Жизнь как она есть

– Что же делать, что делать?! – воскликнул он, умоляюще взглянув на незнакомца. – Ты же понимаешь, что я не всесилен, не в моей власти пресечь разговоры!

– Зато это вполне в моей власти, – ответил тот.

– В твоей? – недоверчиво спросил Феликс, невольно отступая на шаг. – Да кто ты вообще такой?

В эту минуту он стал ощущать холод, и только сейчас осознал, насколько продрог.

– Я? Называй меня… Впрочем, тебе незачем знать моё имя. Но будь уверен: я всегда готов помочь людям, попавшим в беду. И также готов мстить за них. Скажи, Феликс, ты ведь хочешь совершить месть, но не знаешь, как это сделать? Особенно мужчине, потому что он для тебя недосягаем.

– Да, да!

– Я сделаю это. Поверь, сама земля содрогнётся, дабы другим неповадно было. И ты ещё обретёшь возможность увидеть мучения людей, грубо поправших самое святое для тебя.

От этих слов Феликс ощутил в себе новый прилив обиды.

– Да, сделай это, кем бы ты ни был! – воскликнул он, пытаясь схватить этого человека за отвороты пальто. К его удивлению, пальцы прошли сквозь пустоту, но в тот момент он не придал этому значения.

– Сделай это, я хорошо заплачу…

Чёрный человек улыбнулся, отступая на шаг.

– Если ты имеешь в виду деньги, они мне ни к чему. Это ещё я могу дать их тебе, сколько пожелаешь. Мне нужна плата иного рода.

С этими словами он взглянул на Феликса так, что тот заметил в его глазницах сквозняк сомнения.

– Скажи, чего ты требуешь?

– Нет смысла, потому что ты все равно откажешься, – покачал головой собеседник.

– Нет, ты скажи! – настаивал Феликс, подступая к нему.

– Ладно, будь по-твоему. Мне нужен твой голос.

– Что? Голос? – опешил артист. – Голос?!

Он не верил своим ушам.

– Но как?..

– Ты не понял. Сам голос мне, конечно, не нужен. Мне вполне нравится и тот, которым меня наградила природа. Я исполню всё, что обещал, но ты должен прекратить петь для публики. Можешь тихонько петь для себя, закрывшись в комнате; можешь разговаривать сам с собой, но чтобы твоего пения отныне не слышали посторонние.

Ничего подобного Феликс не ожидал услышать. Ему, обладателю удивительного тенора в пять октав, который известен всему миру, – и уйти со сцены, кануть в безвестность?!

– Нет, со сцены уходить совсем не обязательно, – ответил на его мысли незнакомец. – Мне известно, сколько сил ты вложил в искусство. Нет, без сцены ты не сможешь жить. Но петь тебе ни в коем случае нельзя.

– Что же мне делать на сцене, если не петь? – удивился Феликс. – Как я смогу сыграть Гамлета, Ромео, Отелло, Дон-Жуана, если не буду петь?!

– Ты наивен, – улыбнулся неизвестный. – Означенных персонажей можно не менее красноречиво сыграть без пения да и вообще без слов.

– Но… как? – подавленно промямлил он.

– Посредством пантомимы, друг мой, – ответил голос, в котором сквозили мрачные нотки.

– Пантомимы? Но ведь это… Это же шутовство! Неужели ты велишь мне превратиться в паяца?

– Ну, здесь ты не прав. Шутами можно считать артистов, которые плохо играют. Или политиков, например… Но ты будешь играть великолепно, и я уже сейчас вижу, как тобою восхищается публика, как она поднимается с мест при твоём появлении на сцене.

– Но я никогда не занимался пантомимой! Для того, чтобы достичь мастерства в чём-либо, нужны годы тренировок…

– Ну и что? Тебе будет дано умение.

– Ну и чудеса! – растерянно улыбнулся Феликс.

– Ну как, по рукам?

– Даже не знаю…

В нерешительности он понурил голову.

