Круги на воде

Ирина Корсаева

Круги на воде

Ляльки все не было и не было. Макароны, которые я сварил по приходу из школы, давно остыли, склеились комбижиром в серый ком. Хотелось есть, но я хотел дождаться Ляльку. Я знал, что она еще долго не придет. Опять. Без Ляльки было тоскливо.

Из школы я пришел еще в два часа, сварил макароны, хотел закинуть в них тушенку, но тушенка в кладовке закончилась. Есть макароны не хотелось – отрезал горбушку белого, посыпал сахаром и, не снимая формы, пошел на улицу. Лялька будет орать за то, что я не переоделся, но плевать, мне плевать на все: на Ляльку и на ее ор, на школьную форму и саму школу.

Я таскался по городу до темна, сначала дошел до центра по тропкам, давно отысканным мною среди сараев и территорий предприятий. Это были мои дороги, их не знал больше никто, я смог сократить любой путь в городе. Сколько себя помню, я искал дыры в заборах, перекидывал доски через ручьи, искал проходы по краям оврагов. Я знал каждую ржавую бочку и утопленную рессорину на заводских территориях, облазил все стройки и котлованы. Мои руки были постоянно покрыты корочкой цыпок, носки ботинок быстро сбивались, пятна не отстирывались с одежды, пуговицы отрывались с мясом. Когда Лялька видела нанесенный урон вещам, она визгливо орала, хлестала по лицу испорченной одеждой. Впрочем, больно мне не было.

На центральной площади города я посидел на кирпичах в тени зеленой деревянной трибуны, прикинул, где бы взять 20 копеек на два жаренных пирожка с ветчинной колбасой – хотелось есть.

Денег не было, я решил дойти до гастронома, где продавались эти пирожки, поискать копейки. Я планомерно обошел автобусные остановки, позагребал мягкую пыль кедами – на остановках часто находилась мелочь, но сегодня мне не везло.

Около гастронома я увидел парней со школы, Валька из нашего 4 "а" класса, еще трое пацанов по старше. Они тоже были из нашей школы, но, как их зовут я не знал. Парни все были на велосипедах. Удерживая велики ногами, пацаны собрались на сухой бетонной площадкой перед магазином. Валька стоял перед ними на сверкающем синем с фиолетовым переливом "Салюте-С".

Мне хотелось поскорее уйти и хотелось посмотреть на новый Валькин велик. "Салют-С" – мечта каждого мальчишки. Я не знал ни одного, у кого бы был такой велосипед. Я зашел за тополь и смотрел, как Валька нарезал на велике круги, демонстрировал тормоза. Двое из его товарищей были на красных "Камах". Рули и сидушки велосипедов по пижонски выдвинуты на полную высоту, вокруг сидушек натянута золотистая бахрома со знамени пионерской дружины, спицы обвернуты проволокой в разноцветной оплетке, гранатово отсвечивали катафоты. Третий парень был на "Уральце", под задним крылом которого болтался кусок резины, с шестиугольником из восьми красных треугольных катафотов – высший шик. Но Валькин велик был самый крутой. Парни уважительно осматривали приобретение.

У меня не было никакого велика, даже "Школьника". Я тоже хотел, лучше, конечно, "Салют". Я смотрел на Валькин велосипед, и понимал, что он мой. И вот уже мои руки лежат на удобных резиновых ручках с выемками под пальцы, моя нога ощущает упругое сопротивление педалей. Я уже несся с самого затяжного спуска, слегка теряя слух от бокового ветра, когда парни решили проверить велики на скорость и уехали от гастронома. Иллюзия разрушилась, боковой ветер утих. От горечи во рту у меня накопилась слюна.

Идти в гастроном и искать около него мелочь расхотелось. Срезая углы, через дворы я пошел на вокзал. На вокзале до вечера сидел в одном удобном своем местечке в живой изгороди, смотрел на компанию длинноволосой шпаны, с жадностью прислушивался к обрывкам жеребячьих истории, пересыпанным бодрыми матюшками, и обстругивал палочки. Когда палочка заканчивалась, я срезал новую и превращал ее в стружку. Подходить к прыщавым пэтэушникам ближе я опасался – понимал, что они меня прогонят. А я не хотел, чтобы меня прогоняли. От этого я злился.

