По ту сторону нуля

Охранников Гая и Илана сменили давно знакомые, но чуть припорошенные спринтом событий лица – Юрий и Виктор, до недавних пор начальник города боеприпасов и его заместитель, в Новый год лишившиеся не только синекуры, но и права на пенсию. Со слабым самоуспокоением: по собственной воле, но чтобы с трибуналом разминуться…

Пережив крах карьеры, парни не могли не нарадоваться доверию, вновь оказанному прежним работодателем, хоть и теневым. И стерегли ВИПов с огоньком, меняясь каждые восемь-двенадцать часов. Режим – врагу не пожелаешь. Ведь при круглосуточной вахте и у четверых охранников любой сбой – нервотрепка.

Но беда не только в жестком графике – за два месяца сменено три жилища с челночными переездами между Молдовой и Приднестровьем. Переезды не из простых – оба подопечных без документов; кроме того, само жилье то ли брошено хозяевами, «пойдя по рукам», то ли, напротив, сдано без ведома хозяев, как правило, в отъезде. Более благоустроенного жилья, где получалось бы мало-мальски блюсти конспирацию, не было – регион-то экономически неблагополучный, не разгуляешься. Из чего следовало: всесилие московских покровителей имеет свои границы, на чудеса у небес разнарядка.

Тут ко всем неурядицам грянула пандемия коронавируса, которая в считанные недели ввергла правительства в состояние критических дней без перерыва, при полном забвении политической воли – стержень государственности.

Степанов и Алекс, не сговариваясь, затребовали немедленного переезда в адекватное, под сенью европейской традиции место вне пределов постсоветского пространства. Они, прирожденные антиэтатисты, сразу смекнули, куда ветер дует – в низины цифрового концлагеря, массовых увольнений, захлопнутых границ. Европа же, полагал Алекс, хотя бы минимум гражданских свобод придержит…

Здесь не обойтись без отступления. Сроки «вяления» Степанова в приднестровском схроне – относительно обещанного заговором – давно вышли. Но халатность или необязательность здесь ни при чем, напротив, подполье отличалось болезненным следованием слову.

Все подмерзло потому, что процедура европейского паспортного контроля претерпела усовершенствование. Паспорта старого типа с переклеенными фотографиями отслеживались новой, чувствительной к подделкам аппаратурой на раз. Что вывело из обращения фальсификат, исчислявшийся тысячами экземпляров.

Некоторое время пробел заполняли подлинные, на настоящих граждан, паспорта, которые изготавливались и запускались в обращение той или иной национальной службой идентификации, подменявшей фото носителя. Понятное дело, келейно и за сумасшедший номинал, вплоть до двухсот тысяч евро. Однако в девятнадцатом контроль над «приработком» служб идентификации настолько ужесточили, что этот источник «легализации» беглых преступников приказал долго жить. Даже посулы «лимона» игнорировались.

Подполью ничего не оставалось, как зарядить Степанову российский паспорт под чужой фамилией, пока им доступный. Но Олег заартачился, посчитав, что от него хотят избавиться, не напрягая смету и извилины. То есть скормят его пограничникам по принципу «с глаз долой из сердца вон». Сбор снят, на госхарчи!

Распрощавшись с особняком Семена Натановича, надежным и комфортабельным убежищем, Алекс сам задумался о своем будущем, ему казалось, теряющем признаки осмысленности. Кочевой цикл лишь обострил ту проблему. Ведь ко всем рискам «высокого напряжения» в парадигме «Кремль-заговор-СВРУ», прихватившей его с потрохами, добавился новый негатив – сосуществование с местным дном. Вокруг вусмерть пили, до юшки дрались и напропалую собой торговали. В какой-то момент Алекса посетило, что социализм капитулировал столь безболезненно потому, что предчувствовал: новая эпоха сама себя высечет, разражаясь непереносимыми гримасами. И обнищавшие – духом и активами – Приднестровье с Молдовой казались ему символом сарказма истории.

То есть «жилищный вопрос» – это маленькая гирька, которая грозила обрушить миссию, оправдание которой Алекс, пусть не без усилий, но до сих пор находил, особо не кривя душой при этом…

Точкой бифуркации, однако, стал коронавирус, за несколько недель обрушивший порядок вещей, умаляя или выхолащивая приоритеты. Воцарилась вакханалия переучетов и порой казалось, что бум самоогораживания доставляет мировому институту государства мазохистскую усладу; засевшая в глубинах либидо тектоника, поймав ветер перемен, наконец, выплеснулась наружу.

