Небо повсюду

Больше мы эту тему не затрагиваем. Поднялся ветер и стучится теперь в дом. Мне становится холодно, я хватаю с кресла плед и набрасываю себе на ноги. От текилы меня охватывает чувство, что я растворяюсь в пустоте. Мне и правда хочется исчезнуть. Хочется исписать эти оранжевые стены. Мне нужен язык вырванных последних страниц, сломанных часовых стрелок, холодных камней, туфель, наполненных ветром. Я опускаю голову Тоби на плечо.

– Мы – самые грустные люди на земле.

– Ага, – отвечает он и сжимает мне колено.

Я пытаюсь не обращать внимания на дрожь, которая пробегает у меня по телу от этого жеста. Они собирались пожениться.

– Как нам это пережить? – почти беззвучно шепчу я. – День за днем, день за днем. Без нее.

– Ох, Ленни, – он поворачивается и приглаживает мои волосы у висков.

Я все жду, когда он уберет руку и отвернется. Но этого не происходит. Он держит ладонь у моего лица и не отводит от меня взгляда. Время замедляется. Что-то пробегает по комнате. Между нами. Я смотрю в его скорбные глаза, он смотрит в мои, и я думаю: «Он скучает по ней так же, как я». И вот тогда он меня целует. Его рот такой мягкий, такой горячий, такой живой. Я не могу сдержать стон. Мне хотелось бы сказать, что я оттолкнула его, но этого не происходит. Я отвечаю на поцелуй, и мне не хочется останавливаться: мне в этот момент кажется почему-то, что мы с Тоби как-то победили время и вернули Бейли обратно.

Он отталкивает меня и вскакивает на ноги.

– Я не понимаю! – Его, точно пожар, охватывает внезапная паника. Он мечется по комнате. – Боже, мне надо идти! Мне правда пора!

Но он не уходит. Садится на кровать Бейли, смотрит на меня и вздыхает, будто отдаваясь во власть какой-то незримой силы. Он произносит мое имя, и голос его звучит так хрипло, так завораживает, что я поднимаюсь на ноги, меня тянет через мили и мили стыда и вины. Мне не хочется к нему – и при этом хочется. Я понятия не имею, что мне делать, но все же иду через комнату, слегка шатаясь от текилы. Он берет меня за руку и слегка тянет к себе.

– Мне просто хочется быть рядом с тобой, – шепчет он. – Только так я не умираю от тоски по ней.

– И я! – Я пробегаю пальцем по россыпи веснушек на его щеке. Глаза у него наполняются слезами, и у меня тоже. Я сажусь рядом с ним, а потом мы ложимся на кровать Бейли, и он обнимает меня сзади. Перед тем как заснуть в кольце его сильных надежных рук, я думаю о том, останется ли на кровати едва уловимый запах Бейли, не перебьют ли его наши собственные.

(Написано на оборотной стороне контрольной по французскому языку, найдено на территории Кловерской старшей школы, в клумбе.)

Глава 6

(Написано на листке из записной книжки, застрявшем между прутьями забора у вершины горы.)

Иуда. Брут. Бенедикт Арнольд. И я.

Хуже всего то, что теперь, закрывая глаза, я каждый раз вижу львиное лицо Тоби, чувствую его дыхание на своем лице и дрожу с головы до ног. Дрожу не от стыда (это было бы как раз нормально), а от желания. Но стоит мне дать волю воображению и представить, как мы целуемся, и мне представляется Бейли. Она смотрит на нас с небес, передергиваясь от отвращения. Ее бойфренд, ее жених целуется с вероломной младшей сестрой на ее собственной кровати. Ох! Стыд, как верный пес, следует за мной по пятам.

Я отправила себя в изгнание: ушла и сижу между ветвей своего любимого дерева в лесу за школьным двором. Я прихожу сюда в каждый обеденный перерыв, прячусь, пока не прозвенит звонок, царапаю ручкой слова на коре. Пусть мое сердце разбивается в одиночестве. В школе я не могу себе этого позволить: все видят меня насквозь.

