Застенчивость в квадрате

Она достает из конверта бумаги, показывает, но у меня голова идет кругом, и я ничего не могу разобрать. Плеск воды в аквапарке и вопли детей ввинчиваются прямо в голову, из громкоговорителя каждый раз, когда дети стреляют из водометов в домике на дереве, вырываются звуки казу[2], и я отвлекаюсь, не в силах сосредоточиться. Моя жизнь, какой я знала ее утром, и жизнь, которая сейчас круто сменила направление, вот-вот столкнутся, как несущиеся друг на друга поезда.

Окидываю взглядом холл, ставший мне вторым домом с моего совершеннолетия, когда я в восемнадцать лет присоединилась к маме, став здесь горничной. Наша семья не из тех, кто мог позволить себе поехать куда-то в отпуск, поэтому работа в аквапарке оказалась лучшей альтернативой. Помню, как я проходила под гигантской статуей медведя с банджо на парковке, которого видно даже из Долливуда[3], и чувствовала себя такой взрослой.

«Будто каждый день – отпуск, – говорила моя мама. – Не жизнь, а мечта». Теперь мама в Атланте, и у нее новая жизнь-мечта. А я застряла здесь, даже без тени ощущения, что каждый день как отпуск.

– Бабушка говорила, что собирается оставить все мне, – пробормотала я. – Но это было сто лет назад. Я была ребенком.

– Она любила тебя.

– И за последние двадцать лет, что мы не виделись, не полюбила никого сильнее?

– За эти двадцать лет ты все равно осталась ее внучкой. – Рут накрывает мою руку своей. – Она понимала, почему ты не вернулась. Когда проходит время, чувство неловкости может мешать. Да и твоя мать затаила на Вайолет сильную обиду. – Она отодвигается, разглаживая содержимое конверта. – Ты, если я могу так выразиться, была единственным яблочком на семейном древе, которое ей нравилось. Кому же еще быть наследником, как не тебе?

Пытаюсь осознать информацию, но никак не получается. Если это означает то, что, как я думаю, это означает, я могу все бросить. Уехать из крошечной квартирки, из которой меня вытесняют, так как к подруге переехал ее парень и его друзья теперь постоянно остаются на ночь. Не знаю, что делать с работой, но теперь, с собственным домом, бегство из Пиджен-Фордж – уже не такой большой риск.

Я могу уехать из спа-комплекса «У горы». Могу уехать от Джеммы.

– А можно переехать прямо сейчас? – неожиданно для себя спрашиваю я, чуть ли не прыгая на женщину, так быстро и резко наклонившись вперед. – То есть прямо сегодня?

Рут кивает, отвлекшись на группу людей в купальниках у дверей аквапарка. Оттуда тут же доносится шум, плеск воды, но стоит створкам сомкнуться, как все немедленно стихает.

– Все готово. У Вайолет были последние желания, которые надо будет обсудить, но подробности могут подождать, пока ты не приедешь.

Голубой туман окутывает машины на стоянке, кружась на капризном весеннем ветерке. Сердце, стуча как сумасшедшее, загорается надеждой, понемногу приобретают форму новые планы.

– У меня есть дом, – тихонько говорю я. Голос звучит странно, незнакомо.

– У тебя есть дом, – подтверждает Рут.

Минуты тянутся медленно, пока я привыкаю к новой реальности, но Рут не выказывает никаких признаков нетерпения. Только отходит, извинившись, за круассаном и кофе, а потом возвращается и ест все в той же дружелюбной тишине.

– В чем подвох? – спрашиваю я. – Он обязательно должен быть.

Она давится круассаном и, поморщившись, поспешно делает глоток кофе.

– Попало не в то горло. Не волнуйся, все в порядке. Никаких долгов или закладных. Вайолет обо всем позаботилась.

Я опускаю ладони на стол. Получается, вот и все.

– Хорошо. – Дыши глубже, Мэйбелл. – Думаю, это значит, что… я увольняюсь.

Звучит как вопрос. «Я увольняюсь? Могу ли я это сделать? Неужели это в самом деле происходит?»

Кристин стоит у кассы, ругает стажера за то, что припарковался на ее месте. Можно было бы подойти к ней прямо сейчас и разыграть настоящую драму. История феерического увольнения, воспоминание о которой будет согревать годами.

Можно было бы выбросить бейджик в бассейн.