– Подумай о мести…

От этих слов Феликс, который уже собирался отказаться, застыл на месте.

– Подумай о позоре…

Феликс побледнел.

– Подумай ещё раз. Пройдут месяцы, ты женишься на порядочной женщине, у тебя родятся дети. Каково им будет узнать от чужих людей о позоре, постигшем отца, и осознавать, что тот не отомстил должным образом?..

Сжав кулаки, Феликс сделал решительный шаг вперёд.

– Я согласен! Поистине, ты не человек, а какой-то злой дух!

– Вот и хорошо, – снова улыбнулся незнакомец.

– А что делать мне?

– Ничего. Завтра ты начнёшь замечать в себе проблески нового таланта. Удачи тебе! Только не забывай о договоре: никто не должен слышать твоего пения, иначе умрёшь!

– Умру? – с сомнением переспросил Феликс.

Он оглянулся в поисках странного существа, но того и след простыл.

– Умру?… Гм…

Ему хотелось бы возразить, но не оставалось ничего другого, кроме как возвращаться домой и отогреваться.

3

– Дети, вы себе даже не представляете, какой талант заключён в этом человеке! – восхищённо говорила учительница.

Её подопечные слушали, раскрыв рты.

– Вы только вообразите: после оперы, которой отдаёшь полжизни, вдруг переквалифицироваться на пантомиму, – продолжала она. – Это отнюдь не так просто, как кажется.

– Анна Васильевна, – вставая с места, воскликнул Коля, её лучший ученик. – но ведь по отношению к опере он совершил предательство.

– Предательство? Зачем же сразу предательство? Не слишком ли ты категоричен? А вдруг у человека были на это причины?

– Да какие могут быть причины? Сегодня ещё пел, а завтра уже занимается чем-то другим…

Анна Васильевна работала в музыкальной школе преподавателем по вокалу. Вместе с Николаем за партой сидела и её дочь Даша. Ученикам было по 12 лет, они подавали надежды, старались. Это вдохновляло учительницу настолько, что она отдавала детям всё своё время и занималась с ними «по-взрослому».

Когда-то ей приходилось посещать концерты великого тенора Феликса Винницкого, она до сих пор помнит его удивительный голос в пять октав. Это было нечто невообразимое, это было настоящее чудо. И вот сейчас, рассказывая об истории оперного искусства, она упомянула об этом великом артисте. Да и как было не вспомнить о нём, если его дом находится совсем рядом с её домом?

Этот человек поселился в их городке лет восемь тому назад. До того он жил недалеко от Киева, имел жену, славу, будущее. Никто не ведал о причинах, которые привели к резкой перемене в его жизни, Но Анна до сих пор помнит, как в один из первых зимних дней того года пресса словно взорвалась, сообщая и на все лады комментируя потрясающее известие: голос номер один в мировой опере внезапно всё бросил и выступил в театре пантомимы в качестве мима. На недоумённые вопросы журналистов и критиков он, как-то неестественно бледнея, отвечал, что столь резкое изменение амплуа ему посоветовали астрологи. Такое объяснение автоматически исключало всякие домыслы и новые вопросы, но если таковые и случались, Винницкий отвечал: «Спросите у астрологов.»

Его жена, как знал весь мир, таинственно исчезла. Это тоже интересовало богему, но всевозможные вопросы по этому поводу Феликс переадресовывал к милиции. Да и откуда он мог знать, куда она подевалась?

При слове «жена» по спине Анны непроизвольно пробегали мурашки. Она ещё со студенческих лет была влюблена в своего кумира, потому для неё слово «жена» в ореоле Феликса казалось совершенно излишним.

Правда, кое-кто заметил, как однажды Винницкий едва не свалился в обморок, услышав вопрос: «А не находите ли вы связи между исчезновением своей супруги и одного из самых видных политиков? Ведь они пропали в один день…» Тот папарацци, наверное, брякнул первое, что пришло в бестыжую голову. Единственное, что сумел придумать в качестве ответа Феликс, звучало так: «Я не могу отвечать за судьбы совершенно чужих людей! К тому же, политики меня совсем не интересуют.»