Я достаю пакет с ланчем, который собрала мне бабуля, и тут раздается треск. Ой-ой! Смотрю вниз: это Джо Фонтейн. Я замираю на своей ветке. Не хочу, чтобы он видел меня. Ленни Уокер – психопатка, поедающая ланч на дереве (и уж точно спрыгнувшая со своего дерева, чтобы спрятаться на другом!). Джо нарезает подо мной круги, точно кого-то ищет. Я затаила дыхание. Он никуда не уходит, остановился немного справа от меня. И тут, конечно, мой пакет захрустел, и Джо поднимает голову.

– Привет! – здороваюсь я, будто нет ничего странного в том, чтобы обедать на дереве.

– Так вот ты где! – Он смотрит, подняв руку к глазам. – А я-то думал, куда это ты уходишь. Может, к пряничному домику? Или в опиумный притон.

– Ты спалился, – говорю я, удивляясь своей дерзости.

– Виноват, признаюсь. Я следил за тобой! – Джо улыбается своей фирменной улыбкой. Неудивительно, что мне раньше казалось…

– Судя по всему, ты хочешь побыть одна, – продолжает он, – вряд ли ты забираешься на дерево в поисках собеседников. – Он смотрит на меня с надеждой во взоре. И, несмотря на мое плачевное душевное состояние, на неразбериху с Тоби, на то, что на Джо уже положила глаз Круэлла де Виль, я совершенно им очарована.

– Хочешь присоединиться? – Я освобождаю для него место на ветке, и через три секунды он уже рядом, хлопает своими ресницами. А я и забыла, каким ресничным богатством одарила его природа. Умереть и не встать.

– Что на обед? – Он тычет пальцем в мой пакет.

– Это что, шутка? Сначала ты нарушаешь мое уединение, а теперь собираешься похитить мою еду? Да где тебя воспитывали?

– В Париже, – отвечает он, – поэтому я мародер raffiné[1].

Как хорошо, что j’étudie le français[2]. И, о господи, неудивительно, что вся школа гудит о нем, неудивительно, что я хотела его поцеловать. Я даже на какую-то секунду прощаю Рейчел то, что сегодня у нее из сумки совершенно по-идиотски торчал багет.

Джо продолжает:

– Но я родился в Калифорнии и до девяти лет жил в Сан-Франциско. Мы вернулись около года назад и с тех пор обитаем тут. И мне все еще интересно, что у тебя в пакете.

– В жизни не догадаешься, – отвечаю я. – И я тоже, честно говоря. Моя бабушка считает, что это ужасно весело – класть нам… мне в обеденный пакет всякую всячину. Я никогда не знаю, что там найду: стихи Э. Э. Каммингса, цветочные лепестки, пригоршню пуговиц. Похоже, она подзабыла, для чего вообще нужны школьные обеды.

– А может, она считает, что душе тоже нужно питаться.

– Именно так она и считает! – Я удивлена, что он догадался. – Ну ладно, окажешь мне честь?

Я протягиваю ему пакет.

– Что-то мне не по себе. А вдруг там что-нибудь живое? – Хлоп-хлоп-хлоп. Похоже, к этим ресницам так быстро не привыкнешь, для этого потребуется время.

– Как знать.

Надеюсь, по моему голосу не слышно, что я вот-вот упаду в обморок. Стараюсь не думать про тили-тили тесто.

Он берет пакет, решительно запускает туда руку и вытаскивает… яблоко.

– Яблоко?! Какая проза! – Яблоко летит в меня. – Всем дают на ланч яблоки!

Я настаиваю, чтобы он продолжил поиски. Он вынимает «Грозовой перевал».

– Это моя самая любимая книга, – объясняю я, – использую ее вместо пустышки. Читала двадцать три раза. Бабушка вечно кладет ее в мой ланч.