Уверенно высказать все свои жалобы и претензии, пригрозить, как она пожалеет, когда я уйду. Сколько часов я отдала этой компании, а в ответ получила только полис медицинского страхования, пестрящий дырами, ноль доплат за переработку и ноль из тех бонусов, которые, как меня заверяли, я обязательно буду получать. Можно было бы указать на мокрые сиденья и велеть: «Быстро. Убери. Это», – для вящего эффекта премерзко хлопая в ладони при каждом слове.

При виде Кристин перед глазами мушками начинают мельтешить черные точки, а она тут же оборачивается, словно почувствовав, и пронзает меня взглядом, яснее слов вопрошающим: «Почему ты сидишь в свою смену?!» Господи, как же приятно будет произнести волшебные слова.

Но когда Кристин демонстративно постукивает по часам и хмурится, старые привычки оживают. Я снова безропотная маленькая мышка, встаю, будто собираюсь направиться прямиком за стол в общей комнате за раздвижной стенкой, мой предполагаемый кабинет, в котором я никогда не бываю, потому что меня вечно отправляют отчищать жвачку от ковров.

Никто не видит, как я аккуратно оставляю бейдж, электронный ключ и ланъярд в комнате отдыха. Как забираю сумку из своего шкафчика. Чуть не уношу с собой и пачку набранных «купонов альпиниста» – награды за примерное поведение, которые я собирала, чтобы обменять на большой лимонный коктейль-мороженое. В реальном мире они бесполезны, так что запихиваю их в шкафчик стажера. В голове не укладывается, что я увольняюсь, и тем более так тихо. Больше десяти лет в мечтах представляя, что в моем характере уходить шумно, хлопнув дверью, сейчас я не издаю даже легкого пшика.

Рука уже лежит на двери, вот-вот толкнет ее, как раздается оклик: Джемма выкрикивает мое имя с гигантского кресла-качалки, новшества, на котором любят фотографироваться за 29,99 доллара семьи. В этот момент я увольняюсь еще активнее.

– Эй, Мэйбелл! У тебя перерыв?

Вот он, мой час настал.

Ты просто астрономически ужасна, по тебе я буду скучать меньше всего. Ты заморочила мне голову, оскорбила мое доверие и имела наглость быть такой милой, что я и через много лет не смогу понять, как же так. Ты как камешек в ботинке. Неисправная душевая кабинка. Как длиннющая пробка. Как горсть жвачек среди конфет в ведерке со сладостями на Хэллоуин.

Кто-нибудь другой сказал бы это вслух, еще и похуже. Но, к сожалению, я – это я, покорный коврик в прихожей, которая, вероятно, вообще-то будет скучать по ней, так что я просто натянуто улыбаюсь и машу в ответ.

– Да. Скоро увидимся.

И вот я уже поворачиваюсь к ней спиной и выхожу. Последние обращенные к Джемме Петерсон слова храбростью не отличались, но на душе сделалось легко при мысли, что они последние. Теперь я снова улыбаюсь, и улыбаюсь по-настоящему. А по-настоящему улыбалась я… так давно, что уже и не помню.

Одна из примет об удаче звучит так: за черной полосой идет белая. Луч надежды, выглядывающий из-за туч. Подростковые годы я провела в сомнительных мотелях или на диванах, принадлежащих тому, с кем в то время встречалась моя мать, болтаясь за ней по всему Теннесси, лишь урывками попадая в школу.

Я всегда выбирала неправильных парней, которые мне изменяли, и вообще-то должна была нарастить твердую скорлупу из проблем с доверием, но сердце слишком трусливо и по-прежнему сразу же прыгает в руки любому, кто их распахнет. Я чистила туалеты, меня унижали, игнорировали и представляли как утешительный приз проигравшим, а потом раз за разом отпихивали в сторону. Моя лучшая подруга вовсе не подруга. Любовь всей моей жизни нереальна.

О мое сердце вытерли ноги, растоптали его в пыль. И вот сейчас, прямо с неба, на меня падает удача.

Я начинаю новую жизнь в «Падающих звездах».

Вершина мира – крохотная деревушка в графстве Блаунт, не получившая статуса города, с населением настолько мизерным, что там нет ни школы, ни почты. В детстве я думала, что «Вершина мира» – скорее местное прозвище, не может же деревушка действительно так называться, но потом нашла название в телефонном справочнике. Мне это показалось просто очаровательным.

