уже заглянул в его бегающие глазки:

– Если б ты знал, как я устал; но всё равно помогу завтра; обязательно забетонирую.

И распрямившись высоко в высокую высь, тихо скользнул на двадцать шагов к благороднейшему ручью.

============================

ПОМИНКИ

У нас недавно одна старушка померла. Не какой-то там внезапной кончиной, так чтобы все родственники заходились от плача – ой, да на кого же ты нас покинула, бедных сиротинушек. Нет, не так быстро – а в свой срок. Ну конечно, дочка слезу пустила, зять глаза подмокрил, да и внучата у гроба чуточку хмурые стояли – всё как положено, как опытные соседки присоветовали.

Митрий, зять этой старушки, мужик богатый по нашей сельской мерке – а потому друзей у него нет, даже добрых товарищей. Может, кто бы и рад в друзья к нему записаться, да только он никого близко к сердцу не подпускает, боясь что потом душевно взнуздают и сядут на шею. В общем-то, Митрий и прав: наши мужики небогато и с ленцою живут, а поэтому просить обязательно будут, тем боле у друга. И попробуй не дай – самым низменным скрягой окажешься, за то что обидел отказом родного товарища. Так лучше пока чужого послать подальше, чем со своим потом лаяться.

Не имея друзей, Митрий обратился к соседям управиться с похоронами – с могилкой да гробом, с венками да крышкой. Можно даже сказать – наконец-то был вынужден обратиться – потому что до этого он воротил от нас свой курносый нос.

– Доброе утро, Митрий. Прекрасный день, – скажешь ему.

– Здрасте. Ага. – Ответит как плюнет.

Семеро было нас, мужиков, на могилке, и он восьмой. Ну, постояли с непокрытыми головами, вздохнули над гробом, как и над нами кто-то будет вздыхать, по горсти земли бросили и закопали останки. А душу отпустили на волю, сказав ей – лети, родная, неча тебе вечно живой страдать над теперь чуждым прахом.

Бабы тоже на погосте были. Особенно старушки, куда ж от них денешься. Для старушек самое большое развлечение – это гадать, которую следующую бог к себе заберёт. И что самое интересное: они не испытывают никакого страха пред смертью, а лишь чувство, похожее на азарт игрока в казино – на моё ляжет шар, или на чужое. Они уже всё перевидели, ничего нового не ждут, а вот усталость от жизни в душе подкопилась – она бы и рада уйти в избавленье, но пусть сначала подружка.

После захорон к нам подошла жена Митрия, дочка покойницы, дородная симпатичная барыня. Синее траурное платье сидело на ней как на ладони перчатка. Я даже грешным делом подумал – кто их туда втискивает так объёмно, рельефно и соблазнительно – вот бы на ком изучать географию, все её крутые холмы, зовущие бездны, живительные родники и изверженья огнедышащей лавы.

Ох, прости меня, старушка. Но именно на похоронах яснее всего проявляется манкость жизни для нас, молодых.

– Мужчины, я прошу вас всех к нам домой, помянуть мою матушку, – жеманно пригласила мужчин дочь старушки. Само собой, что она позвала и женщин; но чтобы не мешать друг другу разнополовыми разговорами да сплетнями, мы распологлись подальше от баб, в садовой беседке.

Вот это Митрий замечательно придумал, очень расчётливо. Не в обиду, женщины, вам скажу – но мы с вами должны обязательно иногда отдыхать друг от дружки. Хоть на рыбалке ли, в лесу или на охоте, а желается мужицкой душе побыть в тишине – без нервов и визга. А уж пить да веселиться сам бог нам велел без вас, потому что все наши компанейские беседы и хотения вертятся вокруг женских прелестей, родимых тёпленьких манких – и вы будете только помехой для наших сердечных и плотских откровений. В мужской компании, бывает, такое прорывается, что мы пьяные рыдаем от несбывшейся любви – и именно стакан водки, лёгкий расслабленный, становится катализатором слёз. А в другой раз так накатит, что всякую любовь забываешь от распутного рассказа какого-нибудь брехливого замухрышки. И то, что мы собрались на поминки, нашей развесёлой трепотне уже не помеха.

Митрий от желания хоть на вечер стать своим – для нас, пока чуждых – непомерно суетился, бегая туда-сюда за блюдами и напитками. Садовая тропинка от дома до деревянной беседки была похожа на канат, протянутый меж двумя берегами, и он как паром возил на себе мясо и картошку, соленья и салаты – но главное, водочку. Мужики предвкусительно облизывались, и нарошно при приближении Митрия чмокали языком да губами, чтобы сделать приятное и ему, и конечно себе. Потому что каждое новое блюдо навевало – да чего там, наяривало в желудок опустошительный аппетит – казалось, что только сядешь к столу и сразу умнёшь всё зараз, выпьешь всё одним ливом. Но это лишь видимость: на самом-то деле желудки у людей не резиновые, и про них есть много пословиц, которые я не очень-то помню, а своими словами скажу так – глазами бы и слона съел, а в животе мышь не поместится – или, видит око да зуб неймёт.

