Свободное падение

Зимой Шарику всё же удалось увидеть Витьку. Хоронили очередного братка, из тех, чьи ухоженные могилы занимали целый квартал кладбища. Главным распорядителем на похоронах был Тимур, а вскоре объявился и Витька, – видно покойник был их общим знакомым. Вид у Витьки был похмельный: мешки под глазами, зябко ссутуленные плечи, мятая сигарета в синих дрожащих пальцах. Рукава куртки засалены, джинса на коленях – тёмно-серого неопрятного оттенка.

Хоть Витька и держался в стороне от шикарно одетых «мордоворотов», подобраться к нему было невозможно, – на Шарика цыкали, топали ногами, кидали в него комьями мёрзлой земли. Один раз псу удалось подобраться к Витьке, но парень сам отпихнул его ногой. Только на выходе из кладбища Витька узнал Шарика, удивлённо присел перед ним на корточки. Нерешительно протянул руку, словно боясь, что пёс его укусит.

– Не забыл меня? – в унылых Витькиных глазах проскользнула неподдельная радость, и он, смелея, потрепал пса по загривку. – По-омнишь.

Вытягивая шею, Шарик робко подполз к Витькиным ногам, принюхиваясь к родному полузабытому запаху. Хрипло и едва слышно заскулил, тыкался мордой в заскорузлую джинсу.

Радостный огонёк в Витькиных глазах погасил Тимур, вышедший в сопровождении охраны за кладбищенские ворота. В морозном воздухе громко кричали и крутили рябую карусель испуганные вороны. Хлопали дверки чёрных мерседесов и БМВ, ветер крутил и рвал из-под днищ белые дымы горячих выхлопов. Многочисленная братва разъезжалась.

Тимур уже взялся за дверную ручку бесшумно подкатившего «мерса», но заметил Витьку. Обернулся к одному из своих приближённых: «Стах, скажи пацанам, пусть не ходят по пятам», и, на ходу стягивая за пальцы перчатку, подошёл к Витьке:

– Здорово, Яня.

– Привет, – Витька хмурился, делая вид, что всецело занят псом.

Тимур некоторое время помахивал зажатыми в руке перчатками, сверху-вниз глядя в демонстративно подставленную ему спину.

– Обиду держишь? Типа, не по-дружески с тобой поступил?.. – Так и не дождавшись Витькиного внимания, сердито дрогнул ноздрями. – Да чё ты пристал к этому псу?

Витька неохотно поднялся.

– Щенка, который за нами в парк на дискотеку ходил, помнишь?

– Ну? – Тимур недоверчиво глянул на тощие бока Шарика, на забитый репейником хвост.

– Не хило его жизнь скрутила. – Витька втянул посиневшие от холода руки в рукава, зябко приподнял плечи. – Да?

– А тебя? – Тимур оглядел Витьку с ног до головы. – Не скрутила? Сколько раз предлагал: иди ко мне – не хочешь! Человека бы из тебя сделал.

Витькины губы искривила злая ирония:

– Человеков делаешь, жизнями распоряжаешься – ну, прям, господь Бог.

– Нет, Яня, я не Бог… – Тимур вдруг запнулся, раздражённо обернулся к подошедшим сзади парням. – Стах, – ну сказал же! – не дыши в затылок, иди куда-нибудь. Узнай, что там с поминками. И ты иди… – нетерпеливо помахал перчатками второму амбалу. – Погуляйте…

Проводив сердитым взглядом парней, закончил мысль:

– Но нас уже на полном серьёзе называют пятой властью. И мы не те клоуны, что сидят в мэрии, а настоящая, реальная сила. Марамоновскую усадьбу под музей на чьи средства восстановили? А церковь новая? А детская спортивная школа на БАМе?..

– Ты про средства подробнее изложи, – криво усмехнулся Витька. – Крови не многовато на них?

