Накануне страшного суда

Геннадий Демарёв

Накануне страшного суда

«… Человек будущего, который избавит нас от прежнего идеала, точно также, как от того, что должно было вырасти из него, этот полуденный удар колокола, удар великого решения, который вновь освободит волю, который вернёт земле её цель, а человеку – его надежду, этот противник христианства, этот победитель бога и ничего, – он должен некогда явиться…»

Ф. Ницше. Генеалогия морали

Вместо предисловия

Говорят, будто всякая душа должна прожить во плоти определённый срок, а участь всякого существа строго предопределена высшей силой. Человек бессилен каким-либо образом изменять свою судьбу; он вынужден удовлетворяться скромной ролью её исполнителя. Однако, один лишь человек, в отличие от остальных существ, наделён волей и разумом, поэтому волен как следовать греховным соблазнам плоти, так и противиться им. На высших уровнях бытия ценится именно степень нашего сопротивления греху, а не мифические врожденные или приобретённые «добропорядочность» и «праведность». Ибо всякий рождённый от плоти есть часть вселенского греха, поэтому уже в силу одной этой причины не может обладать чистотой. А чистота – один из признаков высшей праведности. Итак, каждый из нас, пребывая на земле, несёт свой крест, сам о том не подозревая. Кое-кто падает под этой ношей, иные же изо всех сил норовят взвалить её на плечи других. Возможно ли подобное на мистических уровнях? – удивится читатель, и вполне закономерно, поскольку догматика наших земных религий отвечает на сей вопрос однозначно отрицательно.

Следуя порывам тщеславия, человек вторгается в область запретных знаний, причём бесцеремонно и самоуверенно; он не может видеть, сколь многие сферы нарушает, тем самым усугубляя, увеличивая, утяжеляя Грех. Крупицы от пирога вселенской мудрости, которое наше тщеславие наглым образом пытается отгрызть, не способны поместиться в человеческом, плотском сознании, из-за чего превращаются в грозное оружие, обращаемое разнообразными магами, волхвами и прочими против себя и ближних. Учитывая сие, древние не зря строго запрещали всякие занятия чародейством, ибо посредством его человек способен творить лишь зло, – если не в настоящем или будущем, то в прошлом. Оттуда оно бумерангом, брошенным неумелой рукой дилетанта, возвращается к нам, неся в себе заряд не только метателя, но и всех плоскостей, времён и сущностей, сквозь которые прошло.

Нам это известно. Но извечная жажда возвышения над себе подобными неизменно влечёт обывателей к гадателям, ведьмам, астрологам, которые живут по тем же хищническим законам, что и остальные. О, Зло! Вероятно, ты существуешь лишь благодаря человеку. Именно человек тебя порождает, именно в нём заключён тот Дьявол, которого он сам же страшится. Потому человеку следовало бы опасаться собственного отражения в зеркале Вечности…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Как всё начиналось…

ГЛАВА 1

Родовое поместье графини Аллилуевой представляло собой громадное сооружение в виде буквы «П», до половины утопающее в буйных неухоженных зарослях яблонь, груш, слив, черёмухи и других деревьев. В летнее время, особенно в пору цветения, всё это издавало неописуемый аромат, вдохнув который, можно было невольно представить себя на месте Адама, прогуливающегося по Эдему. Море разнообразнейших цветов всевозможных окрасок просились бы в ваши руки, предлагая каждый по-своему особенности своего опьяняющего воздействия, выгодно подчёркиваемого пением птиц. Всё это мягко скрывало древность сооружения, о которой явственно свидетельствовала обсыпавшаяся штукатурка со стен и отсутствие черепицы на некоторых участках крыши. Редкие гости не обращали внимания на стены по той простой причине, что оных не было видно из-за диких зарослей бузины, пустившей корни у самого фундамента, оспаривая жизненное пространство у не менее буйно растущего винограда, плотная живая масса которого надёжной хваткой охватила стены до самой кровли, или, точнее сказать, до дымовых труб.

Однако в зимнее время имение представляло собою довольно невзрачное, или, выражаясь более точно, угнетающее зрелище: сквозь голые заиндевевшие стебли зияла бесстыдно оголённая каменная кладка, словно пытаясь подтвердить древнюю, как мир, мудрость о суетности творения рук человеческих. Птицы и ароматы теперь напрочь отсутствовали; вместо них самым наглым образом продирал ноздри холодно-умертвляющий запах зимы, а уши готовы были встать дыбом вместе с волосами от жуткого воя февральской вьюги.