Понятное дело, два незаурядных отшельника не могли остаться от процесса в стороне, притом что их статика будто вписывалась в новый тренд, отличаясь, правда, частыми вторжениями извне. Между тем мириться с полной консервацией, замаячившей на горизонте пандемии, им не улыбалось. Ведь Приднестровье, мятежный, никем не признанный регион, буквально напрашивался быть задраенным, как объятый пламенем отсек на подлодке. Так что рвануть сломя голову, жаренного петуха упреждая – все, что оставалось.

Разъезду с Приднестровьем Алекс в немалой степени был обязан Степанову. Правда, не столько его персоналии, сколько той безумной сумме, которую он отвалил заговору за смену личности и легализацию. При этом Степанов не увязывал свое переселение с Алексом, но обихаживая тему с Центром, он почему-то упоминал имя коллеги по постою через запятую после своего.

Между тем подполье было не готово выпустить Куршина на вольные хлеба, находя его одним из лучших экспертов движения, хоть и весьма узкой специализации – «Базовые мотивации при принятии решений». При этом неизбежный отъезд Степанова – на фоне общей (на грани хаоса) неопределенности – делал содержание лежки на одного нерентабельным, даже с учетом долгоиграющих интересов.

Решение ВВП любой ценой оставаться на президентском плаву девальвировало значимость Куршина в качестве свидетеля монарших прегрешений. Более того, Кремль, скорее всего, эту угрозу и не рассматривал. Ибо, замыслив обнуление, ВВП сжег последний корабль самоуважения. После чего рашизм, чьим духовным поводырем ВВП был, сподобился в генератор перверсий, грозивших торпедировать цивилизацию как таковую. Что и предопределило «справку об освобождении» для Алекса.

После плотных консультаций-притирок обозначился консенсус: подполье организует переезд Степанова в Швецию, включая первоначальный цикл обустройства, шведский ID (рабочий, но поддельный), но прежде – нелегальное пересечение украинской, польской и шведской границ через проводников-контрабандистов; по исполнении задачи, Степанов какие-либо претензии к заговору снимет. Понятное дело, декларативные, но стоившие немало, как любая репутация.

Спрашивается, почему Швеция, страна добротная, но с налетом провинциализма и главное – практически выкорчевавшая отмывку капиталов? Будто гарантированная для Степанова ловушка?

Под диктатом форс-мажора обстоятельств эта проблема даже упоминания не нашла. В известной степени потому, что на конец марта Швеция оставалась единственным островом здравомыслия в море прогрессирующего безумия; ее правительство придерживалось имиджа волевого и мудрого прародителя, воздерживаясь от истеричного локдауна экономики и гражданских свобод. Но куда важнее – противостояло глобальной зацикленности загнать в ангары воздушный флот, приводной ремень современной цивилизации, что сохраняло свободу перемещения.

Алекс без колебаний вступил в секту «Друзей Швеции», прознав, что страна его подданства Израиль первой в мире перекрыла небо, в мгновение ока заделавшись геополитической автаркией. Так что вернуться домой он мог только, присоединившись к тому или иному листу ожидания. Поскольку подполье находило нужным сотрудничество с ним продолжить, сохраняя при выполнении ряда условий прежнюю заработную плату (одно из них – запрет на возвращение в Израиль), то общая неопределенность подталкивала к Алекса к скандинавской опции. Доберется ли домой вообще? Тогда за какие шиши существовать будет? К тому же без паспорта… Кредитки на Большой Ордынке, там и паспорт.

Но упомянутое не более чем сопутствующие плюсы нелегкого решения. В его основе – отрицательный прогноз на свое возвращение в конвенциальную систему координат, случись он «вынырнет». Причем неважно где – в Израиле, Европе, где-либо. Ведь он обречен попасть в шаловливые руки шпионского интернационала, чешущиеся запустить его в сепарационный оборот с момента его исчезновения в Москве.

Предъяви-ка, что на кухне! За ее ширмой тоже… Какой – объяснять не надо.

Так оформился тандем – малоизвестного сочинителя, пленника чужой войны, и ославившегося на весь мир мошенника-мультимиллионера, против себя войну сотворившего.

