Багдад до востребования

Таня растерялась, не понимая, о чем речь. Собственно, об этом не спрашивают… При этом понимала, что искать в просьбе провокационный смысл – дело лишнее. Язык-то их общения – приблизительный, русским пришелец владеет через пень-колоду. Зачем копаться?

– Лучше лекарство прими и постарайся заснуть, – предложила после недолгих раздумий медсестра, потянувшись в карман за таблетками.

– Не надо лекарство, – Шахар задержал Танину руку, – мое таблетка – ты, Таня. Оставайся, прошу.

Тане не могла и предположить, что глубоко тронувший ее комплимент – не более чем импровизация, пусть богатая на эмоции. Из рук субъектов, так или иначе проникших в его круг, Шахар ничего не употреблял, что, впрочем, было альфой и омегой шпионажа. Не знал этого и проницательный Талызин, гениально вычисливший корни интервента, но севший в лужу, предложив яичницу с салом. Кашрут, незыблемая норма иудаизма, продиктовал отказ Шахара в последнюю очередь, некошерными были батон и масло, на взгляд лазутчика, сюрпризов не таивших…

До самого утра на кухне не гас свет. Между тем свежеиспеченную пару он не тревожил, напротив, был органично необходим. Их больше тянуло любоваться друг другом, нежели зайтись в безумных фрикциях. Впрочем, одно с другим сочеталось – в дивной гармонии духа и плотского.

Время растворилось, оставив после себя длинный шлейф ощущений – вкусовых, тактильных, но главное, зрительных. Какого-то невыразимого, готового взорвать все естество восторга, с особым упоением сдерживаемого.

«Обслюнивший» все красные фонари Европы Шахар (опять же в рамках ведомственных правил) то пускался в галоп, то благоговел, собирая губами влагу из самых потаенных Таниных уголков. Он как бы открывал для себя утерянный в своей первозданности мир, посему распаляющий жажду познания.

Между тем разлиться чувствами на матрасе – места в обрез, так что Шахар уже давно раскатал одеяло. Но удвоив полезную площадь, то и дело попадал впросак: гремел стульями, точно отбрыкивался, раздавил выпавшие из халата таблетки, скатывался с партнершей от избытка эмоций и за «татам».

Молодец знавал сотни женщин и не только избранниц древнейшей профессии. Нередко призывался соблазнять светских львиц, дабы выведать нужные его епархии секреты. Тот контингент, случалось, дарил сюрпризы, яркие, запоминающиеся. Как минимум, не подмывало обрубить концы сразу, мурашки брезгливости из памяти выскоблив. А хотелось развлечься месячишко-другой – в смачном согласии со своим переборчивым чревом. Опыт порой будоражил на досуге, расцвечивая застывшее в данность одиночество, плодил видения, несбывшиеся союзы и даже потенциальных отпрысков, чьи беленькие кудри в отчем кресле мечталось теребить.

Между тем такой неумелой, как Таня, любовницы он прежде не встречал – в послужном списке, в основном, сноровистые путаны. Словом, хваткие торговки самого ходового на свете товара – плотской любви. При этом Танина нежная податливость, позыв раствориться в партнере, разбудили в нем распаренного музой художника, озабоченного скорее ощупыванием образа, нежели зудом извержения.

Таня захныкала, притормаживая соитие. Чуть позже взвыла, брызнув, точно из пульверизатора, слезами. Взмыленный Шахар опешил, паруса приспустил. Тяжело дышал, не понимая, откуда эта напасть в их нирвану забралась. Неужто из кошмара? Испуганно смотрел на взревевшее божество, кому еще мгновения назад истово поклонялся. Порывался смахнуть слезы с нежнейшего овала, но что-то удерживало, подсказывая – скидывающее одежки откровение.

Таня распахнула огромные глаза, то самое таинство высвобождая. Бирюзовый туман вознесся, увлекая Шахара в невесомость, бесконечные в своем опьянении дали. Там, ему казалось, распахнулась форточка счастья, которое было начертано сотворить. Вот оно, в своем пике, перед глазами…

Лодочница маршрута в эдем обвила шею душеприказчика, прижала к груди. Бросилась покусывала его плечи, но на сей раз – по-настоящему, без всякого изыска. Шахар ошалел от разительной смены образа, но был готов отдать всего себя на съедение – настолько всколыхнула новизна ощущений.