Невзирая на это довольно нелестное для особняка описание, нельзя категорически отвергать наличие в нём признаков жизни, – хотя бы по той причине, что в любое время года здесь жила прислуга, состоящая из двух горничных, камердинерши, садовника и привратника. Горничные состояли в штате владелицы без малого лет двадцать; это были изрядно перезревшие девицы, возраст которых вошёл в лицемерную поговорку, из которой следует, что в сорок пять баба ягодка опять. Жители сёл, прилегающих к имению, знали их под именами Шарлотта и Катрин, что отнюдь не указывало на иностранное происхождение почтенных девиц. В действительности это были самые обыкновенные русские девки, которых графиня подобрала в одной из петербургских забегаловок, чем принесла им неожиданное спасение как раз в тот день, когда государственная машина правосудия готова была занести над ними свою карающую десницу из-за обвинения в колдовстве. Об этом вопиющем факте их биографий знали лишь сама графиня и виновницы, что способствовало их цветущему бытию в довольно тихой деревне, затерявшейся в самом сердце Подолии.

Камердинерша госпожи Аллилуевой выделялась, прежде всего крепостью сложения, несколько неестественной для женщины пяти десятков лет отроду. Представьте себе природное творение ростом в два метра с шириной плеч не менее восьмидесяти сантиметров, при этом ширина зада составляла ровно метр. Какой-нибудь художник мог бы без зазрения совести сравнить её фигуру с гитарой, бюст – с двумя церковными куполами, а походку, как ни странно, с плавным движением лебедя по водной глади. Опытный медик или естествоиспытатель, внимательно созерцая сие чудо природного гения, мог бы с уверенностью предположить наличие у данного объекта солидного аппетита и оказался бы прав, ибо мадемуазель Эжени во время обеда с лёгкостью поглощала две средние нормы, рассчитанные для людей физических профессий. И, тем не менее, Эжени, чей внешний облик удивительно сохранял всю прелесть невинности, сочетавшуюся с опытностью бывалой куртизанки, отличалась завидным здоровьем, изощрённым умом и поразительным голосом, который на языке оперных певцов называется колоратурным сопрано.

Что касается привратника Антипа – это был ничем особо не выдающийся старик, родовые корни которого уходили глубоко в древность и могли бы многое поведать о процессе эволюции типичных сельских пьяниц. Когда его упрекали в пристрастии к «зелёному змию», он возмущался, отвечая:

– А что в этом плохого? Мой отец пил, служа привратником в этом имении, а перед ним точно также жил мой дед, а перед дедом – прадед…

Как бы там ни было, свои нехитрые обязанности старик исполнял старательно, – во всяком случае, ровно настолько, чтобы никому не пришло в голову жаловаться.

Остаётся сказать несколько слов о садовнике Мюллере. Он представлял собой типичный образчик баварца – среднего роста, упитанного, молчаливого и скупого. Если у него возникала необходимость общения с представителями надоедливого и болтливого человеческого стада, он ограничивался фразой, состоящей из двух-трёх слов, звучащей, словно выстрел, на ужасном суррогате русского, немецкого и украинского языков.

В безлунные ночи, как сказывали местные жители, некоторым из них приходилось слышать загадочное завывание, напоминающее собачье, исходящее как будто из-под земли; конечно, буйная фантазия человеческая спешила увязать эти неестественные звуки с мрачной личностью садовника.