С немалыми ухищрениями и затратами Центра Степанов с Алексом пересекли украинскую, а затем польскую границу. Не самостоятельно – с помощью проводника «людского ресурса» из Ивано-Франковска, доставившего тандем в Гдыню. Там их дожидался Збышек, еще один контрабандист, сорокалетний мужчина с бегающими глазками и приторными манерами, нанятый Центром для морского перехода в Мальмё.

Необычные беженцы, следовавшие в Скандинавию вдвоем, а не как большинство – табором, Збышека не смутили. Зато Алекса нервировали арабские словечки – отрыжка исхода десятых, которые Збышек непроизвольно вворачивал в свою речь. Пресытившись щербатым говором, Алекс Збышеку бросил:

– На сирийцах миллион хоть заработал?

– Доставлю вас в целости и сохранности! – без запинки ответствовал он, но с тех пор слова-паразиты как промокнуло.

Засыпая, Алекс озадачился: «Интересно, со шведскими копами он тоже сорит арабским?» После чего провалился в ночь, расцвечиваемую прерывистым дождем и какофонией прибоя.

Алекса разбудил бодрящий аромат капучино и приглушенные голоса – мужской и женский. Лязг ключей, скрип отворяемой в камере двери. Ключница в униформе пограничника с электрошокером на ремне и посыльный с картонкой, излучающей помимо кофе, запахи горчицы и сосисок. В левой руке мотоциклетная каска.

К моменту распаковки кейтеринга не только Алекс, но и лежебока Степанов из положения лежа переместился на пятую точку. Глуповатая гримаса у задержанных; оттенки разные, но посыл тот же: не ждали, но приятно.

Надсмотрщица подписала доставщику какой-то талон, должно быть, накладную. Тот, не мешкая, заторопился на выход, прежде попрощавшись. Вскоре она затараторила на неизвестном Алексу, но явно не шведском языке. При этом корень речи будто славянский, но с элементами слащавой тарабарщины, славянским языкам не свойственной.

Алекс свел брови, будто недоумевая, после чего, подавшись вперед, прищурился. Прочитав на жетоне надсмотрщицы «Н. Желчич», изобразил мину удовлетворения: понял, мол. Обменялся со Степановым взглядами в смысловом диапазоне «что стряслось? – все в ажуре». Предложил надсмотрщице перейти на английский. Та поджала губы, передавая разочарование: мол, лоханулась я. Но сразу перешла, принявшись разъяснять, что приняла их за боснийцев. Сообщила: у задержанных есть право на два звонка – семье и адвокату. Аппарат, причем в двух экземплярах, на выдвижной подставке за решеткой. Протяни лишь руку. Но звонить только в ее присутствии, после звонков аппараты она уберет.

У Алекса завис лик мучительных раздумий, получивший развитие в виде разведенных рук: спасибо, не надо. Тем временем Степанов откровенно страдал, не зная, не разыгрывают ли его, безъязыкого, в виде ставки на жертвоприношение. Алекс даже ему украдкой просигнализировал: не дергайся, на мази всё. Но от слова «телефон», как и самого аппарата, при заселении им не замеченного, а ныне – в поле зрения, Степанов возбудился. При этом каменное лицо Алекса почти сразу его осадило. Вскоре Степанов, выпускник курсов молодого сидельца, допетрил: звонок их стокгольмскому связнику, координатору интеграции, смерти подобен, ибо будет мгновенно взят силовиками в разработку. Причем, кто этот контакт такой, за исключением его имени Свен, они не знали. Впрочем, не совсем. Фальшивые удостоверения личности для «гостей», входившие в «зону его ответственности», как минимум, мостик к содружеству организованного криминала.

Натурализованная боснийка пожелала «Приятного аппетита!» и нехотя ретировалась, словно силясь нечто вспомнить, а может, не желая расставаться с «жильцами», ее заинтриговавшими. Между тем о завтраке, столь нестандартно материализовавшемся, они минут пять не вспоминали, пережевывая впечатления от недавнего визита – первой подвижки их дела, будто пока не безнадежного. Иногда переглядывались, казалось, норовя обнаружить в лике визави подтверждение своим мыслям. И, складывалось впечатление, в общем и целом, понимали друг друга без слов.

Придвинувшись к столу, они распаковали завтрак. Чокнулись пластиковыми стаканами с капучино, прежде сбросив крышки. Пережевывая булки с запеченными баварскими сосисками, казалось, продолжали примериваться к тем или иным сценариям, с качеством и способом поглощения пищи не перекликавшимися. Но, покончив со спаренной жвачкой, уже транслировали, чем себя занять. Между делом, прибирая, обменялись шепотом несколькими фразами, семантической расшифровки не получившими. «Гости» дело свое знали туго, памятуя, что изолятор – своеобразная исповедальня наоборот, спроектированная выуживать арестантские тайны через разбросанные повсеместно «клопы».