– Я в школе историю плохо учил, а теперь стукнуло в голову – заинтересовался. Главное, что читать не надо, – наушник в ухо воткну и слушаю. А книг нужных много сейчас озвучено, и знаешь, что по книжкам этим, выходит? Вся история человечества на крови построена. Как цемент кирпичи держит, так и кровь историю человечества держит, чтобы не развалилась, – Тимур говорил нарочито неторопливо, переводя неспешный взгляд с Витьки на продавщиц цветов, стоящих у позеленевшей от времени кладбищенской стены. – Так, что неизвестно отчего беды больше, от крови или от пьянства. Тут, как не крути, а если правым ботинком в дерьмо не вляпался, то левым вляпаешься непременно.

Мимо прошуршал шинами автомобиль, прощально просигналил. Тимур, не глядя, прощальо вскинул в ответ руку, спросил:

– На себя смотрел?.. Картина, блин. Жена бросила, живёшь в гадюшнике, алкоголиков со всего района собираешь. Нет, Яня, – жить ты не научился! Чё ж плохого в том, что я хотел тебя научить?

– Во, где твоя учёба, – Витька приложил ребро ладони к горлу. – И каким ботинком куда наступать, сам разберусь.

Тимур некоторое время молчал, поджав губы и неторопливо покачивая головой, – мол, знакомая песня, потом решительно хлопнул перчатками по ладони, и навеянная похоронами негромкая "философская" интонация его голоса сменилась жёсткими нотками, какие звучали в обращениях к охране:

– Ладно, поговорили.

Сделав знак водителю, он достал из портмоне стодолларовую бумажку, небрежно сунул Витьке в нагрудный карман, как дают швейцару на чай.

– Дал бы больше, да всё равно пропьёшь. – Открыл дверку бесшумно подкатившего мерседеса, рассержено крикнул: – Стах! Где ты болтаешься? Поехали!

Витька презрительно скривился, расправил в пальцах купюру, замахнулся, – от груди швырнуть её вслед "мерсу", да так и замер с зелёной бумажкой у сердца. Передумал.

В тот вечер он не поехал домой. Поблизости разменять купюру было негде, и он, помыкавшись в бесполезных стараниях, в конце концов, обменял её на несколько бутылок водки и пару палок колбасы. В пять минут у Витьки появились такие друзья, что готовы были за него в огонь и в воду. Впрочем, пару часов спустя, когда закончилась водка, они бросили его в хрущёбах Кривой Балки на заснеженной детской площадке.

Свернувшись от холода, Витька спал на грязном притоптанном снегу под качелями. Шарик лизал ему лицо, лаял, тянул зубами за воротник, насилу добился, чтобы парень добрался на четвереньках до ближайшего подъезда. Всю ночь Шарик грел Витьку своим телом. А к исходу ночи Витька продрал очумелые глаза, долго оглядывал тёмный промёрзлый подъезд и, хватаясь ладонью за больную голову, шатко поднялся, зябко запахнул полы куртки. Согреваясь, побежал тяжёлой болезненной трусцой вдоль улицы, чтобы опять исчезнуть на несколько лет.

5

Шарик дотянул до таких лет, до которых редко доживают бездомные собаки. Он уродливо отощал, шкура его стала грязно-серой, плешивой, зубы выпали. Осенью бомжи перебили ему железным крюком лапу, с тех пор, вот уже полгода, он ковылял на трёх. Взрослые люди смотрели на него с брезгливостью, дети испуганно шарахались в сторону, мальчишки постарше били его ногами… Нет, люди не изменились, они были такими же, как тогда, когда маленьким щенком брали его на руки, целовали в нос и любовно прижимали к груди. Просто никто не любит жалкую и страшную старость.

Шарик стал бояться и сторониться людей. Тяжело было ему доживать свой век. Хотя объедков в мусорных контейнерах стало больше, жил он впроголодь. Его гоняли и мусорщики, и промышляющие на свалках бомжи, и молодые сильные псы. Оставалось одно, – поджав хвост, робко ждать когда растащат самые лакомые куски и радоваться сухой корке, царапающей в кровь старую беззубую пасть.