Это было в самом начале его карьеры мима. Для того, чтобы пореже встречаться с журналистами, он и поселился в этом захолустье, куда наезжал нечасто, только когда наступали перерывы между выступлениями. С каждым годом таких перерывов становилось всё меньше и меньше, и это объяснялось быстрым совершенствованием его мастерства.

В отличие от многих мимов, пародирующих политиков и общественных деятелей, он стал изображать персонажей из известных литературных и оперных произведений. Выступления неизменно проходили при битком набитых залах, под бури аплодисментов и оваций публики. Он не просто показывал образ. Он в него настолько вживался, что казалось, будто на сцене под белым гримом выступают сами Отелло или Дон-Жуан, Лоэнгрин или Фауст. В Винницкого влюбились все поголовно. Билеты на его концерты раскупались с потрясающей скоростью – столь же быстро и безропотно, как и раньше, когда в театры сходились для того, чтобы послушать его голос. Невзирая на погодные условия, цены или занятость.

Он не превратился в шута. Скорее напротив: в сравнении с ним выглядели шутами остальные мастера пантомимы. И даже сами зрители, порою узнающие себя в изображаемых телодвижениях артиста, пытались впоследствии измениться в лучшую сторону. Феликс умел раскрывать образы без слов настолько, что у зрителя создавалось впечатление, будто слышит и голос, и интонацию, сарказм или же иронию, грусть, задумчивость, страдание, видит мельчайшие детали мимики, улавливает значение взглядов. Для того, чтобы получше вживаться в образы, Винницкий порою целыми неделями ходил в гриме и костюме, характерном для того или иного персонажа.

Анна, как и большинство почитателей его таланта, замечала всё это. Но, в отличие от многих, она испытывала известное волнение: можно вжиться в конкретный образ настолько, что больше не сумеешь из него выйти. Так было с неким артистом, который, пытаясь вжиться в образ Юлия Цезаря, в течение нескольких месяцев жил так, как мог бы жить великий император – одевался, как он, ел, спал, ходил; со временем он начал даже мыслить в том же русле, в каком мыслил Цезарь. После окончания съёмок фильма он не сумел распрощаться с образом и закончил дни в психиатрической клинике. Но нет, Винницкий вёл себя вполне адекватно, ему не грозило раздвоение личности.

Когда-то в молодости, испытывая первые порывы страстных фантазий, она совершила необдуманный поступок. Могла бы стать оперной певицей, а превратилась в заурядную учительницу. После окончания музыкального училища она собиралась поступать в консерваторию, но беременность превратила её планы в иллюзию. «Милый», – в сущности, неплохой парень, – хотел жениться. Он любил Анну. Да только она стала другой. Беременность открывает в женщине новые черты и мысли. Она становится самой собой. Порою всё, чем она жила до того, отметается неведомой силой куда-то на задний план, уступая место тому великому, которое в течение многих лет таилось где-то на задворках маленькой души. Анна к концу беременности поняла, что в своём партнёре любила не его самого, а Винницкого. Странно, но он чем-то был похож на маэстро. Однако в один прекрасный день на женщину снизошло озарение: да ведь это же вовсе не ОН, а всего лишь его жалкая тень! С того момента связь с парнем казалась ей чудовищной ошибкой, насмешкой природы. Она не могла больше представить себя в его объятиях, и даже более того – она начала стыдиться его, как стыдятся знакомства с дегенератами, бомжами, пьянчужками! С тех пор она живёт одна.

После возвращения в родной городок Анна выдержала любопытные и осуждающие взгляды знакомых, но вскоре те привыкли к её нежданному материнству и одиночеству. Всё забылось, утряслось, стабилизировалось. Анна жила только работой и дочерью, не обращая внимания на мужчин и местечковые традиции. Двенадцать лет жить без мужчины! Что это – отклонение или же закономерность? Она, пытаясь объяснить для себя этот казус, отшучивалась: «Лучше уж ничего, чем что-нибудь!»