После того, как мы удовлетворили ваше любопытство касательно прислуги, позволим себе сказать несколько слов о самой хозяйке. Её сиятельство вела праздный образ жизни, проводя её в бесконечных и, казалось бы, бесцельных путешествиях, как будто нарочно пытаясь порождать о себе разнообразные слухи и просаживать состояние, в течение столетий накопленное её неисчислимыми предками, имевшее притязание считаться огромным, – по крайней мере, в фантазиях немногих знакомых. Глядя на белую эластичную кожу изящных ручек госпожи Елены, как её называл Мюллер, на нежный, почти девический румянец её лица, невозможно было представить себе даже в самых смелых фантазиях, что эта женщина может оказаться значительно старше, нежели выглядит. Томные бархатистые чёрные глаза, обрамлённые длиннющими ресницами, кокетливо вьющиеся за ушками кудряшки, грациозные движения, походка, стройность, нежный голосок – всё это было не более, чем десятая часть её прелестей. Наличие при всём этом удивительно тонкой талии да ещё высокого и соблазнительного бюста привлекало к ней в былые времена превеликое множество воздыхателей, стремящихся прилипнуть к этому цветку, словно мухи к свеженькой куче навоза. Чего греха таить: молодая красавица, всесторонне одарённая, родители которой благополучно скончались ещё в то время, когда она находилась в нежном младенческом возрасте, Елена считалась одной из самых завидных и состоятельных невест Российской империи, и обладание свидетельством о браке с ней сулило бы претендентам самые разносторонние выгоды. Среди огромных толп женихов, безжалостно истаптывающих в те времена окрестные поля и леса, среди разносортного сброда нередко попадались и более или менее примечательные претенденты. Среди таковых были некий герцог из Бирмингема, принц из Лотарингии, один из сыновей российского императора – люди, собственность которых превосходила размеры богатства невесты ровно настолько, чтобы никому не пришло в голову упрекать их в поиске материальной выгоды. Впрочем, каждому, независимо от родовитости, состоятельности, красоты и прочих данных, Елена отвечала категорическим отказом:

– Нет, и всё тут! – не утруждаясь подкреплять сие резкое словечко какими-либо вразумительными объяснениями.

Такое положение продолжалось лет пять – от шестнадцати до двадцати с мелочью годов, – после чего юная невеста внезапно исчезла. В обширном стаде женихов это привело к серии самоубийств, порождённых слухом о тайном бегстве Аллилуевой с одним из воздыхателей, заповзятым прохвостом бароном N. Странное дело: едва до имения графини доходил слух о смерти того или иного обладателя разбитого сердца, прислуга тотчас же получала неизвестно каким образом письменное распоряжение о том, чтобы тело такого-то или такого-то предать земле в черте имения. Для этой цели Елена выделила довольно обширный участок земли размером с десятину. Вскоре вся эта площадь была целиком занята надгробиями, аккуратно увенчанными замысловатыми эпитафиями, свидетельствующими о том, что истинной причиной смерти незадачливых покойников послужила любовь. Между тем, злосчастная невеста продолжала пропадать невесть где. Её отвергнутые эльфы, проливая моря слёз по утраченному призраку счастья, уверенно сходили в мир иной, а посему молва, – эта жестокая и подленькая богиня, неравнодушная к любовным страданиям и трагедиям, – обратила всю свою злобу по адресу виновницы стольких смертей. Судачили, будто молодая графиня сбежала во Францию, предпочтя пение в опере замужеству, скрываясь под романтическим псевдонимом. Люди поглупее склонялись к мнению, что Елена вышла замуж за самого Дьявола, и сделала это ещё прежде, чем достигла совершеннолетия, поэтому враг рода человеческого привёл всех воздыхателей к порогу смерти из ревности. Поскольку сознание толпы склонно увлекаться всем чудесным, – а в данном случае элемент чуда был порождён глупостью, – большинство поверили второму варианту. С тех пор шикарный дворец в виде буквы «П» обходился народом десятой дорогой, вследствие чего опытные строители никоим образом не желали приближаться к нему, невзирая на то, что за ремонтные работы им было обещано баснословное, по тем временам, жалованье. Это произошло в первое отсутствие графини – примерно в 1830 или 1831 году, то есть лет за тридцать пять до того момента, с которого мы изволили начать сие повествование. В тот же период пропала старая прислуга, за исключением пресловутого деда Антипа. Спустя лет пять или шесть владелица вернулась. Слух о её возвращении распространился по окрестностям заранее, что позволило всякому любопытному выйти на дорогу и бесстыдно глазеть на великолепную карету, которую резво несла шестерка чёрных, как смоль, жеребцов; в ней горделиво восседала прелестная женщина лет двадцати пяти или шести. Публика (состоящая из крепостных, церковных и государственных крестьян, мещан и ремесленников всякого пошиба, нескольких купеческих семейств и дворян, имения которых находились по соседству) вместо того, чтобы остановить ту, которую всякий обвинял в связи с нечистым, опрокинуть карету и расправиться с наглой искусительницей, самоуверенно взирающей на окружающих сатанински прекрасными и оттого страшными глазами, – так вот, все эти людишки, словно по команде, сами не отдавая себе отчёт в причинах такого поступка, вдруг склонили перед бесстыдницей головы, выражая таким образом уважение к ней и всецелую преданность. Вскоре карета благополучно скрылась за воротами дворца, которые незамедлительно были заперты. Честные граждане, словно опомнившись после потрясения, в течение некоторого времени взирали друг на друга, пытаясь понять, что же могло помешать желанной расправе.