Была весна, готовились к выборам мэра. Весь город лоснился глянцем предвыборных плакатов, с которых рекламно улыбались лица вице-мэра Олега Юрьевича Бударева и видного предпринимателя Геннадия Тимарина, более известного как Тимур. У последнего – говорили горожане, – реальные шансы на победу, ибо действующая городская администрация в последние годы изрядно скомпрометировала себя.

В один из таких весенних дней, возле могилы Петровича Шарик заметил Галку, Савельича и белоголового мальчишку. Савельич заметно усох, ходил, опираясь на палочку. Галка была по-прежнему красива, хотя жизнь её тоже отметила чуть приметными припухлостями под глазами и слегка осунувшимися скулами. На ней был строгий деловой костюм, волосы собраны в узел, тёмные очки подняты на лоб.

Шарик тоскливыми слезящимися глазами поглядывал сквозь железные оградки, но подойти не осмеливался. Когда Савельич и Галка, наконец, пошли к выходу, он, робко поджав хвост, поковылял следом. Иногда он забегал вперёд, с надеждой поджидая у очередного поворота путаной тропинки, но ни Савельич, ни Галка не узнавали его. Когда вышли на центральную аллею, Галка порылась в сумочке.

– Ромка, держи ключи, подожди в машине.

Утомлённый долгой степенностью, навязанной кладбищенской обстановкой и строгими взглядами матери, мальчишка взял ключи, радостно побежал к венчающим аллею воротам.

Галка понизила голос:

– Витю не видели?

– Нет, не видно его, – врал Савельич, хотя всего несколько дней назад совестил Витьку и выслушивал от него в свой адрес беззлобную пьяную матерщину.

– Слышала, совсем опустился он.

– Не знаю, – жал плечами Савельич. – А ты со своим как?

– Миримся в последнее время. Остепенился, дома всё больше сидит. Даже с этим предвыборным марафоном, чуть задержится на работе, сразу звонит, – докладывает, где он и когда будет. Меня теперь всюду с собой берёт. Видно стареет.

В конце аллеи Ромка вскинул руку с брелоком, – за кладбищенскими воротами испуганно пискнул со сна и оранжево мигнул фарами блестящий как набор столового серебра автомобиль. Глядя вслед мальчишке, Галка покусывала губы.

– Дядя Володя, меня много лет мучает один вопрос… Думала, время расставит всё по своим местам, а ответа всё нет. Полгорода знакомых, а поделиться не с кем. Ромка, вот… Даже не знаю, как сказать.

Галка нащупала на лбу очки, спрятала за тёмными стёклами глаза. Её каблучки неуверенно постукивали по изящной тротуарной плитке, трость Савельича, сквозь стёршийся резиновый наконечник, через раз вторила им.

– А ты так и говори… Витькин?

Поджав губы и кивая головой, Галка полезла в сумочку за сигаретами. Савельич поднял вслед мальчишке конец трости.

– На него один раз глянь, – вылитый Витька. Да не моё это стариковское дело в ваши дела лезть.

– Тогда после похорон Петровича… Я не знаю, что на меня нашло. Не удержалась, сама первый шаг сделала. Полгода мы как во сне каком-то жили. Я квартиру в городе снимала специально, чтобы встречаться с ним. А когда почувствовала, что беременна вдруг поняла, что надо выбирать между чувством и благополучием. Витька тогда уже много пил, и даже я не могла остановить его. – Галка растерянно поглаживала длинными тонкими пальцами сигарету. – А может, могла… Десять лет всё думаю и думаю… Если бы я тогда осталась с ним, вся его жизнь была бы другой.

– И твоя тоже.

– Вот за это и мучаюсь, – могла пожертвовать чем-то ради человека, а испугалась, – предала его во второй раз… Набожная стала, в церковь хожу, а совесть не отпускает.

– Не вини себя. Ничего бы ты не изменила, только жизнь себе испортила бы. Родителей Витькиных я хорошо помню, – и отец беспробудно пил, и мать пила. А генетика дело такое, сама знаешь… По телевизору учёные, вон, сколько про это говорят. Так, что ружьё давно было заряжено.