Но жертвоприношение не состоялось. В какой-то момент Таня уперлась в грудь возлюбленного ладонями, будто возвещая конец акта, но занавес не опуская. Кокетливо повернула головой, давая знать: переворачивайся на спину.

Подчинился он, однако, лишь после второго зазыва, не сразу разобравшись, о чем речь. Таня сразу принялась обихаживать рельеф молодца, но в той же мере невыразительно, как и отдавалась. Между тем Шахар от робких, если не целомудренных касаний сатанел, извиваясь. Милая рассредоточенность движений и чувствительность мимозы обнаруживали в его теле рецепторы, прежде дремавшие втуне. Ойкающее блаженство постепенно захватило обоих, ласки оживились, переносясь в мужское святая святых. Давно передержанное бремя взорвалось, в скором времени спровадив влюбленных в пуховую глиссаду сна.

Свет на кухне выключил Витек, заставший мать спящей в обнимку с кудрявым инкогнито одного с ним пола. Вторжение в их тихую гавань пришельца малыша заинтриговало. В первую очередь тем, что ни один мужчина, за исключением дедушки Гриши, к его «второй половине» при нем не прикасался. Больше того, в мамином ближнем круге замечен не был.

На вопросы «Кто мой папа?» Таня отвечала уклончиво: «Нам и без папы хорошо». При этом Витек завидовал ребятишкам из группы, у коих отцы, по большей мере, водились. Особенно тем, чей папа уносил из сада чадо на загривке. Дед Гриша давно уже не мог, страдая от радикулита.

Виктору хотелось подергать чужака за космы, то ли так выказывая свое расположение, то ли удовлетворяя некий рудиментарный позыв. Но увидев уродливый шрам на руке, малыш стушевался. Подобрал валявшийся на полу мамин халат, сложил на стуле. Не издав ни звука, подтащил табурет к выключателю и погасил свет.

Вовсю светало, зовя смышленыша к вожделенной елке.

Глава 8

31 декабря 1990 г. 13:00 г. Владимир

Семен Петрович шагал вдоль тянущейся в отдел спиртных напитков очереди, недоумевая: гастролер, где? Ведь договаривались, всего два часа назад.

Талызин вернулся к центральному входу в магазин – лазутчика нет и в помине. Сверился с часами: десять минут второго. Рано радоваться, скорее каверза, подумал он.

Тут он увидел, что через дорогу, со стороны автобусной остановки, движется к магазину приятная молодая особа. Всматриваясь, будто ищет кого-то. Еще он заметил, что милаша на подъеме чувств, буквально светится.

«Как бы ни лягала судьба, женская красота пока цепляет, – запетляла его дум дорожка. – Так что не все так гадко, вкус жизни не растворился во спирту… Вот и Галина на Новый год пригласила. Собственно, почему отказываться? Вкусностей хоть отведаю, от столовой да глазуний одна изжога».

В следующее мгновение Семена Петровича буквально встряхнуло: красотка по его душу. И командировал ее гастролер. Но что воспламенило прозрение, он не знал. Разве что яркая внешность интервента, необычная притягательность его натуры… «Вот на таких как Федор, ловкачей, бабы и вешаются», – в конце концов, облек предчувствие в мысль Семен Петрович.

Красотка пересекла проезжую часть, но в гастроном не заходила. Наблюдала за немногочисленной публикой у входа, но, судя по обеспокоенному взору, искомого не находила. Причем, обратил внимание Талызин, даже не косилась на очередь в винный отдел, где балагурящую, а где лающуюся. По всему выходило, кого-то ищет у переднего крыльца – именно там, где была назначена гастролером встреча.

Вскоре взгляд красной девицы зацепился за Семена Петровича, правда, всего на долю секунды, продолжив гулять по окрестностям. Между тем вскоре вернулся, но не застрял. Как бы поклевывал, себя не навязывая или передавая стеснение. Наконец девица тронулась, судя по направлению, к Семену Петровичу.

Тем временем Талызин демонстрировал пусть не расположение, так готовность к контакту: вынул руки из карманов и с интересом рассматривал незнакомку.

– Простите, вы товарищ Талызин? – обратилась девуля. Застенчиво улыбнувшись, обнажила ямочки.

– Допустим… – буркнул Семен Петрович и насупился.

– Федя просил передать, что ждет вас на рынке, в два тридцать, у мясных рядов, – протараторила девица.