– «Грозовой перевал»? Двадцать три раза?! Это же самая грустная книга в мире. Как ты еще не свихнулась?

– Вообще-то я обедаю на дереве.

– И то верно, – он снова опускает руку в пакет и достает багряный цветок пиона без стебля. Нас тут же окутывает густой аромат.

– Ого, – Джо вдыхает запах, – у меня такое чувство, словно я научился левитировать.

Он подносит цветок к моему носу, я закрываю глаза и представляю, что и сама взмываю ввысь. Получается плохо. Но тут меня посещает другая мысль:

– Моего самого любимого святого зовут Джо. Джузеппе Купертинский. Он умел подниматься в небо. Когда думал о боге, его охватывало такое блаженство, что он отрывался от земли.

Джо наклоняет голову и бросает на меня скептический взгляд, приподняв брови:

– Что-то мне не верится.

Я киваю:

– Тысячи свидетелей. Чуть ли не ежедневные полеты. Прямо во время мессы.

– А теперь я завидую. Наверное, в душе я тоже мечтаю левитировать.

– Жаль, что не умеешь. Я с удовольствием понаблюдала бы, как ты паришь над Кловером со своим горном.

– Блин, а круто! – восклицает он. – Ты могла бы полететь со мной. За ногу ухватиться или что-нибудь вроде того.

Мы обмениваемся быстрым непонимающим взглядом, оба недоумевая, как умудрились так быстро найти общий язык. Мгновение промелькнуло и исчезло, словно божья коровка, присевшая на ладонь.

Он кладет цветок мне на ногу, и я чувствую, как пальцы его касаются моих джинсов. Коричневый пакет пуст. Джо протягивает его мне, и мы молча сидим, слушая, как шелестит ветер. Солнце пробивается сквозь сосны такими невероятно густыми плотными лучами, словно на детском рисунке гуашью.

Кто этот парень? Почему за несколько минут на дереве я сказала больше, чем за все время с возвращения в школу? И как получилось, что он прочел «Грозовой перевал» и тем не менее влюбился в эту стерву Рейчел? Может, дело в том, что она тоже была во Фра-а-анции? Или в том, что притворяется, будто любит музыку, которую никто никогда не слышал? Например, дико известных мастеров горлового пения из Тувы?

– Я видел тебя на днях, – говорит он, берет яблоко и подкидывает его одной рукой, ловит другой, – у Большого Луга. Я пошел в поле поиграть на гитаре. Ты была на другой стороне. Кажется, писала что-то, прижав листок к чьей-то машине, но потом выпустила его из рук…

– Ты что, следишь за мной? – спрашиваю я, пытаясь скрыть внезапное ликование.

– Может, да. Самую чуточку. – Он перестает жонглировать яблоком. – И еще, может, мне любопытно.

– Любопытно? Что любопытно?

Он молча отрывает мох с ветки. Я смотрю на его руки: длинные пальцы в мозолях от гитарных струн.

– Что? – спрашиваю я опять, умирая от желания узнать, что же заинтересовало его настолько, что он полез за мной на дерево.

– Просто когда ты играешь на кларнете…

– Что ты имеешь в виду? – Похоже, я знаю, что он имеет в виду.

– Ну, техника у тебя отличная. Пальцы и язык двигаются быстро, ноты берешь любые, ох… Но на этом, кажется, и все. Я просто не понимаю! – Он смеется, не подозревая, что оторвал чеку у гранаты. – Будто ты играешь во сне или что-то вроде того.

Я покрываюсь ярким румянцем. Играю во сне! Я попалась, точно рыба в сети. Жаль, что я не бросила оркестр (а ведь хотела). Я перевожу взгляд на сосны. Они поднимаются к небесам, окруженные собственным одиночеством. Он смотрит на меня. Я чувствую на себе его взгляд. Он ждет ответа, которого не последует: Джо ступил на территорию, куда нет хода никому.