Последний раз я смотрела на Вершину мира с пассажирского сиденья синей «Тойоты Камри» сквозь застилающие глаза слезы. Мне было десять, а мама пришла в такое бешенство, что не могла сконцентрироваться, и вела машину дергаными рывками, удаляясь от города на рекордной скорости и, будто вор, постоянно проверяя зеркало заднего вида – не висят ли родственники на хвосте. Часть меня тогда так и не оправилась от разочарования, что за нами никто не погнался.

Теперь я сижу за рулем той же самой машины, и в глазах выросшей, павшей ниже некуда Мэйбелл все кажется нереальным. Одновременно другим и тем же самым, словно картинку перевернули, и я смотрю на нее, стоя по другую сторону. Дорожный баул, три коробки и спортивная сумка, втиснутые в багажник и утрамбованные на заднем сиденье, – вот и все мое имущество. Работая за мизерную плату, много и не накопишь, особенно если бо́льшую часть жизни провести с кем-то, кто спокойно берет у тебя все, что захочет.

Навигатор ведет меня в никуда сквозь мерцающие сумерки, мимо расступающихся время от времени деревьев, за которыми открывается такой вид на горы, что дух захватывает. Фары вспыхивают, выхватив флуоресцентный знак: кто-то перекрасил старое предупреждение о тупике, указав вместо этого «Ханнобар Лейн», и кровь начинает пульсировать узнаванием. «Мы знаем это место, мы знаем это место», – поют инстинкты, и меня накрывает волной ностальгии, хотя вызвавший ее краткий миг моей жизни вряд ли длился дольше четырех месяцев. Только попадается что-то знакомое – и сразу же вспоминается второе, третье, еще и еще, и хотя пятнадцать минут назад окружающая местность казалась мутной кинопленкой, во мгновение ока я уже знаю ее как свои пять пальцев. Коптильня эпохи Гражданской войны, стоящая под углом в сорок пять градусов, кладбище с гладкими от времени надгробиями – старые друзья. Еще не доехав, я уже знаю, где будет вмятина в заграждении, и знаю, откуда она взялась.

Последний поворот – и я машинально притормаживаю, прищуриваюсь и начинаю разглядывать стоящие один за другим знаки в свете луны, точно сталактиты, нависающие над землей. «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ», «ЗЛАЯ СОБАКА», «ОСТОРОЖНО, МЕДВЕДИ», «ВАС СНИМАЕТ КАМЕРА».

Сердце бьется как сумасшедшее, слезы подступают к глазам, но проливаться не спешат.

«Ты должна была вернуться гораздо раньше. Ты могла быть нужна ей. А сейчас уже поздно», – стучит в висках.

А потом у меня перехватывает дыхание, потому что вот они, «Падающие звезды», простираются передо мной во всем великолепии. Розовый камень главного дома цвета сумерек в море гортензий, четыре дымохода на фоне черного холодного неба, еще более темного, чем почти сливающиеся с ним горные склоны. Каждое дерево, цветок, каждая травинка и каменная плитка на мощеных дорожках – все четко выверено, продумано. Невысокие аккуратные живые изгороди обрамляют до одержимости тщательно подстриженный газон.

Первые девять лет моей жизни были наполнены множеством «Не трогай это!» и «Можешь сегодня поспать на диване, но завтра потрудись найти другое место». Я была обузой, занимающей гостевые комнаты, верхние койки и кухонные столы, ребенок без ремня безопасности, потому что в машине, и так полной кузенов, нам приходилось втискиваться на заднее сиденье седана. С тех пор как мне исполнилось одиннадцать, следующие шесть лет мы с мамой не могли больше полагаться на семью, оттолкнув их многочисленными просьбами о помощи, так что я вместе с ней ездила с места на место, повзрослев гораздо быстрее, чем другие дети. Думая о десятках крыш над головой, под которыми мы рано или поздно оказывались, я всегда вспоминаю ту единственную крышу. Ту, с которой ни одна другая не смогла сравниться.

На одно восхитительное лето я почувствовала себя желанной и нужной. Мы тут же установили собственные, неповторимые семейные традиции: наблюдать за птицами поутру, рассказывать сказки на ночь. Я помогала поливать фиалки, пробивавшиеся вдоль дорожек, чувствуя себя маленькой девочкой из «Таинственного сада», учила названия всех видов растений, которые с тех пор забыла. Обо мне не просто заботились, я действительно строила целую жизнь.

И воображение мое так вышло из-под контроля потому, что в глубине души, несмотря на все, что со мной случалось и куда меня после забрасывала жизнь, я всегда знала – такое место, как это, действительно существует. Великолепное, ухоженное, неподвластное времени: мир, запертый внутри снежного шарика.