– Какой Федя? – Семен Петрович скорее насторожился, нежели недоумевал. Не выходило соотнести «Федор», кем еще вчера назвался гастролер, с прозвучавшим «Федя».

– Знаете, он занят, Новый год как-никак… – ответствовала девуля. – Извиняется за то, что не вышло прийти.

Услышав об извинениях, Семен Петрович некоторое время метался промеж канатов выбора. Не знал, что ему больше хочется: сплюнуть или расхохотаться. Победило все же рацио, затребовавшее уточнений.

– Вы не ответили: какой Федя – кучерявый? – почему-то прочие портретные характеристики Талызину на ум не приходили.

Девуля поджала губки и, недобро взглянув из-под бровей, возразила:

– Никакой он не кучерявый, кудри у него!

– Ну-ну, вам виднее, – ухмыльнулся Талызин. – Передайте, однако: на рынке больше трех минут не жду. – Семен Петрович ретировался, прощаясь кивком головы.

Таня смотрела Семену Петровичу вслед, пока тот не исчез за парадной дверью облэнерго. Испытывала при этом то облегчение, то смутную тревогу, спустя некоторое время осмысленную. Респектабельный вид Талызина внушал доверие, укрепляя репутацию застрельщика встречи, Федора, но разом бросая на последнего тень. Магия пришельца, где душная, а где окрыляющая, безостановочная смена личин – на фоне степенной сосредоточенности Талызина – горчила лицедейством. Еще, потревожило всклоченную душу, взгляд Федора лишь обволакивал, но мало что передавал. Было в этом что-то не мужское, вопиюще несообразное его, из жестких мышц, испещренному шрамами телу.

Между тем разнобой ощущений будто смыло, когда на Таню нахлынул их с Федором полет на брошенное пальто, бесцеремонный, но столь восхитительный. Таня вспыхнула, возвращаясь в слепящую огнями юпитеров ночь.

Тем временем, должно быть, самый дерзкий во Владимире гастролер (с авансом на трансконтинентальный размах устремлений) на противоположной стороне улицы, со смещением метров в сто, ловил такси, чуть выглядывая из-за рекламной тумбы. Быть замеченным Таней, для которой он по срочному делу на главпочтамте, в его планы не входило. Не рассеялись и подозрения о том, что Талызин его сдал, ища у властей естественную защиту. За сутки из Москвы могли понаехать лучшие спецы, обвивая округу паутиной коварных засад. При этом, доверяя своей интуиции, еще в одиннадцать, во время контрольного звонка Талызину, учуял, что Семен макуху из разбавленного агиткой шантажа проглотил. Слишком раздраженно тот вел беседу, подтвердив свой контакт с Москвой.

Между тем главный закон шпионского ремесла гласил: вращай объект на стенде подозрений, не зная устали и печали. Вот Шахар и запустил на встречу тет-а-тет почтового голубя, хоть и далось это с трудом. Обретаясь в инерции незабываемой ночи, Таня не могла понять, куда и зачем она должна ехать. Выходило: по поручению одного инкогнито к другому. Но в какой-то момент сдалась на милость сердцееду, его погружающим в негу прикосновениям.

Прибывшая к магазину Таня и предположить не могла, что постоялец-охмуритель от нее в ста метрах и пристально за театром выстроенной им авантюры наблюдает. Причем обнаружился здесь еще в 12:30, скрупулезно изучающим округу. Заметь он малейший намек на засаду, тотчас сделал бы ноги, бесстрастно скормив сладчайшую в судьбе конфетку силовикам.

Между тем Шахар понимал, что ход со сменой координат мало что меняет, случись интуитивная оценка дала маху. Профессионалы его выудят и из многолюдья рынка. Переадресовка пока сулила лишь один дивиденд, и то не в абсолюте. В людской толпе дважды подумают применить огнестрельное оружие, подкидывая шанс-другой затеряться.

Кроме того, ситуация подталкивала к гипотезе: Талызину ничего не стоит послать засланца ко всем чертям, в органы правопорядка не обращаясь. Завидный кругозор инженера мог, с немалой долей вероятности, подсказать: у израильтян в СССР руки коротки, и агент тривиально блефует. Знание адресов ближайших родственников – не самый убедительный аргумент для шантажа. По запросу адресная справка, пусть не столь оперативно, как Черепанов, сведения о месте жительства почти любого советского гражданина отстучит. Так что в эти минуты, следуя к месту промежуточной встречи с Таней, Шахара донимала как раз вероятность банального от ворот поворот. Зря, между прочим.