– Слушай, – осторожно начинает он, поняв наконец, что его чары перестали работать, – я пришел за тобой, чтобы спросить, не захочешь ли ты поиграть вместе.

– С чего бы? – Голос мой звучит громче и огорченнее, чем мне хотелось бы. Меня медленно охватывает знакомое чувство паники.

– Мне хочется услышать Джона Леннона вживую. А кому не хотелось бы!

Мы оба чувствуем, что шутка не удалась.

– Это вряд ли, – отвечаю я и слышу, что звенит звонок.

– Слушай… – начинает опять он, но я не даю ему договорить.

– Я не хочу играть с тобой, ясно?

– Ясно, – он подкидывает яблоко в воздух.

Не успело оно приземлиться и не успел Джо спрыгнуть с ветки, как он добавляет:

– Собственно, и идея-то была не моя.

Глава 7

Я просыпаюсь от гудков Тоски (так Сара назвала свою машину). Вот засада! Я переворачиваюсь на другой бок, смотрю в окно, вижу, как моя подруга выпрыгивает наружу, облаченная в любимое черное винтажное платье и берцы на платформе. Светлые волосы – она снова стала блондинкой – напоминают воронье гнездо, из кроваво-красного рта торчит сигарета, окутывая лицо Сары призрачным облаком дыма. Я смотрю на часы: 7:05. Она смотрит вверх, видит меня в окне и машет руками, точно это крылья мельницы.

Я натягиваю одеяло на голову и жду неизбежного.

– Я пришла, чтобы высосать из тебя кровь, – говорит она несколько минут спустя.

Я выглядываю из-под покрывала.

– Вампир из тебя и правда сногсшибательный.

– Знаю.

Она наклоняется к зеркалу над комодом и пальцем вытирает следы помады с зубов. Ногти у нее накрашены черным лаком.

– Мне идет такой стиль. Хайди заделалась готкой.

Без своей экипировки Сара могла бы играть Златовласку. Загорелая блондинка, которая меняет готику на гранж, панк, хиппи, рок, эмокор, металл, от-кутюр, гик-фэшен, хип-хоп и растаманский стиль, лишь бы скрыть златоволосую сущность. Она проходит по комнате, становится прямо надо мной, отодвигает уголок одеяла и ныряет в кровать прямо в ботинках.

– Я скучаю по тебе, Ленни, – ее громадные синие глаза сияют на меня искренностью, которая не вяжется с нарядом. – Давай позавтракаем вместе до уроков! Последний день одиннадцатого класса, все такое. Это традиция.

– Хорошо, – говорю я и добавляю: – Прости, что так ужасно себя вела.

– Не говори так. Просто я не знаю, как тебе помочь. Я и представить не могу…

Она не заканчивает и оглядывает Убежище. Я вижу, какой ужас ее охватывает.

– Это же невыносимо… – Она смотрит на кровать Бейли. – Все в точности так же, как и тогда… Боже мой, Ленни!

– Ага, – воздух застревает у меня в горле, – я пойду оденусь.

Она закусывает губу, стараясь не расплакаться:

– Я подожду внизу. Пообещала бабуле, что поговорю с ней.

Она вылезает из постели и идет к двери. Но ее летящая походка стала шаркающей. Я натягиваю одеяло на голову. Знаю, что спальня превратилась в мавзолей. Знаю, что это всех расстраивает (кроме Тоби, который, кажется, даже не замечает), но мне хочется, чтобы все оставалось как было. Так мне кажется, что Бейли здесь. Или что она скоро вернется.

По дороге в город Сара рассказывает мне новый план по привлечению красавчика, с которым она сможет обсуждать любимого экзистенциалиста Жана-Поля Сартра. Проблема в том, что ее безумно привлекают тупоголовые серферы. Они, как ни избегай стереотипов, обычно не очень хорошо разбираются во французской литературе и философии и потому не подходят Саре по причине «Он-должен-знать-кто-такой-Сартр-или-хотя-бы-прочесть-что-нибудь-из-Д.Г. Лоуренса-или-на-крайний-случай-одну-из-сестер-Бронте-и-лучше-бы-это-была-Эмили».