– Свят, свят, свят!.. – растерянно пробормотал приходской священник, накануне готовый утопить эту непонятную особу своими руками, но теперь обнаруживший непостижимую потребность служить ей верой и правдой. Уже в самой этой резкой перемене заключалось некое мистическое вмешательство вражьей силы, чужой мощной воли, и только за это следовало обвинить красавицу в колдовстве. А сама красота её – чем не происки Сатаны? В течение жизни всякий из мужиков имел возможность встречать красивых женщин в пору их расцвета, но к двадцати шести годам любая из них успевает растерять часть своей привлекательности. Семья, заботы, дети… А эта бесстыдница, кажется, стала ещё очаровательнее и чувствовалось, что сия красота ещё не достигла своего расцвета. Елене завидовали женщины, всей своей сущностью предчувствуя беды, ей завидовали дети, сожалевшие о том, что их мамы значительно уступают этой волшебнице; ей, а точнее, её возможному любовнику, даже если это сам Дьявол, завидовали мужчины, искренне сожалевшие о том, что они не небожители, ибо только боги имеют право добиваться благосклонности этой феи. Однако, всякий задавался закономерным вопросом: «Где пропадала графиня в течение столь внушительного отрезка времени?» Но, обладая правом задавать вопросы, далеко не всегда имеешь возможность получать на них ответы, в особенности исчёрпывающие и правдивые…

Оказавшись во дворе своего родового гнезда, графиня осмотрелась по сторонам без всякого интереса или удивления, как это было бы свойственно всякому человеку, долгие годы пребывавшего в отсутствии, тем более, что в молодые годы всякая перемена для женщины особенно разительна. Напротив, её сиятельство окинула все достопримечательности привередливым взором хозяйки, словно ещё вчера здесь побывала. Любой посторонний наблюдатель, если бы таковой находился рядом с Еленой, был бы поражён этим обстоятельством, но дед Антип, не принадлежащий к числу посторонних и знававший не только молодую госпожу, но и её предков, снисходительно улыбался, как человек, знающий слишком многое о вещах, которые не касаются тех, кто обитает вне пределов порученных ему врат. Выходя из кареты, Елена одарила старика благосклонной улыбкой, жестом приглашая следовать за собой. При всём этом не было произнесено ни единого слова, так что создавалось впечатление, будто два разновозрастных индивида понимают друг друга на подсознательном уровне, а мистическая взаимосвязь их существ превосходит степень взаимосвязи близнецов.

Минутой позже, когда оба вошли в будуар графини, – кстати, оформленный настолько изысканно и комфортно, насколько был запущен внешний вид дворца, – между ними состоялся краткий разговор, понятный только им и, быть может, Богу.

– Все идёт хорошо, – доложил старик без всяких предисловий и без присущей прислуге угодливости. – Вы устали?

– Нет, – улыбнулась Елена. – Ты ведь знаешь, что усталость меня не касается.

– Да, да, – кивнул он. – Только… ОНИ беспокоятся.

Улыбка тотчас же исчезла с лица женщины вместе с наигранной девственной наивностью. Теперь перед Антипом явилось некое божество бури и грома, пронизывающее его до глубины души холодным взором.

– Что ИМ нужно?

– ОНИ хотят служить госпоже, которая ИХ пленила.

– И это всё?

– Это всё.

Из горла графини вырвался вздох облегчения.

– Если так, пусть ещё немного подождут. Я уезжаю сегодня вечером.

– Хорошо, госпожа.