Едва вчера был озвучен ультиматум, как Талызин осознал, что никакой паранойей здесь и не пахнет. Лазутчик – настоящий громила, пусть фасад его где нормативен, а где импонирует. При этом непреодолимым казалось иное. Характер подряда внушал: делегировало гастролера государство. И не разваливающийся совок, который никто, включая Семена Петровича, не принимал всерьез, а амбициозный Израиль.

Общаясь с иракскими коллегами, Талызин в свое время прознал, какую неизлечимую травму национальному самосознанию нанес бомбовый удар по ядерному реактору «Осирак» в 1981 г., исполненный израильтянами исподтишка, без предостережений. Теперь, когда неделей ранее Саддам выбросил свой последний козырь, пригрозив Израилю – в случае вторжения коалиции – химической зимой, правительство Ицхака Шамира объявило в стране военное положение. А коль советский инженер им зачем-то понадобился, то как дважды два просчитывалось, что церемониться ни с ним, ни с его семьей не станут. В условиях военного времени парочка заурядных жизней, к тому же иноплеменных, разменная монета да и только!

Но то было лишь затравкой глухого прозрения. О его планируемой командировке в Ирак, тайне из тайн, знали лишь считанные лица. Все они – аппаратчики высшего звена. Достаточно того, что общался с Талызиным напрямую зампредседателя ГКЭС по кадрам. Стало быть, слили его израильтянам из самых государственных верхов. Оттого обращаться за защитой, можно сказать, было не к кому, если сам купол державы пошел по швам.

В довершение ко всему, пустые соты потерпевшего крах общества на глазах прибирал к рукам криминал. Причем столь стремительно, что Талызину казалось: уголовное сообщество вот-вот подменит собой государство или, по меньшей мере, функцию правопорядка у него отберет. Наглые, уверовавшие в свою безнаказанность лица уже встречались почти у каждого объекта, где теплились экономические интересы: на рынках, в магазинах, в ресторанах, у ларьков. Циркулировали слухи об обкладывании кооперативщиков данью, двукратном скачке статистики по убийствам и грабежам, на самом деле слухами не являвшимися. Талызин, член бюро облисполкома, знал это точно. Так что лицезрев ближневосточного засланца, Семен Петрович тотчас рассмотрел, при всей уникальности образа, знакомый почерк: бравирование грубой силой и блуждающий, мало что говорящий взгляд. И эта незаземленность вселяла больше страха, нежели сами угрозы.

Словом, угораздило тихого, интеллигентного пьяницу влипнуть в какой-то явно не советский, вгоняющий в топь гипотез переплет. Как ни странно, тащил тот не на север, а на юг, который вот-вот, точно копна сена, вспыхнет.

Два тридцать пять по полудню. Контрольные три минуты истекли, однако засланец вновь не объявился. «Что за дьявольщина? Игра в лжесвиданки юных девиц? Так это называется»? – чертыхался про себя Талызин, порываясь уйти. Но что-то удерживало, пока неуловимое.

Семен Петрович оперся одним локтем о прилавок, но душевного равновесия не обрел. Перенес центр тяжести на другую руку, но не надолго. Выпрямился, после чего прошелся.

Показался милицейский патруль, с ленцой прогуливающийся вдоль мясных рядов. Тут Семен Петрович вспомнил, что несколькими минутами ранее с этими служивыми он уже пересекался, только двигались они в противоположном направлении. Классическое отбывания номера в режиме «километро-час».

Талызин задумался: «Собственно, почему я к властям не обратился за помощью? Будто не в своей стране…Ах да! Были бы дочь и мать тут, дома, на виду, не раздумывл бы. А так, пойми, что у злоумышленников на уме, на скольких мушках держат. Да и вообще: кому сейчас в совке до кого!»

Тут его охватило самое муторное человеческое чувство – раскаяние. С десяток раз до обеда он тянулся к телефону, чтобы связаться с дочерью, но рука замирала на полпути. Тогда ему казалось: не навреди. Ныне же он оценил свою немощь по-иному. Постзапойный синдром деформирует естество, населяя сознание мерзкими страхами – соплями подкорки. В них вязнет воля, искажаются понятия добра и зла. Все, что чувствуешь, тебя неотвратимо развенчают, при полном непонимании в чем.