– Так ведь не каждое ружьё стреляет. А, дядя Володя? Ведь это я на спуск нажала.

Выйдя за ворота, остановились поодаль от Галкиной машины. Савельич задумчиво ворошил концом палки кучу облетевших вишнёвых лепестков, собранных ветром в выбоине асфальта.

– Помнишь, давно когда-то борьбу с пьянством у нас развернули? Идея хорошая была, а взялись за неё не с того конца. Единственный верный способ бороться с этой напастью – дать человеку достойную, красивую жизнь. Чем меньше доброты и красоты в жизни человека, тем ближе он к краю. Выходит, ты всё правильно сделала. Ты думала не о себе, а о сыне. Теперь его ружьё никогда не выстрелит. Вон, какой он у тебя растёт.

Старик кивнул подбородком на Ромку, – тот сидел на корточках перед резвым чёрным щенком, движением пальцев играючи кидал его на землю, почёсывал ему грудь. Щенок, всеми четырьмя лапами азартно ловил руку мальчишки, беззубо грыз её.

– Сына, на нём же куча микробов, – с укоризной сказала Галка и обернулась к Савельичу. – Дядя Володя, ты нашего Шарика помнишь?

– Как не помнить.

– Как две капли на него похож. Манишка на груди такая же белая, – склонив голову, залюбовалась щенком, но не присела, как приседала раньше перед Шариком, не приласкала. – Всё, Рома, оставь его, поехали. Садись, дядь Володя, подвезу.

Разворачиваясь, машина проехала рядом с Шариком, и Галка вдруг обернулась, посмотрела на него сквозь зеркально бегущие в боковом окне белые вишнёвые ветки. У Шарика дёрнулось в груди, – может, узнала его по рваному уху? Но на самом краю тротуара зашалили какие-то беспечные мальчишки. Сигналя им, Галка обратила внимание на дорогу и больше не оборачивалась. Набирающая скорость машина подхватила с асфальта лепестки облетающей вишни, роем закружила их вдоль бордюра, унесла вслед за собой.

Шарик чувствовал, что больше никогда не увидит ни Галку, ни Савельича, ни белоголового мальчишку, которого, сам не зная почему, уже любил. Беспросветная собачья тоска выла в груди, но в горле уже не было прежней силы, чтобы выпустить её на волю. Шарик закинул голову к небу, жалобно хрипнул и долго смотрел вдоль кладбищенского переулка слезливо-гнойными стариковскими глазами.

Щенок прыгал вокруг Шарика, приглашая порезвиться. Устало вздыхая тощими боками, Шарик повёл несмышлёныша на мусорную свалку, туда, где его ждала ещё одна встреча, не такая неожиданная как первая.

В последний год Витька Янчевский частенько появлялся на кладбище. Скорбно опустив голову, ходил за похоронными процессиями, мял в руках линялую бейсболку, потом увязывался за обескураженными, будто пришибленными людьми на поминки. Из старой столовой он вываливался на заплетающихся, неуверенных ногах, долго стоял посередине тротуара, силясь удержать равновесие и словно соображая, куда пойти.

Он долгое время не узнавал Шарика, кидал в него камнями, пинал ногами, но в тот день его пьяные глаза на секунду просветлели. Витька присел на корточки, удивлённо вылупился:

– Ни фига себе! Если бы не ухо я бы никогда не прочухал, что это ты, братан. Сколько ж те лет? Мне тридцать шесть, значит тебе… – он горбил брови, туго соображая, и вдруг удивлённо присвистнул. – Да ты, братан, долгожитель.

Витьке, видно, нужно было выговориться. Он сел, привалившись спиной к мусорному контейнеру и, обняв Шарика за шею, пьяно изливал душу:

– Тимура, помнишь? Известный перд… перд-пи-ни-матель. Понял да? Не бандит, а предпир… тьфу, ба-алин, короче коммерс. Понял, да?.. Дочку в Англии обучает, благавари-те-настью занимается. Ну, там на футбольную команду, на дома для стариков. Церковь отбабахал вон какую. Ну, ты понял, да?.. А как с друзьями этот Генка поступает, знашь?.. Не?