После наступления живописного заката, когда в сумерках ещё возможно различить смутные силуэты, многие деревенские жители получили возможность наблюдать, как из ворот дворца медленно выкатилась знакомая карета. Люди видели, как она почти демонстративно проследовала по ухабистой дороге, разделяющей деревню на две части, а когда поравнялась со столбом, обозначавшим границу селения, через весь небосвод вдруг сверкнула молния, в ослепительном блеске которой всё исчезло…

Следующий приезд Елены Аллилуевой состоялся спустя ещё пять лет. Она выглядела столь красивой и соблазнительной, что даже соловьи умолкали в её присутствии. Однако, если несколько лет назад всякий человек мог безоговорочно ахнуть и упасть перед ней на колени, называя её ангелом, сошедшим с небес, то нынче каждый чувствовал в облике этой распустившейся розы нечто демоническое и противное естественному человеческому началу.

ГЛАВА 2

Проходили годы и десятилетия. Окружающий мир, люди и звери, подчиняясь естественному порядку вещей, изменялись и умирали, уступая черёд новому поколению. Большинство соседей, знавших Аллилуеву в пору её юности, отошли в мир иной, не забывая, впрочем, предостеречь живых от всяческих контактов с ней. Изменялся и сам дворец таинственной графини, в зимнюю пору походивший скорее на сказочный замок какого-нибудь мрачного колдуна, нежели на обитель незамужней красавицы; давно успела смениться прислуга, однако сама хозяйка продолжала выглядеть молодо, бодро и обольстительно, невзирая на то, что никто на сию красоту давно не зарился.

Тем не менее, нельзя утверждать категорически, что в те периоды, когда графиня удостаивала родной дом своими посещениями, никто не удостаивался чести быть приглашённым к ней в гости. В течение последних трёх лет окрестные селяне имели возможность лицезреть приезд гостей дважды, хотя лиц визитёров узреть не могли, поскольку те скрывались за плотными занавесками. Оба раза гостей было шесть, однако со двора было невозможно определить их присутствие во дворце: огни в окнах не зажигались, а лошади чужаков не издавали ни звука, словно их и не существовало. Впрочем, никому и в голову не пришло бы размышлять над подобными вопросами, ибо население привыкло, что всё, что касается графини, для окружающих полное табу.

Условный момент, с которого мы изволили начать данное повествование, совпадает с тем днём, который означал вступление Аллилуевой в почтенный и нежный шестидесятилетний возраст. На дворе царил трескучий мороз, – вероятно, братец того самого мороза, который постарался в своё время погубить наполеоновскую армию, – да такой, что даже крепостные не отважились выйти на работу. Над избами причудливо парил туман исходящего от них драгоценного тепла, над крышами струился лёгкий дымок, импровизируя лестницу к небесам. В такой волчий холод даже волки не осмеливались представлять собою грозу лесов: они, съёжившись по-собачьи, одиноко бродили между крестьянскими лачугами, жадно принюхиваясь к запахам и жалобно поскуливая. Перед полуднем из ворот дворца выкатили сани, на которых горой восседал дед Антип. Его тело было завёрнуто в два тулупа, что отнюдь не способствовало ловкости. Старик съездил к мяснику, булочнику, запасся продуктами и со скрипом вернулся домой. В этот февральский день никто не испытывал желания даже высовываться на улицу, потому господские сани сопровождались сочувственными взглядами из крохотных окошек. Перед сумерками, наступившими после четырёх часов пополудни, вдоль улицы гуськом проскрипели шесть саней, вёзших неизвестно кого, и этим эпизодом завершилась дневная деревенская жизнь.

Оставим деревню с её проблемами затем, чтобы, в отличие от обывателей, набравшись смелости, проследовать за приезжими. Вот шестёрки лошадей послушно остановились, подчиняясь беззвучным командам кучеров. Запутываясь в длинных полах овчинных тулупов и собольих шуб, из саней, не спеша, вылезают шестеро гостей; впрочем, их возраст, черты, как и пол, надёжно скрывались за масками и полумасками из чёрного бархата. Оставаясь каждый у своих саней, приезжие безмолвно уставились в тёмные пятна окон дворца, который казался пустым и негостеприимным. Если бы нашему взору удалось проникнуть сквозь плотную завесу масок и вуалей, мы получили бы возможность обнаружить поразительную твёрдость в глазах каждого из этих людей. Эти глаза блестели чёрным пламенем некой мистической жажды, схожей с алчностью путника, следующего через пустыню, который впервые за многие недели учуял запах воды. Наконец, в одном из окон второго этажа едва заметно блеснул слабый огонёк, при виде которого ожидавшие издали вздох, в котором угадывались надежда и облегчение. В сгустившихся сумерках, которые вот-вот должны были преобразиться в мрак, мелькнуло движение, вслед за которым из-за двери прозвучал приказ, произнесённый тихим мужским голосом:

– Первый!