Иногда ей выпадало счастье наблюдать за Винницким. Её дом находился по соседству с домом звезды, участки обоих выходили к небольшой речушке. Но если участок Анны не был обнесён высоким забором, исключающим наблюдения со стороны, то этого нельзя было сказать об участке Феликса. Он как будто стремился максимально оградиться от людей и их любопытства. Чем он занимался, запершись внутри своей двухэтажной коробки, никто не ведал. Но изредка, приблизительно раз в два месяца Анне удавалось видеть его на балконе. Глаза артиста бывали устремлены в неведомую даль, в них отражалась задумчивость и неутолимая тоска. Анна читала это в тех глазах, невзирая на расстояние. Дважды на восемь лет их взгляды даже пересекались, что вызывало в женщине настоящую бурю эмоций и страданий. Она и жила этими бесценными мгновениями…

4

…Тьма казалась непроглядной, непроницаемой, хищной. На небосводе не было ни звёзд, ни луны; только издали доносившееся испуганное собачье завывание напоминало о реальности. Ещё бы не испугаться на месте собак: ветер обрёл такую силу, что под его напором жалобно скрипели кроны ясеней, а он сам, чтобы удержаться, вынужден изо всех сил прижиматься к земле и цепляться за корень какого-то дерева. В лицо безжалостно хлестал колючий, как шипы, дождь.

Но вот вдали что-то затрещало, до слуха сквозь завывание бешеного ветра донёсся слабый человеческий крик. Чутьё подсказало, что приближается великая опасность, – как чувствует птица приближение землетрясения. Тяжёлое предчувствие могучей силой прижало его к липкой, мокрой и холодной земле ещё сильнее. В тот же миг он почувствовал, как над самой головой пронеслась какая-то огромная, страшная, тяжёлая масса.

Откуда-то ему было известно, что это были ОНИ. В следующий миг масса ударилась о землю где-то рядом, в доказательство чего прозвучал сдавленный стон. Рефлекторно голова попыталась приподняться над сорняками, чтобы глаза могли взглянуть на источник этого стона. Но сила – властная, неодолимая и могущественная – тотчас прижала её снова к земле. Он догадывался, что это за сила и что именно произошло. Всё происшедшее казалось чем-то немыслимым, противоестественным, ужасным; сила вызывала неописуемый страх, от которого дыбом поднимались волосы. К тому же, он знал, что именно произошло, и от этого становилось ещё ужаснее.

Феликс потерял сознание. Или это ему показалось? Он впал в прострацию настолько мощную, что это сравнимо с потерей сознания.

Подняв голову спустя некоторое время, он заметил первые проблески рассвета на востоке. Ураган стих, тучи совершенно рассеялись. Лишь изредка над головой проносились мрачными тенями их мелкие клочья.

Тишину нарушил какой-то звук. Это был слабый женский стон.

Собравшись с силами, он поднялся на ноги и, преодолевая панический ужас, направился к источнику человеческого голоса. По пути он дважды чуть не свернул шею, поскользнувшись на прелой траве.

Шатаясь, он прошёл метров двадцать, но вынужден был остановиться: прямо перед ним разверзла свои объятия большая яма. Подчиняясь каким-то неведомым законам, зрение вдруг обрело поразительную остроту и различило на глубине более двух метров два неподвижных тела – мужчины и женщины, – придавленные огромным корнем дерева. Мужчина был мёртв, и об этом свидетельствовала большая разверстая рана на его голове, из которой вытекало мозговое вещество, смешанное к кровью. Женщина лежала лицом вниз в то время, как туловище, неестественно выгнувшись, покоилось на спине. Судя по всему, у неё была свёрнута шея. Это были они – Амалия и её высокопоставленный любовник. В теле женщины ещё теплилась жизнь, но никакой лекарь не сумел бы её спасти. Созерцая эту картину, Феликс невольно вспомнил изречение из какой-то арии на латинском языке: «Omnis caro fenum…», что означает «Всякая плоть становится травой».