Так что доигрался, Сеня, заключил, в конце концов, Талызин, до примитивного животного, вздрагивающего от малейшего шороха себя низвел. Отцовский инстинкт пропил даже!

Треск рации уже растворился в людском гуле, когда мысли Талызина вновь вернулись к патрулю. Не спугнул ли тот гастролера? Тогда, что помешало встрече накануне? Служивые-то у магазина не замечались…

– Семен, не делай поворот. Иди в туалет, через две минута, – впился иголками в спину шепоток.

Талызин все же обернулся, но не сразу – секунд тридцать спустя, чтобы обнаружить: «шептуна» и след простыл. Лишь ведущая в техническую зону дверь чуть покачивалась, что, впрочем, ни о чем не говорило. Пусть добрая половина торговых площадей к этому часу опустела, движения в проходах хватало.

Сверившись с часами, Семен Петрович потопал к туалету. Между тем сквозь его припухлый, заторможенный лик пробивался лучик расставания с бременем: мол, лучше двигаться хоть куда, чем стоять, как кол, без толку.

В техзоне – уйма народу: персонал и торгаши, в основном, с тележками. Едва разъезжаются, сворачивая полный барышей, но, судя по рассеянным, неприветливым лицам, не очень радостный день. Будто не канун Нового года, а паскудный, жаждущий пива понедельник. Не туда Горбач рванул – с инженерии душ начинать надо было, размышлял Талызин.

Гастролер вырос как из-под земли, но не по фронту, а с боку, пристроившись. Жестом дал знать: продолжай по курсу. Причем узнавался больше по пальто. Вместо лыжной шапочки – меховая шапка, отстегнутыми ушами закрывающая треть лица, в правой руке авоська с тушкой гуся. При этом большая часть публики – без головных уборов, температура-то в районе нуля. В самом же помещении рынка – плюсовая.

Но новизна не в камуфляже и смене образа – со спортивного на бытовой, а в потере самоконтроля. Засланец ужасно нервничал: частил шаг, смотрел по сторонам, то и дело порываясь взглянуть за спину.

У туалета вновь жест, зовущий продолжить движение – в отсек боксов. Одна из дверей распахнута настежь, бокс пуст, пол усеян ломанными стеблями хризантем. Засланец остановился и, будто заглядывая внутрь, изучил между делом обстановку за спиной.

– Пошли, Семен, обратно, – ни с того ни с сего скомандовал гастролер, причем совершенно невозмутимо. – И объясняй, что в Москва сказали.

Рассказывать Талызину было, собственно, нечего, а вот разъяснять пришлось. 31 декабря – наихудший день для любых бюрократических начинаний, поскольку большую часть управленцев на рабочем месте не застать. Затерялся где-то и куратор Семена Петровича, зампредседателя ГКЭС по кадрам. Оказалось, по местной традиции, изумившей гастролера, на ближайшие три дня. Первого и второго января – общенациональные выходные.

Поначалу засланец перебивал, уточняя каждое слово, но скорее, выказывая недоверие. Однако спустя минуту-другую слушал покорно, про себя лихорадочно соображая. Чувствовалось, что воспринимает рассказчика всерьез, в достоверности сведений не сомневаясь. В какой-то момент Талызину даже показалось, что гастролер теряет к нему интерес, будто вариант тупиковый, стало быть, жаль усилий и времени. И Семен Петрович не на шутку испугался.

Самое любопытное: со всеми на то основаниями. Окажись инженер для операции бесперспективен или прояви строптивость, Шахар бы его буднично в Клязьме утопил, как посвященного пусть не в суть, так в сегмент конфигурации заговора, для Израиля жизненно важного. Между тем с семьей Талызина счетов сводить не стали бы по нескольким соображениям. Главенствующее из них: крайне нерациональный шаг в условиях жесточайшего временного цейтнота. Так что Шахар, угрожая расправиться с матерью и дочерью, элементарно блефовал. Возможности «Моссада» в СССР на тот момент топтались вокруг нуля. Ко всему прочему, отсутствовал назидательный элемент расправы. Зачем марать руки о невинных людей, безнадежно далеких от бдижневосточного гадюшника?

Очередным блефом было и потеря к объекту интереса, разыгранное лазутчиком. Лицензированный злодей, владевший всеми оттенками искусства шантажа, знал, что непрямые намеки порой нагнетают угрозу сильнее, нежели занесенный кулак. Причем, как правило, у индивидуумов высокого интеллекта. Так что, будто самоустраняясь, лазутчик между делом проверял подопытного на психо-детекторе лжи.