К сожалению, дело приняло оборот, предсказанный Степановым при задержании. Спустя час в камере объявились двое служивых, на сей раз в полицейской форме с переводчицей славянской наружности. У одного из копов, офицера, в руках цветная распечатка – портрет Степанова с текстовым контентом. Перешептываясь, копы сверились с оригиналом и даже, проконсультировались с переводчицей. Та мимический передала с ленцой: будто, он. После чего перевела:

– Вы, Олег Степанов, 03.09.1964 года рождения, владелец российской компании «Crown Engineering», ныне обанкроченной?

Олег промолчал, но пропечатанная в его лике обреченность казалась красноречивее любых слов. Не откликнулся он и на повторный вопрос, дублировавший первый. Обреченно склонил голову. Собственно, отчаяние мелькнуло в его взоре, едва он заметил женщину-славянку, сопровождавшую полицейских.

Спустя минуту Степанов покидал камеру-обезьянник с сомкнутыми на запястьях наручниках. Он был настолько погружен в свою драму, что не откликнулся на жест солидарности – сжатый кулак сокамерника, от которого за три месяца постоя, как он не раз признавался, почерпнул немало полезного. Все же, опомнившись, уже в коридоре через решетку кивнул, вынырнув на мгновение из своей бездны.

Оставшись один, Алекс Степанову сострадал, потрясенный открытием: существует ли на свете ресурс, способный противостоять всеохватной тирании государства, коль ему проигрывает высокоорганизованный, не знающий сбоев, но действующий за ширмой аналог. Коль так, то каков коррупционный номинал, гарантирующий юридическую неприкосновенность в тяжком преступлении? Семьдесят, сто миллионов?

Алекс уже подумывал об обеде, который во всех острогах подают ровно в час, когда увидел двоих подтянутых ребят рядом с надсмотрщицей, в третий раз за день отпирающей дверь камеры. Окинув их взглядом и не найдя им места в традиционном укладе изолятора, Алекс понял, что предстоит перемещение в пространстве. В общем-то, неизбежное, ибо граница дознания не ведет, передавая кейс полиции. Все бы хорошо, но парни копами не были – Алекс почти сразу это понял. Гражданское убранство здесь ни при чем – в их поведении просматривалось несколько уровней отбора спецслужбы. Копы проще.

Алекс помрачнел, осознав, что его растерянность на причале – предвосхищение близких потрясений, чей ущерб, явный или подспудный, в очередной раз изменит, если не деформирует его судьбу. То, что «приземление» в Швеции в силу ареста будет жестким, он не сомневался, но за рамки конвенциональных неурядиц с законом его логические построения не выходили. Тревожило другое: способ защиты не просматривался – столь преднамеренным казалось их с Олегом правонарушение. Ибо замышлялось Степановым с единственной целью – скрыться от российского ордера на арест, обездоливая тысячи обворованных вкладчиков.

Часом ранее Алекс признавался себе: «коалиция» со Степановым его топит. Ныне же, зафиксировав двоих спецслужбистов, постиг: надо еще посмотреть, кто кого топит. Ведь вторжение в раскрой спецслужбы, цепляющей, причем, не вожака (паровоза), а его, будто статиста – обнуляет шансы первого выкарабкается без крупных потерь. То есть Алекс Куршин, некая валюта спецслужб и политического закулисья, не исключено, куда опаснее для шведских национальных интересов, нежели мега-мошенник Степанов, ни в коей мере перед Швецией не провинившийся. Так что та еще гремучая смесь!

– Господин Куршин, здравствуйте! Как вам в Швеции на сей раз? – прервал розмыслы Алекса визитер, замыкавший депутацию. – Собирайтесь, у вас экскурсия. Надеюсь, вы одеты по погоде.

– Да, конечно, – рассеянно подтвердил Алекс, покорно вставая. Объял взором камеру, должно быть, в поиске верхнего убранства. Обнаружил его в изголовье лавки-лежака. Торопливо оделся и, сгорбившись, в считаные мгновения осунулся. Двинулся к вошедшим, словно на ватных ногах. Подойдя вплотную, протянул для наручников руки. Ответом была усмешка на лицах госслужащих и дружеское похлопывание по плечу Алекса одного из них. Между тем в «Вольво» его заблокировали с обеих сторон, что сводило вероятность побега к минимуму.