Когда палочки мне надоели, я, расчистив от слегка кудрявых щепок разной степени высушенности себе участок, поиграл в ножички, Все мои рюмочки, вилочки, локоточки и коленочки выполнялись безупречно, вот только показать их было некому. Нож входил в землю глубоко и ровно по самую рукоятку в одно и тоже место.

В ранних весенних сумерках я стал подмерзать, не торопясь, побрел к дому на самую окраину города, понимая, что Лялька домой не пришла. Во дворе, не теряя надежды, глянул на окна, свет у нас не горел.

У подъезда сел на лавку, сколоченную местными алкашами. Один конец неокрашенной доски был прибит к дереву, второй примотан куском стальной проволоки к вкопанной в землю автомобильной шине. Я достал нож, нашел свой давний запил и стал пилить отполированную множеством штанов доску, пока палец не сорвался на лезвие и содрал на суставе кожу. Выступила капля крови. Маленькая, она казалась почти черной в сгущающихся сумерках. Под ложечкой у меня защемило и захотелось в туалет, как всегда при виде своей крови.

А еще захотелось плакать, и я пошел домой. Не снимая кед, дома я залез на широкий подоконник за занавеску и уставился в окна соседнего дома. Он был таким же, как и наш, с облезлыми желтыми стенами, с осыпающейся по углам штукатуркой. Вокруг дома стояли разномастные сараи и угольники, между нашими домами – деревянная помойка с вечным сладковато-гнилостным запахом.

      Этот запах сопровождал меня всюду, пропитывал весь Химкомбинат. Химкомбинат – это наш город, нелепо построенный вокруг большого предприятия, среди бескрайней лиственничной тайги. Город, для которого даже не нашли нормального названия.

Окна соседнего дома почти у всех были задернуты плотными шторами, но мне были видны силуэты двигающихся за ними соседей. Я уперся спиной в откос окна, где на известке серым ореолом обозначились мои плечи и затылок, смотрел на соседний дом и закручивал за тяжелый ключ засаленную красную тесемку-вьюн у себя на шее. Когда витки плотно охватывали шею, я наклонялся над полом и позволял тесемке раскрутиться назад под тяжестью ключа, потом закручивал снова. А Лялька все не шла.

       Тоска была моим третьим чувством, которое я смог распознать в себе, первым была злоба. А вторым – вкусно. До тоски все было проще: плохо – злость, хорошо – вкусно. Но тоска – это тоже плохо.

В маленькой комнате издавала какие-то звуки Петровна.

"Жрать, наверное, хочет", – подумал я.

Спрыгнул с подоконника, достал из банки с холодной водой мягкий кусок желтого масла, кинул на сковородку, потом вывалил из кастрюли ком макарон. Специально подольше подержал, чтобы внизу образовалась корочка. Поискал подставку, вспомнив, как орала Лялька за прожженные круги на клеенке от горячей сковородки. Поставил сковородку на стол, перевернул макароны прожаренной стороной, посыпал сахаром. Сжевал макароны, выбирая самые румяные. Вкусно. Кипятить чайник не хотелось, зачерпнул кружкой из оцинкованного ведра тепловатой воды, запил. Хотелось спать.

Во двор въехала чья-то машина, я выглянул окно. Бежевые "Жигули" – "копейка". Из Жигулей вышли мужчина и женщина, я слушал как, подхихикивая, они поднялись на второй этаж.

– О, Андрюшка, а ты что не спишь? – вернулась мать.

В прихожей топтался какой-то лысоватый мужик. У матери в руках был изрядно потрепанный белый целлофановый подаренный кем-то пакет, красная дерматиновая сумочка перекинута через руку.

– Ты поел? – мать подошла поближе, дохнула водкой и сладкими духами.

Как всегда красивая, со слегка растрепавшимся светлым каре, слегка смазавшейся яркой помадой на полных губах. И очень добрая, как всегда, когда была пьяной. Красным перламутром мелькнули пластмассовые клипсы в виде жемчужниц. Очень красивые.

– Ой, мальчики, вы посидите, я к Петровне загляну, я быстро, – мать ловко и очень собранно, как умела только она, набрала в чайник воды, одновременно поставила разогревать сковородку с недоеденными макаронами. Японский бежевый плащ она повесила на вешалку, достала из сумки белый халат, засунула его в плетенный короб для грязного белья, повязала большой и некрасивый фартук, сняла с газа чайник, развела в тазу воду и ушла к Петровне.