На какой-то миг в сердце Феликса проснулось сожаление, но тотчас же в глубине существа снова встрепенулась обида. «Пусть, пусть будет так, как есть!» – заставил себя подумать он.

Яма начала осыпаться сама по себе, погребая два комка изувеченной плоти.

Он отступил не несколько шагов; затем в ужасе развернулся и побежал прочь.

Только оказавшись в доме, он сумел перевести дыхание. Подойдя к бару, он дрожащими руками схватил первую попавшуюся бутылку и, поднеся к губам, начал с жадностью всасывать в себя горячительную жидкость. Она оказалась коньяком. Опустошив полбутылки, Феликс, наконец, начал успокаиваться.

Это был конец. Конец не только семейной идиллии, жизни в этом доме, но и конец карьере. Придётся всё начинать сначала. Если получится…

За восемь лет он не сумел забыть ни единой детали из этого кошмара. Он приходил к нему по ночам, когда организм, расслабившись, готов к максимальному восприятию. С каждым разом он заново переживал события. Это казалось невыносимой пыткой. Конечно, кошмары – не что иное, как проделки человека в чёрном, – Феликс это чувствовал, знал природным умом. Только непонятно, зачем тому понадобилось ворошить незаживаемую рану в его душе. Что он хочет этим сказать?

Феликс взглянул на окно, за которым раскрывал свои радушные объятия один из многих миллионов и миллиардов земных рассветов. Этот свет породил в сознании первые ясные мысли и проблески воли.

– С этим следует заканчивать, – промолвил он, обращаясь к самому себе. – Давно пора… Нельзя оставаться в рабстве всю жизнь. Потому что это уже не жизнь.

С этими словами он сбросил с себя одеяло и решительно поднялся с постели. Сейчас он примет холодный душ, что весьма кстати после душной июльской ночи, выпьет чашечку кофе, и жизнь, как и мысли, направится в иное русло. Он знал, что тогда придёт и решение.

5

В это утреннее время на берегу реки находились три человека – светловолосая женщина лет тридцати и двое детей лет двенадцати – девочка и мальчик. Анна пришла сюда полюбоваться пробуждением её величества Природы, а дочь со своим другом вызвались её сопровождать. А природа возобновляла то вечное и бурлящее действо, которое называется жизнью, на время прерываемой ночным мраком. Со всех сторон доносилось стрекотание сверчков, разноголосое чириканье птиц, кумканье и кваканье лягушек, жужжание мух и жуков. Все о чём-то спорили, пытаясь самоутвердиться в вечной круговерти бытия, каждому хотелось выхватить из неё свой момент счастья.

Прислушиваясь к этому шуму, Анна словно растворялась в нём, в глубинах сознания зарождалась странная мелодия. Так бывает, когда человек способен чувствовать и живёт на одной волне со средой обитания.

Дети, эти неугомонные шалунишки, начали о чём-то спорить.

– Колька, а у тебя веснушек больше, чем у меня! – смеясь, раззадоривала мальчика подружка, глядя на него прищуренными, хитрыми глазами.

– Ну и что? – нашёлся тот. – Зато у тебя уши побольше моих! Как у Чебурашки… Дашка-Чебурашка!

Эта суета мешала Анне сосредоточиться.

– Дети, дети! – с укоризной в тоне воскликнула она.

Внезапно слух уловил новые звуки, доносящиеся издалека. Они порождались чьим-то прекрасным голосом и как бы подводили итог красоте рассвета. Это была чудесная мелодия, она звучала, как ода, как преклонение перед величием Природы, сиянием солнца, самой жизнью.

– Дети, тихо, тихо! – прошептала Анна, обращая лицо в направлении, откуда лилась мелодия.

Заметив на лице женщины нечто особенное, те приумолкли и, подчиняясь инстинкту, начали вслушиваться.

– Это же сам Феликс Винницкий! – прошептала женщина.