Вот только это уже не он.

Зеленые холмы, окаймленные лесом, теперь сами почти все заросли деревьями, когда-то далекая чаща теперь так близко, что кажется, еще немного, и она поглотит и сам дом тоже. Вьющиеся лозы оплели особняк. Они ползут по стенам, вцепляясь в каменную кладку, откалывая кусочки. Фары машины светят прямо в окна на первом этаже, выбитые, подмигивающие осколками, точно распахнутые акульи челюсти.

С потолков свисают лохмотья штукатурки. Обои отваливаются от стен. Странные темные тени поднимаются прямо к канделябрам. «Падающие звезды» поразила болезнь, точно замок Спящей красавицы после наведения проклятья. Дом даже больше не розовый: он серебристо-серый, как осенняя паутинка.

– Нет, – не веря своим глазам, выдыхаю я. Вайолет всегда так заботилась о своем доме, каждый день протирала пыль, пылесосила, мыла. В нем не было ни одной перегоревшей лампочки, а в библиотеке не нашлось бы ни одной криво стоящей книги. Кровати заправляли сразу же после пробуждения, тарелки мыли после еды, не мешкая, а вещи свои ты складывал сам, стоило только достать их, еще теплые, из сушилки. Это поместье было ее радостью и гордостью. Она правила им как королева.

Мое внимание привлекают два квадратика света, мерцающие среди ближайших деревьев. Окна. А рядом с ними – треугольная постройка. Раньше там была рабочая мастерская дяди Виктора, но когда я маленькой забралась туда посмотреть, внутри обнаружила только темные груды заржавевшего оборудования для фермы и паутину. Теперь там горит свет, а рядом припаркован чей-то пикап.

Я осторожно подбираюсь ближе: тропинка неровная, асфальт местами распорот корнями деревьев – природа возвращает себе свою территорию. По дороге, зажав в кулаке ключи на манер когтей Росомахи, перебираю в памяти все, что знаю о правах незаконных поселенцев. Пикап – не единственный нежданный сюрприз: рядом стоит желтый «Фольксваген Жук», совсем как тот, куда, попрощавшись, забралась Рут Кампос.

Та самая Рут, которая сейчас распахивает входную дверь и улыбается:

– Мэйбелл! Чудесно, ты как раз вовремя.

– Вовремя для чего?

– Как добралась? – вопросом на вопрос отвечает она.

Мне просто кажется, или она правда нервничает?

– Я только увидела дом. Он в плохом состоянии. Просто ужасном. Не ожидала увидеть вас здесь… – Вглядываюсь ей за спину, мельком заметив розовую плохо освещенную гостиную без малейших признаков ржавых инструментов или паутин. Вместо этого там стоит диванчик в клетку, столик и настольная лампа со скачущими по абажуру мустангами. Стены бревенчатые, время от времени мигает голубоватый свет – где-то работает телевизор.

– Кто там? – спрашивает чей-то новый, глубокий голос. Я выпрямляюсь.

Неожиданно в дверном проеме появляется мужчина, закрывая весь обзор. Я дергаюсь, споткнувшись, и он машинально протягивает руку, будто чтобы помочь, но я уже шагнула назад, восстановив равновесие.

Это не просто мужчина. Это тот самый мужчина. Все еще единственный мужчина из моих самых потаенных, темных мечтаний.

Он высок, широкоплеч, с волевым подбородком. Русые волосы обрамляют лицо небрежными волнами, напоминая падшего ангела, чуть не утонувшего: Посейдон выбросил его из моря, а молния вернула к жизни. Глаза его сияют как топазы, как бокал искрящейся газировки в солнечных лучах, и зрачки расширяются, остановившись на моем лице. Все мысли, когда-либо приходившие мне в голову за все тридцать лет, вылетают за один миг. В горле чешется, будто от пыли, и в глазах, и в ушах…

Буря в душе пронзительно взвывает, дергается, качает головой. Невозможно.

Все невозможное сегодня возможно. Это Джек Макбрайд.

Глава третья

– Кто это?

Невозможный Джек Макбрайд, раздраженный моим неожиданным появлением, мрачно наблюдает, как Рут жестом приглашает меня войти, а я послушно, будто в тумане, следую. Нет, невозможный Джек Макбрайд просто в ярости. Да и я не в состоянии сохранять спокойствие. Не могу перестать таращиться на него. Будет просто чудом, если я сейчас не свалюсь в обморок прямо к его ногам.