– Этим летом состоится дневной симпозиум по французскому феминизму, – сообщает она мне, – я собираюсь пойти. Присоединишься?

Я смеюсь:

– Очень подходящее место для поисков парня.

– Вот увидишь: самые крутые ребята не боятся феминизма, Ленни.

Я смотрю на нее. Она пытается выдувать колечки дыма, но пока получаются только комочки.

Мне до чертиков страшно рассказывать ей про Тоби, но ведь надо, да? Однако же я такая трусиха, что начинаю с менее убийственных новостей.

– Пару дней назад я обедала с Джо Фонтейном.

– Да ладно!

– Ага.

– Не может быть.

– Может.

– Да нет!

– Да да!

– Невозможно!

– Еще как возможно.

Мы можем продолжать так часами.

– Ах ты утка! Летающая желтая утка! И ты молчала?!

Когда Сара взволнованна, то начинает упоминать самых неожиданных зверей и птиц, словно у нее синдром Туретта, но только вместо брани вырываются строчки из «Айболита».

– Ну и что, как он?

– Ничего так, – рассеянно сообщаю я, глядя в окно. Интересно, кто же предложил ему сыграть со мной дуэтом? Может, мистер Джеймс? Но зачем? И до чего же это все унизительно.

– Прием-прием! Земля вызывает Ленни! Ты только что сказала, что Джо Фонтейн ничего так? Святые лошади, да этот парень просто очешуительно прекрасен! И я слышала, у него есть двое старших братьев. Ничего себе троица, а?

– Святые лошади? Бэтгерл, что с тобой!

Сара хихикает, и звук этот совершенно не вяжется с ее готическим образом. Она в последний раз затягивается и кидает окурок в банку газировки. Я добавляю:

– Ему нравится Рейчел. Что это говорит о нем?

– Что у него есть Y-хромосома, – Сара пихает кусок жвачки в рот. – Но, если честно, что-то я не замечала. Говорят, что его интересует только музыка, а Рейчел играет так, будто кошка вопит. Может, она ему наболтала про этих своих горловых певцов, и теперь он считает, что она эксперт в музыке…

У дураков мысли сходятся. Внезапно Сара подпрыгивает на сиденье словно ужаленная:

– Ленни, пожалуйста, отними у нее место первого кларнета! Сегодня! Пожалуйста. Будет офигенно! Думаю, за всю историю оркестра никто раньше не отбирал место в последний день учебы.

Я мотаю головой:

– Исключено.

– Но почему?

Я не знаю почему.

В моей памяти всплывает картина из прошлого лета. Я только что закончила урок у Маргарет и провожу время с Бейли и Тоби в ущелье Флаинг-Мэн. Тоби рассказывал нам, что у чистокровных беговых лошадей есть сопровождающие их пони, которые всегда находятся рядом. И я тогда подумала: «Это же я». Я сопровождающий пони, а такие пони не бегают поодиночке. Они не играют партию первого кларнета, не участвуют в государственных конкурсах, не задумываются всерьез о том, чтобы пойти в определенную академию исполнительских искусств в Нью-Йорке, на что бы там ни намекала Маргарет.

Просто нет, и все.

Сара сворачивает на парковку и вздыхает:

– Ну ладно, придется самой как-то развлекаться.

– Видимо, да.

Мы выпрыгиваем из Тоски, направляемся в кафе Сесилии и заказываем неприлично много выпечки. Сесилия не берет с нас денег и смотрит на меня тем долгим горестным взглядом, который теперь сопровождает меня повсюду. Думаю, она мне все до последней булочки отдала бы, стоило мне только попросить.

Мы садимся на нашу любимую скамейку у итальянского ресторанчика Марии, где я работаю главным поваром по лазанье каждое лето с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. И завтра вернусь к работе. Солнце взорвалось на миллион осколков, и все они рассыпались по Главной улице. Какой восхитительный день! Сияет все, кроме моего преступного сердца.