– Митрий, ну чего ты один как взмыленный носишься? возьми моего внука в помощники, – предложил хозяину дедушка Пимен; и толкнул меня в бок. Чего это он? – думаю.

– Да нет, отец, спасибо вам. Я сам справлюсь. – Митрий так живо сказал ни-ни, будто боялся что я всё понадкусываю по дорожке, не выдержав искушения.

Дедуня с хитрецой попнулся к моему уху: – знаешь, почему он один бегает? чтобы никто не увидел, как он внутри живёт. Вон, даже баб дальше летней кухни не впустили.

Может быть, и вправду дед что-то такое заметил, может привиделось от старости – но во всяком случае, стол был нежадный. Наравне с простыми огородными кушаньями, свойской свининой, курятиной, хозяин выставил и дорогие столичные блюда – балык, сервелат, ветчину – и конечно, неизменную красную икорку, причём не намазанную на бутерброды, а сыпом вместе с ложкой в хрустальном вазоне. Ешьте, мол, гости дорогие – я не скаред, и напрасно вы обо мне думали.

– Димитрий, а что это за грибы? – вопросил диакон, бооольшой знаток, когда увидел на столе широкую миску, до краёв заполненную тягучей взвесью маринада с лавровым листом, чесноком и перцем.

– Извините, мужики, – смутился хлебосольный хозяин, стыдясь показаться нехлебосольным. – Я сначала думал эти солёные грибочки на базаре купить, у старух – там и маслята, и грузди – но всё-таки не решился; не дай бог что случится, так я потом позора не оберусь. Пришлось брать грибы в магазине.

– А зря, – заметил худой да высокий как жердь, которого все звали Фёдором. У него передёрнулся кадык, сглотнувший слюну от смачных воспоминаний. – Я однажды купил банку чёрных груздей у одной задрипанной бабки, потому что очень вкусно они за стекляшкой смотрелись; но поначалу опасался – слепая, отравит. Зато когда раскушал, мужики, да под бутылочку водки, то чуть было в пляс не пустился – так хорошо стало на сердце.

– Хотите, я вам сейчас своих принесу? – привскочил чернявый мужичок, который по причине своего мелкого роста нёс венок вместе с бабами. Ему, наверное, теперь стало неудобно перед товарищами, вот он и выхватился из-за стола в эйфории всеобщего братства.

– Да сиди уже, – одёрнул его дедушка Пимен, тряханув за фалду костюма. – Тут и так полный стол, хоть бы половинку из этого съесть.

– А и вправду, – опомнился мужичок, хитро смекнув, что пока он будет туда-сюда бегать, остальные станут вкусно пить да веселиться. – Я потом занесу.

– Хорошо сидим, мужики, – гласно заметил диакон, и у многих сидящих даже волосы на голове завихрились от предвкушения трапезы, от ожидания долгой интересной беседы. Если, конечно, хозяин раньше времени не погонит домой.

А вот не погонит: он так трудно жил один, зажиточный среди обыкновенных, что теперь ему очень хотелось показаться перед соседями свойским малым, рубахой-парнем. Поэтому он бегал с подносами, суетясь если не услужить, то ублажить точно – чтобы не было больше разговоров будто он зазнавшийся жадина.

Мужики это понимали, и наверное, могли бы уже начинать гульбу: но если в другом доме они сразу хватались за бутылки, не дожидаясь команды хозяина, то тут следовало погодить – тут за тамаду сидел дьякон, а вероятно что за ним подойдёт и сам поп Сила.

Я вот так пишу – тамада гульба веселье – и вы можете здесь подумать, будто мы не уважаем смерть и её остывшего покойника. Ерунда: ну что толку слезить глаза да пускать сопли по старому человеку, коль ясно же, что пришло его покаянное время – так пусть он, вися душою под потолком, возле люстры, в последний раз покуражится вместе с нами.

– Митька хозяин, садись уже, хватит ерошиться, – пробасил диакон, фамильярно обращаясь к сыну божьему по праву своего старшинства. Тут все мужики были примерно одного возраста, кроме дедушки Пимена, но дьякон всё же весомее всех по-церковному – как если бы в пакет магазинной селёдки, серой дешёвой, вдруг попала красная дорогущая сёмга.

И Митрий тут же озвался, пробегая с последним подносом:

– Иду-иду, мужики! – а присев со всеми, счастливо отдулся: – Фууу, упарился. Да вы могли бы меня и не ждать.