      Мы с мужиком остались в большой комнате, я сидел на стуле, мужик на диване и неловко ерзал, мать гремела в соседней комнате ведрами.

      Мать быстро вышла с тазом, вылила его содержимое в отхожее ведро, пахнуло какашками. Ведро мать выставила в подъезд. Погремев умывальником очень тщательно помыла руки. Наложила макароны в тарелку, снова скрылась у Петровны.

Я рассматривал мужика. Он спросил:

– Как учишься, пацан?

Я молчал и смотрел на него. Запоминать мужика мне не хотелось, в голове крутилась одна тоскливая мысль: "Она никогда, никогда не перестанет делать Это".

– Андрюшка, тебе пора спать, – мать по особенному, хмельно, улыбнулась, мелькнул ряд белых и ровных мышиных зубов.

Я достал из-за шифоньера раскладушку, потащил к Петровне. У Петровны воняло мочой и хлоркой. Мать заглянула, и сунула мне в руки бутерброд с белым хлебом, маслом и колбасой. Было вкусно, но хорошо, почему-то, не было.

Потом я лежал, слушал невнятные переговоры диспетчера с путейцами, гудки тепловоза, тоска и злоба слились в одно и создали новое, незнакомое чувство. Я старался не слышать мужской бубнеж за стеной, смешки матери, скрип дивана и возню на нем. Я слишком хорошо знал, что там происходит: "Ляля, Лялечка, ляляяяяаааааа"!

2011. Анна Чернышова

Это дело ничем не отличалась от сотни таких же, медленно разлагавшихся в пыльно-сладкой полутьме следственного архива. Оно было извлечено из слежавшейся стопки, перетянутой расползающимся синтетическим белым шпагатом, на котором сбоку был криво прицеплен пластиковый бейджик с надписью: "2003".

Так называемые "дела прошлых лет" – особенная категория уголовных дел и головная боль каждого следователя.

Когда совершается преступление, то обязательно возбуждается уголовное дело. На раскрытие преступления правоохранительным органам по закону дается, в общем-то, два месяца. Если за время предварительного следствия преступник не находится, такое уголовное дело должно приостанавливаться. Как правило, несколько раз такое решение отменяется для устранения недостатков и восполнения следствия, но чаще – на всякий случай, во избежание начальственного гнева. Частота и количество отмен зависит от интенсивности поступления жалоб потерпевших, которые не всегда понимают, что если расследование ранее приостановленного дела возобновлено, то делается это для "галочки", срок следствия "съедается", а шансы раскрытия преступления падают.

      Постепенно интерес к делу угасает, само оно направляется тлеть в архиве следственного органа, в ожидании чуда быть раскрытым. Очень редко чудо случается, внезапно появляется информация, и, если в уголовном розыске еще остались сотрудники, которые помнят о приостановленном деле, а следователь проявит должную настойчивость, человек может понести заслуженную кару.

Но это происходит исключительно в режиме "чудо".

Приостановленные же дела получают общее название – "висяки" и лежат в архиве до истечения срока давности привлечения к уголовной ответственности, в зависимости от тяжести преступления.

Когда-то и кому-то вдруг в эйфории создания нового следственного органа пришла воистину гениальная мысль: одним из направлением следственной работы считать совершенно не свойственную следствию функцию – раскрытие преступлений, по которым в прошлые года лицо, совершившее преступление, установлено не было. И в случае минимальной удачи пиарить этот новый, невнятный орган, мол, а поглядите-ка, как мы исправляем недостатки прокурорского следствия. Возможно, для такого сильного пиар-хода была даже создана целая государственная комиссия, приглашены лучшие в стране маркетологи-политологи, креативщики и пресс-райтеры. Возможно, даже составлена программа со сроками, графиками и мониторингом – новый орган отчаянно нуждался в положительном медийном образе. Возможно даже, блестящая идея была хорошо оплачена и отмечена государственными наградами – не нашего холопского ума дело. Но идея тем, для кого она создавалась, была воспринята горячо.

      Но легко придумать – трудно осуществить.