– Сара, я должна тебе кое-что рассказать.

Она выглядит встревоженной:

– Да, конечно.

– Вчера ночью мы с Тоби…

Ее тревога перерастает во что-то другое, что-то такое, что я боюсь увидеть. У Сары есть твердые правила насчет мальчиков. Главное из них: сестры прежде всего.

– Вы ночью что? В смысле ничего особенного или?..

Ее брови взлетели так высоко, что скоро прилетят на Марс.

Меня затошнило.

– Или. Мы поцеловались.

Сара выпучивает глаза, и лицо ее передергивается от недоверия, а может, и от ужаса. Вот так и выглядит мой стыд, думаю я. Как ты могла поцеловать Тоби, спрашиваю я себя в тысячный раз.

– Ого, – говорит она, и слово это камнем падает на землю. Она и не пытается скрыть своего презрения. Я закрываю лицо руками, как при аварии. Не надо было ей говорить.

– Тогда это казалось таким естественным. Мы оба так скучаем по Бейли, и он меня понимает, он один понимает… и я тогда напилась, – сообщаю я своим джинсам.

– Напилась? – Сара явно удивлена. Когда она затаскивает меня на вечеринки, я и пива-то не всегда соглашаюсь выпить. Я слышу, как ее голос смягчается. – Он один тебя понимает?

Ой-ой!

– Я не это имела в виду, – я поднимаю голову и смотрю ей в глаза. Но я вру. Я именно это и имела в виду. Судя по ее лицу, она это тоже понимает. – Сара!

Она сглатывает, отворачивается, а затем быстро переводит разговор обратно к моему позору:

– Да, такое вроде случается. Секс от горя. Я читала об этом в одной книге.

По ее голосу я слышу, что она все еще осуждает меня. А теперь и еще что-то.

– Мы не занимались сексом. Я по-прежнему последняя девственница на планете.

Она вздыхает, а потом обнимает меня одной рукой. Неловко, будто против своей воли. Я чувствую себя в западне. Мы обе не знаем, что делать со всеми невысказанными словами. И с высказанными тоже.

– Ничего страшного, Ленни. Бейли бы поняла, – звучит как-то неубедительно. – И это ведь больше не повторится, да?

– Конечно же нет, – отвечаю я и надеюсь, что говорю правду.

И надеюсь, что вру.

(Написано на сложенном листке бумаги, зарытом в груде сосновых игл по пути к речке Рейни.)

Глава 8

Я сижу за столом Бейли. Передо мной стоит святой Антоний – покровитель потерянных вещей.

Вообще-то место его не здесь, а на каминной полке перед полумамой. Но Бейли, похоже, его переставила, не знаю уж почему. Я нашла его за компьютером, рядом с ее старым рисунком, прибитым к стене. Она нарисовала его, когда бабуля рассказала нам, что мама – исследовательница наподобие Колумба.

Я зашторила окно. Как бы ни хотелось, не стану смотреть, стоит ли Тоби под сливой. И не позволю себе представлять, как его губы жадно и потерянно прижимаются к моим. Нет. Я рисую в воображении иглу. Отличные ледяные иглу. Я пообещала Бейли, что события прошлой ночи больше не повторятся.

Начался первый день каникул, и все школьники отправились к реке. Только что позвонила Сара и заплетающимся языком сообщила, что в ущелье Флаинг-Мэн вот-вот ожидается прибытие не одного, не двоих, а целых троих очешуительных братьев Фонтейн. Они будут играть прямо на природе! А еще она только что узнала, что двое старших играют в крутейшей группе в Лос-Анжелесе. Они ходят в тамошний колледж. Так что мне лучше бы собраться и притащить свою задницу, чтобы узреть их во всей славе. Я сказала ей, что останусь дома, и попросила насладиться зрелищем за меня. Это напомнило Саре о вчерашнем разговоре:

– Ты там не с Тоби, а, Ленни?