– Ну как же можно без хозяина! – Нет, без хозяина нельзя! – Хозяин всему дому голова, – загомонил пышущий здоровьем стол на разные голоса. Но всё же, хоть первому налили хозяину, а всё равно ждали что скажет дьякон – каким словом старушку помянет и как крякнет вослед.

Диакон встал весь в чёрном, похожий на оперного певца; только петь он собирался не какую-нибудь развлекательную арию из Карменситы, а почти поэтическую оду во славу почившей старушки, и хоть старушка та была мелка по сравнению с этим гимном, с сонмом собравшихся вкруг её смерти, да и вообще с целым рабочим днём, посвятившимся её длинным похоронам – но всё же рядом оставалась её душа, безмерная и бесценная.

– Братья мои. Вы, конечно, ждёте от меня длинных речей. А может быть, и наоборот – торопитесь побыстрее, потому что все сидите с уже налитыми рюмками. И я вас проповедями мучить не буду – каждому хватает нотаций от жён да матерей. Но мне хочется напомнить вам о будущем: а оно такое же точно как у этой старушки, и ни одному из вас – из нас, я хотел бы сказать – этого будущего не избегнуть. – Дьякон вздохнул; но светло посмотрел в деревянный потолок, а потом перевёл взгляд на оранжевый горизонт. – Вот вы думаете, где сейчас наша страждущая покойница? на небесах? – ошибаетесь – ещё девять дней её душа будет рядом с нами, где-нибудь над головами у стенки слушать, что о ней говорят. Поэтому всегда помните о том, что каждый из нас, уходя, оставляет свою метку в душах родных и близких людей. А будет ли та метка светлой иль тёмной, зависит от добродетелей и грехов, которые мы нахватаем по жизни как собака репьёв. Даже рай или ад для покойника менее значимы, чем память ближайших родственников, соседей, знакомых. Каждому хочется услышать о себе прекрасные слова – но не лицемерные, от желудка, который мы теперь будем услаждать за этим поминальным столом, а искренние, от чистого сердца, которое в открытую славит, но может и громогласно проклясть. – Диакон поднёс рюмку ко рту, и обвёл дерзким взором сидящих: – Я сказал всё это для вас, для живых – а старушке пусть земля будет пухом и небо покоем.

Всем очень понравилось. И видно было, что выступление дьякона загодя не готовилось: сказал он спонтанно, о чём в сей миг истинно думал, и оттого получилось ещё краше, чем если бы вместо него пришёл поп. Потому что у священника Силы даже из обычной беседы всегда выходила нудная проповедь с казённой моралью – его выпестовала церковная семинария, дьякона же воспитал свой сельский народ.

– Спасибо вам, братцы. – Со слезами на глазах встал Митрий, а за ним следом и все мужики. Минута была такая роковая, нервная, что если бы рядом с ними свистнула пуля, то каждый вышел против неё своей грудью – широкой иль чахлой, всё равно, но лишь бы спасти от смерти всех остальных. – Спасибо за всё – и за похороны, и за поминки, и что все отозвались на мою просьбу добром, что просто живёте рядом со мной – а я прежде не знал, какие вы все хорошие.

Тут хозяин всплакнул, потому что до этого выпил уже пару рюмочек с бабами в доме; но мужики его за слёзы не осудили, а ободряюще похлопали по плечам.

И все снова сели; в глазах теперь не было ожидания – они блестели где искрами, где настоящим огнём, ведь праздник уже наступил.

Первую минуту после выпивки мужики закусывали: слышался только стук железных ложек о большую посуду, цвырканье вилок по тарелкам, да возгласы – подай! возьми! компотику, пожалуйста. – А потом сосед шепнул Митрию на ушко, что такая маленькая рюмка не дошла до сердца и неплохо бы повторить.

– Ну конечно! – привскочил хозяин, радуясь, как быстро он становится для соседей своим, а всего-то и нужно было пригласить их всех в гости. И теперь он не жадный затворник, а добрый товарищ. – Наливайте, мужики, не стесняйтесь. Можете сидеть у меня хоть до утра.

– А лежать? – пошутил жердяй Фёдор, вытягивая свою длинную шею над головами и скалясь в улыбке.

– Оооо! Да ложитесь где хотите, места всем хватит.

– Жена-то не сгонит?

– Нет-нет, не волнуйтесь. Она же понимает, какой сегодня день. Будем лежать, покуривая, под звёздами, и вспоминать мою тёщу. – Тут он спохватился: – Ну и конечно ваших стариков.