Ближайший от двери силуэт вздрогнул. Тулуп неуклюже сполз с его плеч, словно решил укутать собою ноги. Человек сделал шаг к лестнице, состоящей из тринадцати ступеней.

– Я! – приглушённым голосом ответил он.

– Что ты здесь делаешь в эту морозную ночь? – спросили из-за двери казённым тоном, как будто человеку, произносящему эти слова, доставляло удовольствие принуждать мёрзнуть другого человека.

– Я прибыл сюда, чтобы встретить солнце, – ответил Первый.

Голос его обрёл мягкость и плавность; казалось, что его хозяину нипочём холод и мрак, усталость и столь необычный приём.

– Принёс ли ты жертву солнцу? – продолжался допрос.

– Да.

– А готов ли ты сам стать жертвой?

– Жертва есть искупление, но когда жертвой становится сам жрец – это искупление вдвойне. Потому я готов!

– В таком случае войди!

Дверь распахнулась, открывая перед Первым чёрную дыру, из которой веяло, казалось, всей жутью кромешной тьмы. Человек медленно, обнаруживая превосходную осанку, взошёл по ступеням и исчез в этой тёмной пасти. В тот же миг дверь снова заперлась, и вновь прозвучал неумолимый глас:

– Второй!

На фоне вечернего тёмно-синего снега мрачным пятном выделялись человеческие силуэты и несколько саней. От этого скопища отделилась чья-то фигура. Снова тулуп сполз к ногам, вслед за чем последовал внешне бессмысленный, но исполненный какой-то мрачной тайны разговор. Но мы, не чувствуя себя обязанными к нему прислушиваться столь же внимательно, как к предыдущему, сливаемся с безобидным потоком свежего воздуха и, проявляя невиданные чудеса искусства разведки, проникаем сквозь узкую щель внутрь дворца. Главный вход оказывается позади нас, а впереди открывается просторная швейцарская комната, по левую сторону от которой раскинулся шикарный резной шкаф для верхней одежды и обуви, который смастерила чья-то искусная рука, вероятно, ещё во времена Северина Наливайко, Бориски Годунова или Василия Шуйского. Использовав возможностью доставить себе кратковременное удовольствие от осмотра шкафа, мы устремляемся дальше. Сам поток воздуха влечёт туда неспокойную душу. Вот повеяло приятным теплом, – значит, рядом находятся камин или печка. Нет, всё-таки источником тепла оказался камин, который расположился в большой гостиной, устроенной за швейцарской. Стены здесь были отделаны в стиле древневавилонских фресок: кругом пестрели устрашающие фигуры различных звероподобных божеств и иных персонажей восточных верований, – по крайней мере, так казалось на первый взгляд. Однако, присмотревшись внимательнее, мы убедились в несостоятельности сего впечатления. Единственное сходство с древневосточной росписью заключалось разве что в стиле выполнения. При более пристальном осмотре обнаружилось, что настенные фигуры с известными науке мифическими персонажами не имеют ничего общего; они отличаются как строением, так и обликом и, наверняка, назначением. Слишком уж реально выглядят эти образы… В дальнем углу шестиугольной залы, удобно развалившись в кресле напротив широкого камина, напоминающего пасть ада из догматических изображений, слегка прикрыв веки, полулежала очень красивая молодая женщина, облачённая в замысловатое платье багрового оттенка. Длинные ресницы слегка вздрагивали на фоне нежно-белой кожи, из чего можно было заключить, что дама не спит, а если и спит, то сон её не крепкий и не гипнотический. Горячие красно-желтые блики, отбрасываемые от камина по всему помещению, создавали впечатление, будто мы находимся если не в неземном мире, то уж, по меньшей мере, в чертоге волшебницы, лицо которой в такие мгновения приобретало дьявольские очертания.