Черт!

Я бросаю взгляд на кларнет: он лежит на стуле. Давно я не доставала его из футляра. Футляр похож на гроб, думаю я и тут же пытаюсь забыть эту мысль. Подхожу к инструменту, приподнимаю крышку. У меня никогда не было сомнений, на каком инструменте играть. Когда в пятом классе все девочки побежали к флейтам, я, не теряя время, направилась прямиком к кларнету. Он напоминал мне саму себя.

Я опускаю руку в карман, где храню салфетку и трости. Пальцы натыкаются на сложенный листок бумаги. Не знаю, почему храню его (уже больше года!), почему вытащила его из мусорки, когда Бейли бросила его туда царским жестом («Ну что ж, похоже, ребят, вам от меня не отделаться»). Потом она кинулась в объятия Тоби, словно то письмо ничего не значило. Но я-то знала, что это не так. Как же иначе – это же Джульярд.

Не перечитав его напоследок, я комкаю отказ, швыряю в мусорное ведро и возвращаюсь за стол Бейли.

Я сижу на том же самом месте, где и тем вечером, когда телефон взвыл на весь дом, на весь ничего не подозревающий мир. Я тогда делала домашку по ненавистной химии (я и до сих пор ее терпеть не могу). С кухни в комнату просачивался густой аромат душицы от бабулиного куриного фрикасе, и единственное, чего мне хотелось, так это чтобы Бейли поскорее пришла домой и мы могли сесть поужинать. Я ужасно хотела есть и ужасно мучилась из-за изотопов. Как такое может быть? Как могла я думать о фрикасе и углероде, когда в другой части города моя сестра испускала последний вздох? Что это за мир такой? И что с этим сделаешь? Что вообще делают, когда происходит самое ужасное, что может случиться? Когда раздается тот самый телефонный звонок? Когда так скучаешь по переливистому голосу сестры, что готова ногтями разобрать дом по кирпичикам?

И вот что я делаю: достаю телефон и набираю ее номер. На днях, не вполне отдавая себе отчет, я позвонила ей, чтобы узнать, дома ли она. Оказалось, что номер ее еще не отключили.

Привет, это Бейли. В этом месяце я играю Джульетту, так что, чувак, что скажешь? Неужели у тебя нет слова утешения?

Дослушав до звукового сигнала, я вешаю трубку, а потом звоню снова, и снова, и снова, и снова, словно пытаясь вытащить ее из телефона. А потом я не сбрасываю звонок.

– Почему ты не сказала мне, что выходишь замуж? – шепчу я, захлопываю крышку и кладу телефон ей на стол. Я просто не понимаю. Разве мы не делились с ней всем-всем? «Если это не сможет изменить наши жизни, то я не знаю, что сможет», – сказала она, когда мы красили стены. И это что же, таких перемен она хотела? Я поднимаю дурацкого пластикового Антония. А с ним что такое? Что он тут делает? Я приглядываюсь к рисунку. Он висит тут так давно, что бумага уже пожелтела и края загнулись; так давно, что я уже сто лет назад перестала обращать на него внимание. Бейли нарисовала его, когда ей было лет одиннадцать. Когда она с беспощадной яростью забрасывала бабулю вопросами про маму.

Много недель расспрашивала.

– Откуда ты знаешь, что она вернется? – спрашивала Бейли в миллионный раз. Мы были в бабулиной мастерской. Мы с сестрой растянулись на полу и малевали что-то пастелью, а бабуля стояла к нам спиной и рисовала на холсте одну из своих дам. Она весь день избегала вопросов Бейли, хитроумно переводя разговор на другие темы, но на этот раз ее метод не сработал. Я увидела, как рука бабули резко опустилась, и с кисточки на забрызганный пол стала капать зеленая краска цвета надежды. Бабушка вздохнула (долгий унылый вздох) и повернулась к нам лицом.