Выражение в её глазах было таким, словно она узрела перед собой самого Господа Бога, пред которым готова преклонить колени.

– Это – знаменитое «Адажио» Альбинони, – тоном отличницы произнесла девочка.

– Да тише ты! – шикнул на неё Коля, толкая кулаком пониже талии.

Мальчик откуда-то понял, что в эту минуту Дашиной маме мешать нельзя. Он и сам невольно прислушался, а затем, увлекая подругу за собой, осторожно побежал по тропинке, ведущей к особняку знаменитости. Метров через тридцать его остановило препятствие в виде забора. Он прильнул к щели между досками.

На балконе, обращённом к реке, стоял мужчина лет сорока, облачённый в белую сорочку и чёрный фрак. Это в его лёгких рождалось прекрасное пение, это именно его гортань порождала неповторимые звуки. Дети знали, что такое опера, как знали и о великих исполнителях. Но чтобы человеческое существо могло петь так!.. Нет, подобное не помещалось в воображении, так не бывает…

– Вот она – легенда! – прошептал Коля, невольно сжимая девичью руку.

Между тем, пение, достигнув апофеоза, внезапно прекратилось. Знаменитость со своего балкона куда-то исчезла.

Анна, с жадностью впитывавшая в себя каждый оттенок этого волшебного голоса, продолжала стоять в той же позе. В её взгляде можно было прочесть непередаваемое разочарование.

Даже у детей настроение как-то сникло… Они чувствовали себя так, словно у них отняли только что преподнесённый подарок и больше никогда не вернут.

А в это время Феликс лежал на спине и стекленеющими глазами смотрел в бездонную даль…

Хамство

«Из всех пороков, присущих человеку, наиболее позорным я считаю трусость.»

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

– Не согласен, – отвечаю я. – Не трусость, а тупость и хамство!!!

* * *

Белое безмолвие… Сколько волнующих строк посвятил ему в своё время Джек Лондон! Время года, когда мир замирает в глубоком сне, успокоенный морозом, когда человеку – этому наиболее слабому звену природы – невозможно выжить без технических приспособлений, когда наступает царство холода, мрака и смерти… Днём человека убивает белизна снега, слепящая взор, а ночью – холод и неизвестность; всё это обретает утроенную силу из-за почти абсолютной тишины, не нарушаемой ни шумом ветра, ни чириканьем шаловливых птиц, ни отдаленным лаем собак. Даже никакая заблудшая ворона не потревожит воздух своим карканьем. Впрочем, в свое время В. Высоцкий отмечал, что вороньё просто не водится в подобных условиях. Если бы так было и с вороньём в человеческом облике…

* * *

… Ещё в детстве он заметил, что в морозную погоду окружающий мир кажется красивее и даже звезды излучают то очаровательное мерцание, которое способно поглотить воображение романтиков. Но в этот раз всё выглядело по-другому: судя по ощущениям, мороз достигал не менее восемнадцати градусов, дул северный ветер, небосвод исторгал из своих непостижимых глубин какую-то неописуемую жестокую антипатию; видимость была скверной из-за странной облачности, вследствие которой не было видно ни звёзд, ни Луны, ни блеска дороги – этих вечных спутников путешественников, затерявшихся в ночи. Идти было трудно, поскольку накануне, после обильного снегопада, автомобили разъездили шоссе настолько, что оно превратилось в вязкое крошево, после чего его намертво сковал мороз. Каждый шаг совершался наобум, угрожая падением, переломом рёбер, ног или сотрясением мозга.

«Какого чёрта ты очутился в этой глуши?» – уже не впервые спрашивал он себя, что, впрочем, не могло помочь исправить положение.