Витька достал сплющенный спичечный коробок, чужими, неверными пальцами, чиркал спичкой. Окурок во рту искажал его и без того невнятный, пьяный голос:

– Давно он переманивал меня к себе. Я же в снайперах ходил. Ну, ты помнишь, да? В Афгане там, в СОБРе… А я не пошёл. Гордость у меня, понимашь?..

Он ломал об истёртый коробок спички, удивлённо смотрел на них, отшвыривал, снова ломал.

– Ладна, те не понять. Короче, охранником в фирму устроился, коммерса одного возил. Тачка была дорогуща-ая! Мама родная… И вот на Октябрьском въезжает в эту тачку джипяра. Здара-авенный!.. Ка-ароче! Повесили на меня обе машины и цену определили, – десять штук зелени. Я бабла такого отродясь в руках не держал. Я конечно сразу за помощью, к Тимуру, – так, мол, и так, Гена, выручай, а он мне и говорит: есть, братан, быстрый способ решить все твои проблемы… Живёт в нашем городе один о-очень нехороший человек. Такой нехороший, что на белом свете будет намного легче дышать, если этого человека не станет… И винтовочку снайперскую мне показывает. Понял, да?

Витька изломал все спички и, двумя пальцами шаря в пустом спичечном коробке, продолжал:

– Я, конечно, отказался, – даже слушать не хотел. А эти с джипаком, счётчик включили. Денежки тикают, тикают, ну и дотикались до того, что пуля мне светила. Успокоил я себя тем, что землю очищаю… от этой… от нечисти всякой. Взял винтовку и пошёл…

Витька некоторое время молчал, потом кинул под ноги пустой коробок и, приложив к груди растопыренные пальцы, исповедовался, заглядывая Шарику в глаза:

– Убивал, Шарик! Как есть, говорю, убивал, – Афган дело такое. Но когда лицо этого парня в оптике увидел… блин! На секунду показалось, будто себя в зеркале вижу… а палец, – с-сука! – не дрогнул… Кароче, положил я пацана по всем правилам…

Витька вспомнил о прилипшем к губе окурке, в поисках спичек стал хлопать ладонью по карманам.

Ну, думаю, всё! Дело прошлое, плевать мне на то, кем этот чувак был, как жил, ну и всё такое. Без этого жить спокойнее. Пральна? Но дело гро-омкое получилось… Ну, ты помнишь, да? Телевизор там, газеты. Писали, показывали. – Он поднял с земли коробок, снова стал шарить в нем пальцами. – И что оказалось?.. Парень этот "афганцем" был. Понимашь?.. Там мы с духами воевали, а тут са-ми се-бя…

Витька скрипнул зубами, досадливо стукнул затылком в мусорный бак, замер, глядя на бегущие в небе облака. Минут через пять он решил что-то добавить к своему рассказу, встрепенулся, но его безвольная голова уже болталась как репа на вялой ботве, и Витька рухнул подбородком в грудь, захрапел. Шарик свернулся калачиком возле его тёплого бока. Щенок, – под боком у Шарика.

Ветер обметал с отцветающих вишен белые лепестки, кружил их хороводом, а Шарику мерещилось, что это летит по ветру осенняя листва, и на секунду он встрепенулся, напрягся, будто сейчас он – молодой и глупый – бросится вслед за листьями, закружиться на месте, будет ловить их зубами и пытаться придавить лапой к земле.

Уняв неожиданное сердцебиение, Шарик положил голову на лапы, остекленевшим взглядом следил за кружением лепестков, а сам был уже в той далёкой осени, когда Витька принёс его на фабрику. Там, где ветер кидает в разбитые скрипучие двери телефонных будок осеннюю листву, где тяжёлые эбонитовые трубки безвольно висят на оплетённых железом проводах, а в острых осколках разбитого дверного стекла разгораются утренние солнечные лучи.