– Ты существуешь, – хрипло выдавливаю я, слишком тихо, чтобы кто-то услышал. Во всяком случае, мне так кажется: ощущение громкости катится прямо в бездну вместе со зрением, здравым смыслом, самоконтролем, всем, что я знала о жизни, и так далее.

– Это Мэйбелл Пэрриш, двоюродная внучка Вайолет, – сообщает Рут. – Дочка Джули. – И голос такой приторный, будто я подержанная машина, которую она пытается продать. – И она просто лапочка, так что будь милым, – выразительно просит она, подхватив мою безвольную руку и помахав ему в знак приветствия. – А это Уэсли Келер, садовник и управляющий поместьем.

Уэсли Келер.

Уэсли Келер, Уэсли Келер, Уэсли Келер. Это иностранный язык. Непостижимо. Он вообще не выглядит как Уэсли Келер, он выглядит как Джек Макбрайд: безумно романтичный, со склонностью к музыке и большим интересом к сфере недвижимости. Харизматичный, очаровательный. Заядлый путешественник, сёрфер, защитник окружающей среды. У него врожденный дар ладить с девушками.

«Джека Макбрайда не существует», – напоминаю себе я.

Но!

Открываю рот, и из него со звуком спущенной шины вырывается накопившийся там воздух. Мужчина хмурится на мое «Эээээээээ», и винить его за это нельзя. Ну и выражение у меня, должно быть. Мне очень хочется, пусть так и делают только в фильмах, снять очки, протереть о рубашку, а затем надеть снова – проверить, не мираж ли передо мной.

– Господи, для тебя это, похоже, нешуточный удар, – замечает Рут. – Знаю, ты не ожидала никого увидеть. Прости, что пришлось все так преподнести вам обоим.

Джек – нет, Уэсли – резко оборачивается к ней.

– Преподнести что? – спрашивает он напряженно.

– А? – Рут оглядывается в поисках чего-то, на чем задержать взгляд. С точностью, будто от этого зависит жизнь и смерть, выбирает чайную чашку на подносе.

– Что преподнести? – изменившимся тоном повторяет он.

Он даже выше, чем я представляла, такой крепкий, устрашающий. Меня поражает его тень, маячащая на стене, от пола до потолка, и линия упрямой челюсти в профиль. Поражают едва заметные изменения в сложившемся у меня образе, который встает перед глазами, стоит только вспомнить его имя: волосы у него на пару сантиметров длиннее, чем на фотографиях, и более растрепанные. На правой щеке видны четыре шрамика после угревой сыпи, а от света лампы черты его лица, и особенно рот, меняются, как и линия носа. Она не прямая! И совершенно очаровательная. И странная. Чуть левее от адамова яблока у него веснушка. Теперь я это знаю, знаю, что он существует, и сейчас нахожусь с ним в одной комнате и вижу эту веснушку, о которой прежде не догадывалась…

Мозг так ошеломлен подобными отклонениями от запечатленной картинки, что продолжает выключаться каждые пару секунд. Это не он – но ведь он, и вроде бы нет – и все же да. Фотография в памяти рассыпается, уступая место наблюдениям из реальности, из настоящего. Это сбой в Матрице – по обе стороны от него появляются бегущие столбцы зеленого кода. Может, я умираю?

– Рут.

Я дергаюсь. У него низкий голос, как шорох гравия под чьей-то тяжелой поступью, и все крошечные рецепторы внутреннего слуха тут же реагируют. Точно, это предсмертная реакция.

Рут поджимает губы. Крутит часы на руке, пока они не начинают показывать Тихоокеанское время.

– Да что происходит? – не выдерживаю я. – Как вы тут оказались?

Я схожу с ума. Это лицо. Боже мой, я представляла его тысячу раз. В какой-то момент я думала, что влюбляюсь. А теперь еще и голос под стать. За все недолгое время наших отношений мы никогда не говорили по телефону. Переписывались в том приложении для знакомств, пока я не намекнула, что готова удалить его и сделать следующий шаг вместе с ним, после чего мы начали переписываться по электронной почте. Интернет в Коста-Рике работал с перебоями – туда он, по идее, уехал волонтером после урагана. Говорил, что позвонить никак не может, но что он ждет не дождется, когда сможет вернуться в Штаты и встретиться со мной.