Указание, как водится, было спущено на места, однако как его исполнять, так никто и не понял.

Сначала следственное руководство пошло по самому простому пути, проверенному еще попом толоконным лбом – спустило указания в районы поднять все приостановленные дела и распределить их поровну, закрепив за каждым следователем, а затем требовать и требовать от следователей их всенепременного раскрытия.

Но в данном случае заклятие не помогло, и дела не, почему-то не раскрывались.

Посыпались грозные письма и указания: ввести ежемесячные, квартальные , полугодовые и годовые отчеты показатель – "окончено преступлений прошлых лет"; считать этот показатель приоритетным и установить персональную ответственность руководителей за неудовлетворительные цифири.

Не помогло.

Официально предварительное следствие по уголовным делам прошлых лет не возобновлялось, потому как законных оснований для этого не было.

Тут следует отметить, что такое трогательное понятие, как законность, руководству особого интереса не представляло. Старые уголовные дела не возобновлялись по одной простой причине: возобновление и неизбежное новое приостановление следствия по лохматым висякам привело бы к обвалу статистики по срокам следствия и раскрываемости, и тогда получилось, что имидж органа был бы подпорчен не только в глазах общественности, но и в глазах одного конкретного зрителя, для которого вся эта возня, собственно, и затевалась.

Ну а коли уголовные дела не возобновлялись, то и к производству следователями они не принимались. Затюканные валом текущей работы следователи старые тонкие, плохо сформированные, рассыпающиеся дела большей частью даже не читали.

Из Москвы в регионы ссыпались рейтинги и обзоры, руководителей управлений, оказавшихся внизу рейтингов вызывали под светлые очи главного креативщика, устраивали публичные порки. Говорят, что даже кого-то уволили.

Выпоротые руководители управлений, искали для на дне своих таблиц бедолаг из числа руководителей отделов, а те – следователей.

Но, о ужас! рейтинги, обзоры и даже таблички, почему-то оказались бессильны.

Не помогло руководству и другое проверенное средство экстренной терапии – оперативное совещание.

Следователей отрывали от работы, вызывали на ковер и нещадно драли за отсутствие работы по делам прошлых лет. Ссыпались угрозы, уходили премии в фонд экономии заработной платы, но каждый участник театра петрушки твердо осознавал, что привлечь к дисциплинарной ответственности следователя за дело, не находящееся в его производстве, весьма затруднительно. Закаленные в клерских войнах следователи наращивали броню и продолжали молча игнорировать высокие указания.

Руководители судорожно искали показатели, которые можно было бы вписать в строку "раскрытие дел прошлых лет", приостанавливая в декабре любое мало-мальски позволяющее это сделать дело, чтобы в январе его возобновить и закончить под смешки неблагодарных следователей.

Следующим усовершенствованием в этой невидимой борьбе руководства со своими работниками стало указание ежемесячно направлять по каждому такому закрепленному делу прошлых лет поручение о производстве оперативно-разыскных действий в органы милиции, а затем и полиции с требованиями незамедлительно раскрыть все дела прошлых лет сразу – бумажный монстр на глиняных ногах требовал вовлечения все новых и новых жертв.

Однако и тут руководство ждало новое фиаско, когда подходили сроки, следователи распечатывали одни и те же набранные как правило по выходным дням, но зато единожды, поручения и в тот же день распечатывали на соседских принтерах ответы от оперов с милицейской птичкой, меняя только даты в штампах, регистрируя их по номеру уголовных дел, что позволялось инструкцией по делопроизводству. Случайно залетевшие в следственные отделы опера вылавливались, им вручалась пачка ответов: "получение новой оперативно-значимой информации по уголовному делу не представилось возможным" и на ходу подписывалась.

Бумага, да, тратилась быстро. Потому как еще составлялась справка в управление о проделанной работе по раскрытию дел прошлых лет.

Дела же прошлых лет не раскрывались.

Следователи уверенно вели по очкам, и следующим шагом по внедрению указаний в жизнь стала передача ответственности за данное направление следователям-криминалистам, чьи фигуры были введены в обращение в этом году.

Чем конкретно должен был заниматься следователь-криминалист в районном следственном отделе толком не понимал никто, и вот Анна, случайно получив должность следователя-криминалиста, вдруг обнаружив массу свободного рабочего времени, пыталась воплотить чаяния руководства в жизнь, коли оно так этого хотело, да и следователей надо было бы разгрузить.