Между тем никакой иного кандидата на роль легального связного, кроме Талызина, у израильтян на тот момент не было. Ознакомившись с размахом ночных розысков Черепанова, Шахар с предложенной фигурой согласился. Стало быть, подразумевалось, что он отработает главного инженера до конца. Более того, пока тот встроен в схему, обречен сдувать с него пылинки. Хоть и весьма назойливо…

***

На одной из малогабаритных квартир Владимира Новый 1991 год встречала весьма любопытная компания из двух пар. Их то сплачивала, то разъединяла гамма контрастов – внешних данных и противоречивой энергетики, циркулировавшей по условной окружности.

Пары, в первую очередь, разнились возрастом – отталкиваясь от среднеарифметической величины, лет на тринадцать, в приблизительном соотношении 43-30. Во-вторых, разными типами харизмы. Старшая чета – образец корректной сдержанности – завидное, присущее лишь немногим индивидуумам свойство, но на фоне довольно заурядной внешности. Те же, кто помоложе, буквально фонтанировали эмоциями и красотой: изящных черт, а-ля Иисус, с богатой мимикой, герой-любовник и писаная матрешка с ямочками, млеющая в поле избранника.

Не согласовывались и образующие пары токи. «Тридцатилетних» связывала реакция молодых дрожжей, а «сорокалетних» – помесь стеснительности и тихого обожания. Казалось, обе четы едва знакомы, только в орбите молодых гуляла шаровая молния, а вот у зрелости день Святого Валентина никак не наступал. Точнее, стрелы Купидона прошли мимо мужской половины, но сразив прекрасный пол.

Между тем стержнем компании был герой-любовник, норовивший услужить как дамам, так и старшему товарищу: расфасовывал блюда, подбавлял шампанское и… томатный сок себе и визави. Похохатывал, выразительно жестикулировал, при этом едва извлекал из себя слово-другое в атмосфере активного общения. После же полуночи – развлекал танцами прекрасный пол, где смущая, а где зажигая латиноамериканским темпераментом и чувством ритма. Словом, массовик-затейник, пришедшийся коллективу ко двору.

В какой-то момент хозяйка стола, разуверившись расшевелить сдержанность объекта своих пристрастий, стала задерживать на душе компании восхищенные взгляды. При этом не очень-то покушалась на идиллию новоиспеченных голубков. Молодец к тому времени все реже обнимал млеющую матрешку и все чаще переглядывался с визави, казалось, в крепнущем мужском взаимопонимании.

Где-то после двух, отведав гуся, мужчины удалились на кухню, будто на напрашивавшийся перекур, притом что оба табаком не баловались. Должно быть, развеяться или анекдоты потравить. Благо, не в пример провизии, в совке они не только не переводились, а множились – жизнь-то сподобилась в один сплошной, где горький, а где похабный анекдот. Между тем вездесущий конферансье-застрельщик, точно сорвав голос, обозначал себя одним шепотом. Впрочем, вполголоса общался с ним и собеседник. До женского анклава их диалог, можно сказать, не доходил, разве что однажды послышалось «Москва».

Как бы там ни было, дамы держали ушки на макушке, внимательно вслушиваясь. Не вызывало сомнений, что их помыслы витают вокруг вторых половин, у красивенькой матрешки пробуждая тревогу, а у старшей дамы – грусть. Вскоре они переключились на «Голубой огонек», время от времени косясь в коридор. Получалось, что общаться один на один им не о чем.

Компания воссоединилась через полчаса, но весьма условно – мужчины даже не заняли свои прежние места. Более того, оказалось, они никакие не спутники дам, ибо с интервалом в полчаса средних лет товарищ и затейливый герой-любовник со своими половинами расстались. Первый раскланялся прямо в зале, едва вернувшись, а второй – у дома матрешки с ямочками, через упомянутые полчаса.

Троица покидала место торжества, кардинально преобразившись. Затейник торопился убраться, явно посеяв на кухне изыск манер (чуть не забыл облачить свою даму в пальто), его собрат по полу комплексовал, избегая встретиться взглядом с хозяйкой торжества. А красна девица страшно злилась, как несложно было догадаться, из-за внезапной трещины в их с затейником отношениях.