В общем и целом, самонадеянность эскорта относила его к ведомству, уверовавшему в свое всесилие. Причем настолько, что оно позволяло себе эпатажные вольности. Дескать, бежать-то куда? От судьбы, то есть от нас, перископ на перископе, не убежишь. Что обескуражило Алекса еще больше. Ведь, оказалось, круги Проблемы-2024, от которой капризом обстоятельств он будто сбежал, докатились и до Скандинавии…

Если Алекс по своей отчизне, некогда СССР, тосковал, то неизменно вспоминая ритмичный стук колес и тепловозную гарь поездов. Потому в своих путешествиях по Европе поезда он эксплуатировал по максимуму, хотя и нередко жалел об этом, находя автомобиль постфактум предпочтительнее.

Между тем ни гари, ни стука колес на железках Европы не наблюдалось, как и заповедных лесов и пестрой экзотики вокзалов. А кружила голову скорость, не оставлявшая места романтике, интиму воспоминаний. В последние же годы в поездах тяготила стерильность – эмоций и помыслов пассажиров, проглатывавших язык согласно купленным билетам, детей включая. Но все же свой роман с железкой он продолжал.

Между тем, оказавшись с эскортом на вокзале Мальмё, Алекс опешил. Концы с концами его задержания не связывались – в выстроенной им логической цепочке место поезду не находилось. Ибо любое этапирование для начала требует постановления суда об аресте на столько-то суток. Предположить, что в Швеции заседание об аресте бывает заочным, не выходило.

Между тем с аномалией Алекс примирился, отнеся свой экстраординарный кейс к прерогативе Стокгольма. То есть столичной контрразведки, стало быть, и столичного суда, географически близкого к ней. То, что в Мальмё, третьем по величине городе королевства, регионального отделения контрразведки не могло не быть, Алекс почему-то не учел. Не встревожило его и то, что эскорт, покинув с ним «Вольво», поднял у себя и подопечного капюшоны курток. Не уколол и указатель на табло платформы «Копенгаген-Хельсинки», встроившийся в слепленную Алексом на ходу схему: «Копенгаген – через мост, рукой подать, Стокгольм – по курсу, полтысячи километров, за три часа управимся. Лишь бы дежурный судья не сачканул на больничный…»

Два двухместных купе на троих показались ему транжирством, но, скорее, польстили самолюбию, нежели насторожили. Он подумал: «Все бы так, как шведы: завтрак из ресторана, купе пять звезд для этапирования». Чуть осмотревшись, завалился спать, повинуясь избитому арестантскому правилу «Сон – самое надежное удо». Да и без оглядки на традицию поспать не мешало: первая половина ночи в баркасе на ногах, вторая – на жесткой лавке изолятора. Поворачиваясь к эскорту спиной, уточнил:

– В Стокгольм, когда прибываем?

– Время есть, разбудим… – отстраненно протянул один из опекунов, переглянувшись с коллегой. Извлек из своей ручной клади пластмассовую коробку.

Глава 14

Стокгольм, Швеция, 28 марта 2020 г. (утро)

Юрий Кирпичев, в миру атташе РФ по культуре, а по факту резидент СВР, с упоением ковырялся в носу. Между тем упражнение в «отоларингологии» для него, выкормыша рабочей окраины, дело обычное, передает растерянность, смятение чувств. Ведь работа укрепрайона шпионажа – кусок хлеба нелегкий. В особенности, когда английский и шведский резидента – на уровне солдатского разговорника. Стало быть, переводчик для генерал-майора – как поводырь для слепого. Но таковых, слава богу, в резидентуре, укомплектованной молодежью, хватает. Да и эка невидаль – безъязыкий! Еще недавно с рабфаком за душой шестой частью света командовали!

Юрий Кирпичев – один из считаных могикан грозного КГБ, протекция самого Крючкова, одноклассника его отца. Невзирая на седьмой десяток и квалификационные дыры, Юрий все еще в строю. Как некий памятник двадцатому веку, унавозившему русскую идею новейшего извода. Сделал свое дело и слушок, похоже, тиражируемый самим Юрием: Кирпичев – знакомец Самого…

Между тем неотесанность персонажа делу не помеха, хозяйство Кирпичева, принято считать, показательное. План по агентуре выполняется, смета – сальдо положительное, перебежчиков – нет. Куда ни смотри – голубое, как скандинавская Балтика, небо, даже о пенсии ни толстых, ни тонких намеков не слышно. Словом контора пишет, бухгалтер деньги выдает… Желающих обменять кроны на промышленные, а то и государственные секреты на подмандатной территории хватает.