Как следователь, даже криминалист, имея на вооружении цифровой фотоаппарат-мыльницу с истекающим сроком эксплуатации и просроченный препарат "Гемофан"*, может вдруг раскрыть расследованное преступление, она тоже не знала.

В архиве ее отдела самые старые висяки датировались 1990 годом.

Читать особо было нечего, в основной массе, дела поражали небольшим количеством проведенных следственных действий, по большинству из них закончился срок давности привлечения к уголовной отвественности, и дела по закону подлежали прекращению. Но на такое прекращение дел прошлых лет было наложено негласное вето – ведь именно из их числа иногда удавалось выудить какое-нибудь уж совсем по беспределу похороненное дело, и если фигурант по нему был еще жив, дело направлялось в суд для прекращения за сроком давности, палочка в клювике неслась радостному начальству.

Мягкая шершавая обложка этого дела пожелтела и осыпалась по углам, листы слегка разъезжались, полустертые карандашные каракули на обложке гласили: по факту убийства несовершеннолетней Зенкиной.

Первым листом дела вместо постановления о его возбуждении оказалась копия заявления формы 1 на паспорт, на приличной ксерокопии наклеена фотография – миловидная большеглазая белокурая девчонка со стрижкой каре, круглолицая с пухлыми губами и бровями в разлет. Зенкина Елена Александровна, 09.05.1986 года рождения.

2003. Саша Солдатов

Выезжать на происшествие ему было откровенно страшно. Его первый криминальный труп и первый самостоятельный выезд – прокурор района уехал в область, его заместитель – в суде.

Александр Сергеевич Солдатов – двадцатилетний следователь районной прокуратуры, в третий раз проверил содержимое следственного чемоданчика, два раза попил чай, четыре – покурил, а теперь нервно раскладывал пасьянс "Косынка" на служебном компьютере. Дежурный полиции позвонил почти полтора часа назад, сказал, что дежурка выехала. Время пути от милиции до прокуратуры 15 минут, и Саша откровенно не понимал, что происходит.

Саша знал, что ему предстоит осмотреть труп женщины, обнаруженный по иронии судьбы начальником уголовного розыска ранним утром в посадках около федеральной трассы.

– Возможно ЧМТ и, возможно, изнасилована, – сказал дежурный и сочувственно добавил:

– Голая и вся в кровище.

Наконец в кабинет ввалился Макс Силкин – стажер с розыска, мастер спорта по гиревому спорту. Из-под свитера Макса виднелся выставленная чуть напоказ поясная кобура с ПМ.

– Ты, что ли, с нами едешь? – Макс развязано и картинно привалился к обналичке двери.

Саша слегка насупился:

– Я вас уже полтора часа жду, – не торопясь, стал натягивать куртку, подыскивая слова, чтобы сказать Максу, что, вообще-то, он – старший группы, и это они едут с ним.

– Да мы, это, заправляться ездили, на двух заправках талончики не принимали, потом за экспертом заезжали. Поехали, все в машине. Там, короче, девка молодая, башка вся разбита, голая, по любому, износ еще. Это Зенка дочка, Петрович сразу опознал. Знаешь Зенка? – последние слова Макс сказал уже в коридоре, не поворачиваясь, и Саше ничего не оставалось, как быстро идти за ним.

На улице стояла серая буханка* с синей полосой по бортам – дежурный автомобиль УАЗ, за ним, прячась от ветра и сгорбившись в мороси, курил милицейский эксперт-криминалист Женя .

Саша быстро сел на место около водителя, в салоне было тепло и накурено, судебно-медицинский эксперт и участковый вяло переругивались в салоне тесного бобика из-за какого-то невостребованного трупа, когда все загрузились, в машине повисла неловкая тишина. В заднем отгороженном отсеке сидели двое тихих мужчин в мятых спортивных костюмах, из числа суточников – понятые, они же грузчики, на ямках они подпрыгивали и слегка бились головами о низкий серый потолок обезьянника .

Труп лежал примерно в 50 метрах за посадками в высокой сухой траве давно не паханного поля. Машину пришлось оставить на съезде с федералки, рядом с "Тойотой" начальника уголовного розыска. По пути к трупу Саша оступился на кочке, холодная вода протекла в ботинок и противно зачавкала.