Там, где у задних дверей гастрономов мерзко тарахтят мотороллеры с алюминиевыми будками, из которых выгружают такие же алюминиевые фляги с молоком, где продавщица в белом переднике выкатывает на тротуар тележку для продажи мороженного, а загулявший с вечера прохожий колотит кулаком и пьяно материт безответно проглотивший монету автомат газированной воды.

Шарику казалось, что сейчас он проснётся от утреннего скрипа вертушки на проходной, войдёт уборщица с ведром и шваброй, будет сердито возить мокрой серо-коричневой мешковиной по крашеным половицам. А потом вертушка зачастит, и мерный скрип её станет аккомпанементом к новому утру: к гулкому топоту многочисленных ног, к смеху, к бодрым голосам, к урчанию машин.

В обед Галка выйдет на заднее крыльцо столовой, позовёт Шарика, а он и сам уже будет мчаться на заветный скрежет ложки по алюминиевой тарелке. Галка не удержится, погладит его по загривку: «Проголодался?.. Ну-ну, не торопись», и повариха будет кричать ей сквозь раскрытое, чадящее подгоревшим на сковороде луком, окно: «Куда пса трогаешь?» Смущённая Галка встрепенётся: «Тёть Маша, ну, что мыла у меня нет?!», и раскраснеется, махнёт рукой, побежит в столовую.

А когда фабрика опустеет, и лучистая Вечерняя звезда начнёт клониться к позеленевшим от времени шиферным крышам, Петрович возьмёт с подоконника разбитый, перемотанный синей изолентой фонарик, деловито перегонит в другой угол рта папиросу и, привлекая внимание Шарика, похлопает ладонью по ноге: «Пошли, служака, посмотрим, что у нас на территории делается».

Из полудрёмы Шарика вырвал пьяный Витькин крик:

– Сука! Думаешь, боюсь тебя?..

Шарик испугано вскочил, щенок обижено тявкнул. Витька воинственно пытался подняться на ноги, – терял равновесие, валился на бок, злобно и невнятно рычал:

– Я тебя, Гена… Ба-аля!.. Голыми руками…

Наконец, он поднялся, зло оскалил щербатые, разбитые в пьяных драках зубы, со всего маха ботинком ударил доверчиво подошедшего Шарика в голову и, теряя равновесие, спиной повалился на стенку мусорного контейнера, сполз на землю. Уронил голову на грудь, забормотал что-то несуразное…

С пеной у рта Шарик лежал среди рваных полиэтиленовых пакетов и расплющенных пластиковых бутылок, конвульсивно дёргал задними лапами, неестественно закидывал назад голову. Где-то испуганно скулил щенок. Кровавая пелена стояла перед глазами.

В мучениях прошло часа полтора. Было уже темно, когда над Шариком склонились два бомжа из тех, что промышляют сбором бутылок. Тот, что был в пёстрой камуфляжной куртке, осторожно тронул пса носком ботинка.

– Кажется, отжил своё. – Вгляделся, пренебрежительно пихнул каблуком. – Точно, отжил…

– Не трожь, – вмешался второй, тот который был в захватанной грязными пальцами красной бейсболке. – Всё-таки тварь божья. Может он в следующей жизни человеком станет.

– Ну, так кончи его, если ты такой милосердный. За что ему эти мучения? Видел я одного беднягу, – сутки так вот лапами дёргал, пока не издох.

"Бейсболка" присел на корточки, взял в руки обломок лопатного черенка с точёной деревянной шишечкой на конце. Долго примерялся, потом неуверенно, будто боясь сделать больно, стукнул Шарика по голове.

"Камуфляж" цвиркнул слюной сквозь редкие зубы:

– Пса шелудивого кончить не можешь. Интеллигенция.

Отнял у приятеля черенок и двумя уверенными ударами в звонкую черепную кость прекратил мучения Шарика.

– Вот ты говоришь, жизнь налаживается, страна стала на ноги, – продолжил он прерванный разговор. – А нам с тобой, что с этого? Лет десять бы назад.