Но со вчерашнего дня самонастраивающаяся рутина то ли забуксовала, то ли обрела пробоину. За тридцать пять лет службы Кирпичева столь необычного события, всей материей мутного, ему не припоминалось. Но самое неприятное – не отмахнуться от него и не замести под ковер. Ибо утаивание мутного кейса или даже присвоение ему неприоритетного профиля чревато непрогнозируемым. Ведь контрагент заявляет: в комбинации затронуты непосредственные интересы Кремля. При этом не уточняются, какие.

В подметной идее все не так. На памяти Кирпичева еще ни разу на разведку не выходило частное лицо, решая частную задачу. Причем действует столь жестко и профессионально, что воспринято резидентурой как себе равное. По всему чувствуется, что на той стороне – матерые пацаны, мобилизованные под частный проект. Причем именно частный, поскольку признаков контр-операций «коллег», местных или прочих, замечено не было.

Суть комбинации: обмен шведа Стеллана Юхансона, осужденного в России за преднамеренное убийство, сына гендиректора «Эриксон», на не очень внятного господина. Последний паутине известен, но в той же мере, как и игрок «Луча» Владивосток знаком массовому зрителю (команда второй лиги (ФНЛ). Самое интересное, он – русскоязычный иностранец, ни в России, ни в постсоветском мире последние тридцать лет не обитавший. Вишенка абракадабры – русофоб-очернитель, солидаризующийся со злейшими врагами России.

По прочтении сообщения, поступившего на один из электронных адресов резидентуры, считаным людям известного, Кирпичев поначалу разбирался, как служебный мейл оказался у той стороны. Но, ознакомившись с содержанием предложения, заложенного в секретный бокс – святая святых резидентуры – он хотел пропустить «проспект» через бумагорезку. Настолько его содержание и способ доставки казались несовместимыми, точно голубиная почта и мобильная связь.

В своем ли они уме? Похоже, путают московский Кремль с новгородским или вовсе бузят по приколу… На что рассчитывают, предлагая обмен в Финляндии на условиях самовывоза? Пересечение объектами финско-русской и русско-финской границ – забота принимающей стороны? Нелегально? Но главное, меняют кота в мешке, причем, не на шпиона, а на уголовника с двадцаткой строгача за душой.

Между тем опыт подсказывал генерал-майору: спустить на тормозах прокол системы безопасности резидентуры (засвечены мейл и бокс закладки) не получится. Центр должен быть немедленно оповещен с изложением сути и подноготной дела, сколько бы оно ни казалось безумным, ни на что не похожим. При этом он осознавал: уверенная поступь контрагентов – индикатор глубокого знания ими предмета сделки и точного расчета комбинации. В каждой строчке шпионского «письма о намерениях» сквозило: ваша, резидентуры, функция – передать наверх, главное – не затягивать; да, мы понимаем, что наш проект резидентуру подставляет, но по-другому подтолкнуть вас к ловле нужных мышей не вышло.

Кирпичев колдовал над готовой депешей с чувством, что нечто важное он выпускает из виду. Наконец, его пронзило: реляция в Центр о предложении обменять шведа, сына гендиректора «Эриксон», отбывающего в Мордовии двадцатку, на Алекса Куршина, публициста-русофоба, якобы прихваченного в Швеции частными лицами, ставит крест на его карьере – ветерана службы совкового призыва. Не потому, что неким контрагентом обнажены трещины в фасаде резидентуры, а потому что его, резидента, угораздило влипнуть в подлинно мутную историю. Ведь упоминание Кремля ничего собирательного не предполагает. В контексте кейса Кремль не что иное, как ВВП. С некоторых же пор (после убийства Немцова) имя Верховного все чаще сопровождают околичности при всеобщем понимании, в какие взаиморасчеты угодить можно, если сболтнуть лишнее. Коль контрагент задействовал эту фигуру, либо альтернатив не имел, либо сознательно обострил все риски. Но в результате он, Юрий Кирпичев, пересидевший в своем кресле нескольких директоров, оказался вовлечен в игру монарха, от которой за версту тянет интригой могильника.