Толстенький Толик, самый незлобивый сосед, который никогда не отвечал на выпады недругов – потому что вот таким чебурашкой уродился – пустился по безбрежному морю воспоминаний, кое подпитывается ручьями из детства и юности каждого здесь сидящего, да и просто любого кто ещё придёт в гости:

– Я с пяти лет твою тёщу помню. У неё был такой густой малинник, что можно было часами сидеть внутри незамеченным. Мать моя орёт – Толик! ты где? домой! – а я без устали рот набиваю.

– И не проносило, греховодник? – спросил с усмешкой веселящийся дьякон. – Небось, все кусты обдристал?

Толик под общий хохот махнул на себя рукой: – Было, конечно. Зато теперь посмотрите, какой у Митрия урожай каждый год. Может, кому из вас тоже удобрения требуются? так я готов!

Хорошо, когда человек умеет посмеяться над собой, да и над другими людьми – но не зло, а потешно, чтобы в сердце проявилась не ярость от насмешки, а желание и дальше веселиться.

– Ты вот, Федя, про грибки говорил, – подал свой хрипловатый голосок дедушка Пимен, чувствуя, что если он сейчас не вступит в беседу, то потом на краюшке останется со своим говорливым языком. – Что будто в солёной банке с базара все грузди один к одному. – Он воздел палец кверху, словно указуя мужиков на внимание. – Но ты знаешь ли, что одна маленькая поганка может испохабить целую бочку прекрасных грибов? Она же мелка как гнус, и легко спрячется в огромной шляпке груздя, поджидая своего часа.

– Ты это к чему, дедушка? – подозрительно мигнул дьякон, будучи теперь распорядителем поминок. Он сразу решил пресекать все будоражащие душу разговоры, коль в них попадётся хоть намёк на скандал.

– А ни к чему, – щербато улыбнулся дед Пимен, пару раз ёрзнув тощей жопкой по жёсткой скамейке. – Вот внук мой, Ерёма, неделю назад приволок нам ведро печерицы, а средь них завалялась поганка. Так было не отравил.

Тут я поторопился с ответом, и обидел его, больно нежного: – Не бреши, дедуня – я её сразу ногой притоптал.

– Брешут собаки, и ты вместе с ними. – Пимен взглянул на меня из-под бровей. – Сколько уже раз тебе баил, чтобы не влезал, когда старшие разговаривают.

– Зря ты, – заступился Степан-здоровяка, с которым мы вместе слесарили на элеваторе. – Он у тебя хороший мужик и монтажник.

Но дедушка был непреклонен: – Баб он монтирует, а не железяки. В хате уже сто лет ремонт не делался, ждёт пока всё развалится, и только на свидания бегает.

Ну вот, началось. Я сначала думал, что разговор о бабах заведёт кто-либо из зрелых мужиков, которому водочка ударила в голову, и между ног. Но случайно цепанулся за них своим вялым стрючком мой дедушка Пимен.

Вообще-то бабы неисчерпаемы. Потому что их и так уже пять миллиардов, а каждую секунду ещё на одну становится больше. Будь она хоть старушка, хоть маленькая карапузка, а всё равно по-своему интересна: бабуля опытна и многому может научить, подсказать – на карапузку же приятно смотреть, как она с виду небыстренько, но с каждым днём превращается в девочку, девушку, женщину. А ещё они разных наций, и рас – и говорят даже, что…

– Мужики, а правда что у негритянок манда поперёк? – В глазах чернявого мужичка было только истинное любопытство; и не подумалось, будто он задал этот вопрос от нечего делать, для поддержанья беседы: нет, ясно же – его эти мысли гнетут, что вот мол, промотал на ерунду целых полжизни, а негритяночку с пылом и с жаром так и не попробовал.

Тут наконец-то вступил Митрий, хозяин, которому до сего мгновенья было неловко молчать в своём доме; и вот:

– Не верь! Я дрюкал в городе негритоску. – Он горделиво оглядел мужиков, вперивших в него свои очи – они сидели на хвостах как орлы на гнезде.

– Расскажи, а. Расскажи, Митя.

Все глухо загомонили, посматривая к дому, не подслушивают ли их жёны; только дьякон продолжал терзать зубами жирную селёдку, довольно и сыто облизывая пальцы.

– Но это должно остаться между нами. Не дай бог, моя от кого узнает.

– Само собой. Не сомневайся.

Заговорщицким шёпотом, словно какой-нибудь анархист террорист, подзывающий на революцию, румяный Митя начал свой распутный рассказ: – В тот раз мы с напарником распродались хорошо, и пошли отметить это дело в стриптиз.

– Где голые девки? – воскликнул чернявый тихонько.

– Ну да. И среди них танцевала одна африканочка – ох, и вертлявая. Грудки, жопка – прямо кажется будто пламя из трусов вылетает. Я даже обжёгся, когда ей туда деньги засовывал.