– Не до нас тогда было.

– Вот и я говорю. Кто-то новую страну лепил, кто-то делил заводы и пароходы, кто-то власть брал, а мы как разменная монета. Глянь на этого пса, а потом на себя и найди десять различий.

С этими словами "камуфляж" взял Шарика за задние лапы, швырнул обмяклое тело в гору мусора, склонился над Витькой, обшаривая его карманы.

– Мочой от него разит! Должно обмочился по пьяне, – герой. А как ладно про Афган брешет: "Помню, было дело в Кандагаре…" – Досадливо выпрямился, сплюнул Витьке на грудь. – Пустой.

– Допился. Вчера ко мне подходит и такую хрень начинает нести. Я смотрю на него, понять ничего не могу, только потом сообразил – «белочка» у него.

– Ладно, догоняй. – "Камуфляж" поднял с земли клетчатую сумку с пустыми бутылками, ушёл.

"Бейсболка", оглядывался по сторонам, пытаясь выяснить, откуда доносится тихое поскуливание. Наконец присел, сунул руку в узкий лаз между двумя мусорными контейнерами, вытащил упирающегося щенка.

– Так вот кто здесь скулит.

Бомж сунул щенка за пазуху и, ласково разговаривая с ним, пошёл догонять своего товарища. Щенок дрожал под полой куртки, испуганно тыкался мокрым носом в немытую волосатую грудь человека, но вскоре освоился: вытянул шею, принюхался и доверчиво лизнул бомжа в шершавый, обгорелый на солнце нос.

Жизнь в стиле шансон

«Кукушка-кукушка, сколько мне жить?» Ответ всегда одинаков, – Лариса открывает дверь, не давая звонку-кукушке повторно подать голос. Громкий «тюремный» лязг ключа трижды пронизывает гулкую каменную шахту ночного подъезда, тяжёлая металлическая дверь впускает в квартиру запахи мусоропровода и въевшегося в стены сигаретного дыма.

Вскинув руку к упавшей на лицо пряди волос, Лариса замерла, едва коснувшись пальцами виска. Стах стоял, прислонившись плечом к дверному косяку: слегка небрежен, насмешлив, избалован бабьём. В густом ёжике волос – редкие иголочки седины, объёмистый полиэтиленовый пакет в руке.

Под пальцами у Ларисы запульсировала тонкая жилка… Сколько времени его не было в этот раз? Раньше она знала точно: неделя, две, месяц. Потом бросила считать: что толку? – двадцать лет одно и то же.

Стах не торопился входить, изучая Ларису прищурым ироничным взглядом. Лампа дневного света пульсировала в сумраке лестничной площадки, не одобряя настенной полемики – фломастером, углём, острым концом ключа по извёстке: «Гуляева дура… Сам казёл!.. Спартак чемпион!» Лифт эхом отозвался на лязг дверного засова, – освобождая проволочный вольер, утянулся наверх – будить этажи.

Стах наконец оттолкнулся плечом от дверного косяка.

– Не спишь?

Небрежно отметился поцелуем – трёхдневной щетиной по щеке, – будто только сегодня утром ушёл и вернулся после обычного трудового дня. Нога об ногу скинул кроссовки с прилипшим к подошве обрывком жёлтого осеннего листа. По-хозяйски пошёл в кухню, где в нержавеющую мойку звонко и упруго била забытая струя воды. Ручка пакета потянулась как жвачка, сдалась под напором тяжести. Стах успел подхватить другой рукой, пристроил пакет на столе.

Вытирая руки в переброшенное через плечо кухонное полотенце, Лариса несколько секунд рассеяно стояла в прихожей. Наконец, закрыла дверь, бесшумно вошла в кухню, прислонилась плечом к холодильнику, – теперь была её очередь изучать Стаха. Делая вид, что не замечает пристального взгляда, он выкладывал на стол содержимое пакета: пару бутылок водки, закуску. Телевизор с холодильника сквозь громкое шипение воды бубнил невнятное, шуршал полиэтилен.