Он никогда не боялся пеших переходов: в его жизни случались периоды, когда приходилось ежедневно преодолевать расстояния, значительно превышающие то, которое предстояло пройти сегодня. Несомненно, окажись он в этот вечер посреди дороги один, он пошёл бы просто по снегу, накопившемуся по обе стороны полевой дороги, и в течение часов пяти или даже шести (принимая во внимание сложность передвижения) был бы на месте. В памяти возродились времена, когда он, будучи семнадцатилетним парнишкой, занимал вторые места по Украине в соревнованиях по ходьбе, а также первые – по военно-спортивному ориентированию… Увы, сегодня положение усложнялось тем, что его сопровождали двое маленьких детей – шестилетняя дочь Маша и четырехлетний сын Павлик…

Ещё каких-нибудь полгода тому назад об их семье можно было сказать самые лестные слова. Жена, молодая учительница музыки, трудилась в сельской школе; он, в прошлом учитель истории, по полмесяца пропадал в Киеве, стараясь заработать побольше денег. Но то ли по вине всемогущей зависти человеческой, то ли по воле судьбы три месяца назад Алексей вынужден был позабыть о работе и всецело посвятить себя заботам о супруге. Настя заболела неведомой хворью, которой не сумел дать определения ни один врач. Эта женщина составляла для него единственную радость в жизни, поэтому он отдал все, что имел, ради её спасения. Начались походы по врачам, которые в самый раз назвать рвачами из-за их неуемного аппетита к наживе за счет бед человеческих; впрочем, никому так и не удалось установить диагноз. Женщина увядала с каждым днем, а медицина оставалась бессильной. Однажды наступил тот момент, когда пришлось, скрепя сердце, увезти детей к двоюродной сестре, которая проживала в добротной трёхкомнатной квартире в Виннице. Несмотря на свои тридцать с лихвой лет, она продолжала вести одинокое существование, потому, казалось бы, дети не могли её особенно стеснить. А увезти их следовало хотя бы для того, чтобы избавить от созерцания маминых страданий. Нельзя допускать, чтобы ангелочки видели смерть и тлен, осознавали их всемогущество и теряли веру в справедливость и жизнь…

Алексей прилагал всевозможные старания, стремясь облегчить положение жены: он возил её в Киев к лучшим светилам медицины, обращался даже к экстрасенсам и Богу, создал для больной наилучшие условия, вкладывая в свои поступки не только всё сердце, но и деньги. Наступил момент, когда ресурсы семьи истощились: не мог же он предполагать случившееся и заблаговременно накопить полмиллиона… Ничто так не съедает средств, как адвокаты, цыганки и врачи. Дожидаясь под кабинетами некоего медицинского заведения, он, впервые в жизни столкнувшись с врачами, был поражён их чёрствостью. Сиди под кабинетом, стони, ори от боли, а для людей в белых халатах твои проблемы совершенно безразличны. Дашь денег – обратят внимание, а не дашь – хоть умирай… Он обратился к всевозможным приятелям и друзьям, к предпринимателям и благотворительным фондам, продал кое-какое нехитрое хозяйство и стройматериалы. Наверное, где-то глубоко в подсознании каждый человек – ростовщик. Видя, что у ближнего случилась беда, окружающие стремились на этом нажиться. Стройматериалы, купленные за пятнадцать тысяч, ушли за пять, двое свиней, которым цена не менее четырех тысяч, скупщики приняли за три; что касается друзей и прочих, те, в общем, собрали всего две тысячи. Обследования и анализы, процедуры неизвестно от чего и уколы, прописываемые невесть зачем, поглотили эти деньги с такой же лёгкостью, с какой сухая губка поглощает каплю воды. Алексей так хотел, чтобы Настя выжила! Пусть бы врачи нажились, пусть она осталась бы недвижимой и слабой, – лишь бы только жила!.. Он влез в кредиты. Стремясь получить побольше средств, он обошёл знакомых и с их помощью раздобыл подложные справки о своих якобы высоких доходах. Интересно получается: банки с готовностью предоставляют ссуды и одолжения на чепуху, без которой человек мог бы обойтись – на покупку машин, суперовой кухонной мебели, ковров и прочего, а вот на лечение – ни в коем случае. Это должно означать лишь то, что для них, как и для государства, человеческая жизнь не значит ровным счётом ничего.