Я всему верила. Считала его сообщения такими романтичными, как старомодные любовные письма на современный лад, но потом пришло разочарование, потому что сообщения оказывались недостаточно длинными, приходили недостаточно часто. Все было недостаточно. Мне нужно было услышать его голос. Нужно было прикоснуться в реальности. Каждую ночь перед сном я благодарю богов, что мои фальшивые отношения с Джеком никогда не дошли до более откровенного этапа. Стоило мне попробовать намекнуть, и Джек тут же уклонялся, переводя тему, заставляя меня переживать, что между нами нет химии. Теперь же я рада, что Джемма не смогла перейти эту грань. А ведь отправь я свои обнаженные фотографии коллеге… даже не знаю, смогла бы я это пережить.

Я просто идиотка. Раньше мне и в голову не приходило, что хотя личность, созданная Джеммой, не существует, фотографии-то настоящие, а значит, где-то там все это время бродило реальное изображение моего несуществующего бывшего парня, который и понятия не имел о моем существовании. До этого момента. Теперь он в курсе моего существования, но меня саму не знает. Не знает как «Джек» и сейчас холодно, даже сурово разглядывает, и чувство неловкости пробирает меня до костей. В глазах нет ни намека на привязанность, ни искорки узнавания.

– Что значит – «что я здесь делаю»? – отрывисто уточняет он. – Я здесь живу.

– Что, черт побери… – начинаю я. – Это я здесь живу! – Это уже слишком. – Вы откуда взялись?

– Прошу прощения? – озадаченно переспрашивает он.

Рут касается моего плеча, но я едва замечаю. Она спрашивает, в порядке ли я (разумеется, нет), и одновременно Уэсли всплескивает руками и заявляет, что понятия не имеет, о чем все говорят. Единственное, что мне приходит в голову – это вытащить телефон. Там два сообщения от Джеммы: «Привет, ты опаздываешь», через пару часов: «Ты в порядке?» Одно от Кристин: «Ты не отметилась перед уходом и не получила разрешения уйти раньше. Можешь рассчитывать на письменную жалобу». Пропущенный звонок и сообщение на автоответчике от Пола, моего начальника, которое я слушать даже не собираюсь.

Листаю сообщения в почте в поисках фотографий, которые мне присылала Джемма с почты Джека (раньше они были у меня в телефоне, но я давно все стерла), и в голову закрадывается подозрение, а вдруг я ошиблась. Я слышала о таком: когда слишком концентрируешься на одном человеке, то начинаешь видеть его везде. Уэсли может оказаться совсем не похож на Джека, но мой изможденный мозг выжат как губка после долгого и тяжелого дня, так что это просто галлюцинации. Линии передач между глазами и нейронными связями распилили обитающие на чердаке дикие еноты.

Или нет.

– Ага! – Торжествующе показываю им телефон. Вот она, моя любимая черно-белая фотография Джека Макбрайда. Это он. Точно он! Да, с щетиной и без смокинга, но я же права. Господь и все его архангелы.

Уэсли медленно переводит взгляд с экрана на меня, такое быстро расцветившееся монохромное изображение. Наблюдаю за сменяющимися в его прекрасных карих глазах эмоциями и мыслями, точно альбом листаю. В самом деле, эти глаза – что-то невероятное. Они как поблескивающие камушки на речном дне. Как бронзовые монетки. Как кожаная обложка дневника грустного чувствительного эмпата, пишущего стихи о потерянных возлюбленных…

– Откуда, – медленно начинает он, вырывая меня из блуждающих размышлений, – у вас моя фотография со свадьбы моего брата?

– Это… хороший вопрос.

Медлю, будто это он должен ответить.

– Я не понимаю. Здесь никого не должно было быть. И потом, дом же просто разваливается! Что с ним случилось? Вы же тут садовник? Так и сад тоже в ужасном состоянии!

Он, нахмурившись сильнее, уже открывает рот, но я продолжаю, не оставив ему шанса:

– Я хочу знать, кто вы, и прямо сейчас. Вы знакомы с Джеммой Петерсон? Вы с ней заодно?

– Заодно в чем? – тоже повышает голос он. – И кто такая Джемма?

– Джемма Петерсон! – С меня довольно. Больше никто не будет играть со мной как с куклой. Я ожесточенно тыкаю в телефон, пока не нахожу страничку Джеммы.

– А я тоже должна знать какую-то Джемму? – в замешательстве восклицает Рут. Уэсли пожимает плечами, но потом в его лице что-то меняется. Я вижу этот миг – тот самый, когда он узнал фотографию.