Дорогу показывал начальник розыска, который бодро выбирал тропинку на заболоченном поле:

– Я, значит, с рыбалки утром ехал всем семейством, отпуск, на, проходит, решил с пацанами своими выбраться. По пути, на, посрать захотел, у дороги, не стал, каждая собака же знает, съехал в посадку. Пошел, значит, в посадку, а тут, на, одна сосна – насквозь видно, пошел кусты искать. Потом вижу, трава примята, как тащили что-то, ну я и пошел поглядеть. А там ноги голые, на, из-под капота торчат. Капот приподнял – Зенка дочка лежит, на, холодная уже… Я и посрать, на, забыл, сразу в дежурку поехал, – в роли свидетеля начальник розыска чувствовал себя слегка неуютно.

– Петрович, а потом-то посрал хоть? – ментовский водила, который вопреки инструкции, пошел со всеми посмотреть на труп, не выдержал.

– Иди на, Федя, – почти ласково отозвался Петрович.

Начальник розыска в обход подвел группу к старому капоту от какого-то грузового автомобиля из-под которого виднелись ноги. На правой стопе болтался обрывок капроновых колготок.

Капот был мятый и ржавый, в земле, неизвестно, когда и кем здесь брошенный. В метрах трех виднелся участок местности без растительности, откуда, очевидно, его и приволокли.

К трупу никто не подходил, Саша слегка замешкавшись, понял, что все ждут от него каких-то действий. Он неуверенно двумя руками приподнял капот за мокрый край. Следственный чемодан, висевший на спине, ощутимо мешал. Саша почувствовал себя дураком, что делать дальше, он не знал.

– Эй, стой-стой-стой!– переводя дыхание, из кустов вывалился милицейский эксперт Женя, на ходу снимая с шеи кофр с "Зенитом", – погоди, я ж еще не снял.

Саша с облегчением отошел к остальным, встал так, чтобы не попадать в кадр фотоаппарата. Макс с водителем Федей подняли и положили капот в сторону. Женя авторитетно пнул проржавленный лист и сплюнул:

– От зилка.

Судебно-медицинский эксперт Николаич призывно махнул Саше рукой. Труп девушки лежал на животе, голова резко вывернута влево, правая рука вывернута под неестественным углом, а левая – вытянута, будто в последние минуты убитая пыталась уползти. Глаза закатались под полуприкрытые веки, жутко виднелись полоски белков. Рот некрасиво раскрыт. Светлые волосы до плеч сбиты в какой-то ком на затылке и склеены черно-красной кашей. На белом сдобном теле алели длинные продольные царапины: на спине и на боках, на животе, на крутых бедрах и покатых плечах.

– Да… красивая девка была, – Саша с подозрением посмотрел на Николаича, он лично ничего привлекательного в трупе не увидел.

Но эксперт смотрел на мертвую с явным сожалением, надев резиновые перчатки, он обхватил голову потерпевшей руками и сильно сдавив, с силой подвигал ею вправо-влево. В голове что-то заскрипело. Николаич грубо потыкал пальцем в центр кровавого узла на затылке. Белые пальцы печаток окрасились в алое. Эксперт поднял кисть погибшей, окрашенные ярким лаком ногти были обломаны, под ногтями песок и грязь, в левом кулаке оказался зажатый пучок сухой травы вперемешку с сосновыми иголками. Саша почувствовал, как на него накатила тошнота. К Николаичу подскочил Женя, защелкал затвором фотоаппарата, Саша поспешно отвернулся, стараясь не показать виду, достал планшет с протоколом осмотра:

– Понятые, представьтесь, пожалуйста,– и осекся под хмурым взглядом понятого, понимая, что зачитывать ему права не надо, – фамилию скажите.

Писать стоя дольше одной минуты оказалось неудобно, от мелкой мороси листы разбухли, ручка царапала бумагу, постоянно застревая, не слишком-то разборчивые Сашины буквы превратились вовсе в каракули. Пока он заполнил шапку протокола, от неудобной позы и напряжения заломило спину и левую руку. Саша достал из чемодана компас и рулетку, не теряя достоинства, сказал понятым: