Честные папоротники

Виталий Шатовкин

Честные папоротники

Кассандра, шар из хрусталя

Кассандра шар изхрусталя катнёт – а он пологий, будтоторс героя, сжимающий себяв водоворотВиталий Шатовкин

Первое, на что обращаешь внимание, читая эти стихи, – это плотность стиха, его теснота, о которой Тынянов говорил, как об условии собственно поэтического произведения, и еще – какая-то не сразу понятная неправильность чего-то, сбой чего-то. Очень быстро становится ясным, что первый уровень сбоя происходит в плане несоответствия акустики стихотворения его графике – стихи откровенно построены на визуальном несовпадении строки и их ритмической организованности, которая обыкновенно оформляется на письме так, что каждая ритмическая единица регулярного стихотворения – строка, стоит отдельно, обозначая строгий ритмический отрезок звучания.

Стихотворения Шатовкина не подчиняются этому правилу – визуально первая строка классического по звучанию четверостишия может быть продолжена в своей позиции второй строкой, в свою очередь теряющей свой ритм и метр благодаря графическому сращению с третьей строкой и т. д.

Благодаря этому (в общем-то, простому, почти механическому приему) в восприятии стихотворения читателем возникает некоторое зияние, некоторый зазор – следуя в первую очередь графике, он читает стихотворение, написанное верлибром, а следуя слуху, прислушиваясь к рифмам, он начинает слышать внутри верлибра еще и организованное регулярное стихотворение, которое словно «протаивает» сквозь свою верлибрическую основу. Простой прием «неправильной графики» приводит к тому, что слух читателя угадывает сразу два одновременных звучания, два «исполнения» одного и того же текста, который начинает мерцать и двоиться, как по ритму, так, в связи с этим, и по своему поэтическому смыслу, ибо, как все мы знаем, смысл слова в поэзии связан с его ритмическим контекстом, его напевным произнесением.

В силу этого слова и их смыслы в поэзии Шатовкина также начинают петь на два голоса, сдвигать самих себя – каждое слово стремится обнаружить и продемонстрировать свой смысловой зазор, некоторое смысловое зияние внутри себя самого.

Пользуясь сравнением, можно сказать, что трещина, возникшая в стекле стихотворения, пошла не только в его длину, но стала ветвиться, множась, подробно мельчая, охватывая и заполняя всю его плоскость, каждый мельчайший фрагмент. У слова стихотворения, как и у самого стихотворения, возникает «двойник», не очень-то на него похожий, или, выражаясь точнее, вторая ипостась, словно обусловленная другой точкой обзора с иной перспективой, другой «точкой сборки».

Немного преувеличивая, можно сказать, что мы имеем дело с процессом шифровки и дешифровки смыслов и ритмов, процессом припрятывания, сокрытия, пряток:

Прятки в Пьяном лесу

За каждым тень тянулась словно бант, но неохотнодвигались близняшки – их спринт напоминалседло кобылы, прижавшейся к обочинелесной. На фоне шелеста сырыхберёз и клёнов – блеснёт стеклом слоёным водоёми понесёт тебя за угол дома. Дай сил не статьмишенью для клевца, в просак попастьзастуканным на месте – считатьдо ста, заучивая песню. Пока вокруг не рассекретятблеф – притворствуй, будь похож на реверанс,на камушек в расстегнутых сандалиях —дай сумеркам унять твою фигуру:лес Пьяный, как заполненный сервант – сверкнёт иобовьёт мускулатуру. Кто вышел из игры – тотхерувим с распахнутым во рту собачьимлаем – здесь в сетках панцирныхи свита, и звезда: кто проиграл,тот больше не играет, ноловит дым и чует-–провода.

Здесь в обличии верлибра прячется «белый стих» написанный традиционным пятистопным ямбом, а смыслы слов, благодаря упомянутому приему с графикой, образуют сетку трещин и значений, которая выполняет роль сокрытия-обнаружения, структурно тождественную игре в прятки.

Введение простейшего приема – графического сдвига – приводит, как мы видим, к далеко идущим последствиям. Игра – это прятки смыслов, игра в прятки – это прятки смыслов и самих их носителей вдвойне. Все это присутствует в поэтике Шатовкина. Но в ней существует еще одна форма пряток – это сон и как предельная их форма – сон детский, заново организующий смысловое положение спящего – мы его видим, а он нас не видит, мы здесь, а он и здесь, и – там; то, что видит он, мы видеть не можем. Смыслы здесь также двоятся, образуют некоторую, близкую к сакральной, границу, спящий человек всегда иномирен, всегда обнаруживает зазор и зияние в нашей повседневности:

в районе локтевого сгиба —кирпич влетающий в окно – на берегвыпавшая рыба. Кровит её надорванный плавник, покавокруг срастаются краями – тень шторки и ночнойкошачий крик – не покидай убежище своё внадежде перепрятать страшный сони рассказать о нём наутро маме.

Вообще же, тема детства, детского сна, детских игрушек, детской болезни – постоянна в книге «Честные папоротники». И здесь различим еще один классический зазор: взрослый-ребенок. Фантастика детских снов и душных кошмаров пронизывает почти сюрреалистические образы и видения стихов. Многие из них посвящены той или иной детской игрушке, часто в сновидческом аспекте восприятия:

Похожий – на нательный,медныйкрестик, игрушечный фанерный самолётик, нечаяннозабытый в крепком сне: вы с ним – раз в год —закрылками сомкнётесь, чтоб вместевспомнить о случившейся-–весне.

Некоторые стихи прямо посвящены детским игрушам, например, «Ослик», «Калейдоскоп» и другие, но игрушечное название соотносится с усложненным и метафорическим материалом, вовлеченным в поэтическую речь, вполне косвенно, обозначая и называя, скорее, атмосферу рассказа (показа), нежели саму игрушку.

Вообще же мир этой поэзии очень плотный, очень телесный. Существующая тенденция перетягивает мир внешний со всеми его звездами, окрестностями, городами и стройками – внутрь, внутрь тела:

а под флиской Надым, суетитсяретортой и стройным аптечным стеклом. Дажекажется, вроде бы он на цепях повисает:здешний воздух, как будто оклад

Особое значение имеет орган дыхания и само дыхание как выражение границы телесности и связи внутреннего и внешнего миров. Вообще тактильность свойственна в этой «прячущейся» поэзии – губам как инструменту предельного и несомненного восприятия, связанного и с дыханием-жизнью, и с телом:

…ослица – превозмогая немоту и натяжение губ напропасть между словами и свистком

или

веснагубами к ней прижалась и пьет во всетринадцать ртов не отзываясь

или

Ткнётся веселой губой в перебитыйландшафт – пряча в коробку от спичек чужойбрудершафт

и так далее, больше сорока раз на протяжении книжки. «Губы» в этом поле смыслов – и орган речи, и орган дыхания-жизни, и орган, которым можно с невероятно-первичной несомненностью, свойственной младенцу, удостовериться, что тепло и реальность мира – здесь рядом. Хочется сказать, что «губы» в этой поэзии – орган предельного телесного видения, расширенного в круг, в окружность жизни, ибо сквозь губы струится дыхание, сквозь их разомкнутость, сквозь их живую пустоту. И круг, окружность, сфера, снятые с формы губ наполняют ткань стихотворений, я бы даже сказал – переполняют их:

и бохайское зеркальце водит по мертвому кругу, накоторый внахлёст высыпают из недр жемчуга…

или

Свет провисший, похожий на лампочку вмайском жуке, он, готовый взбрыкнуть, округлитсядо водочной стопки

или

Кассандра шар изхрусталя катнёт – а он пологий, будтоторс героя, сжимающий себяв водоворот —

где шар, дитя круга, к тому же носит функцию гадательную (прячущуюся/являющую), стоя рядом с пророчицей Кассандрой.

Структурная организация этой поэзии напоминает ячеистую сеть, не случайно «снящуюся», как и большинство вещей автору –

Я в брошенной марле увидел густеющий луг, где вкаждой ячейке зарыт одуванчика шорох

Само стихотворение организовано, словно ячеистая плоскость, в которой, играя смыслами, прячутся-обнаруживают себя слова со сдвинутыми смыслами. Есть две формы подачи материала в поэзии: рассказ и показ, объяснение и созидание. Поэзии Шатовкина присущ как раз второй подход, собственно, поэтический, авангардный – созидание, выстраивание нового мира, нового поэтического объема, в котором, все, что происходит, происходит одновременно, не стремясь вытянуться в недостоверную и условную форму сюжетного времени, времени рассказа – стихотворение к тому же торопится назвать вещи больше, чем выявить сами предметы, к которым обращено называние.

Отдельный предмет не имеет значения, имеет значение его имя, которое входит в иную, нежели видимая математическим глазом реальность, поэт захвачен живой странностью называния, почти одержим ей. Поэтому при невероятной поэтической (метафорической, изобразительной) активности, возникает ощущение, что стихотворение никуда не движется, что для игры с нами в прятки этого движения не нужно – вот заданный пейзаж вне времени, в котором что-то важное скрывается-проявляется, и в этом действии скрывания как раз и расположено внутреннее движение стихотворения, куда может войти читатель, на долю которого выпал жребий «водить», идти искать.

Эту поэтику также можно сравнить с детской игрушкой – калейдоскопом, ставшим названием одного из стихотворений:

Калейдоскоп

IРаз, два, три: повернёт алфавитное колесо ручнойкарлик в костюме хламидомонады – глубькармана – берёзовый туесок – изкоторого падают детскиесны – разноцветные фантики – из-под стеклянныхсекретов…

Время в зрелище мерцающих и симметричных стеклящек отсутствует, каждый раз они складываются в неповторимую картинку, каждый раз они, как слова в стихотворении, являют новое неподвижное изображение, которое можно рассматривать на невидимой плоскости «экрана». Не забудем также, что и тут присутствует окружность, таящаяся в форме волшебной трубки, как таится она в форме губ, как запечатана она в циклическую модель времени, отвергающую время линейное, прогрессивное.

Время в поэзии Шатовкина либо циклично, либо мнимо, а пространство часто вывернуто и расположено внутри тела, как дитя внутри матери.

Метафоры, иногда близкие к метареалистической поэтике («как прыгающий вверх кузнечик ты уменьшаешь свою тень») представлены интенсивно, и, если читатель хочет войти в мир поэзии Шатовкина, то вот один из возможных подходов. –

Можно представить себе каждое отдельное стихотворение книги как один большой многомерный иероглиф, состоящий из множества графических символов, которые при внимательном их узнавании и прочтении складываются в большую смысловую единицу – само стихотворение. Способ, при помощи которого эта единица будет складываться, произволен и зависит от самого читателя – вы можете пойти по самым разным траекториям, смысловым и ассоциативным тропкам, и вы придете к цели, ошибки быть не может, потому что это стихотворение как раз и выстраивается отчасти из того, что таится в вашей памяти и вашем подсознании.

Восприятие стихов напрямую связано с их графикой, с их начертанием, что также отсылает к «картинной» природе и к каллиграфии иероглифа, родственной живописи.

Время – враг этих стихов, как уже было сказано. Попробуйте почитать их вслух, и вы рискуете услышать вполне традиционное регулярное стихотворение, чаще всего зарифмованное.

Поэтому лучше читать их с листа, с экрана, «шевеля губами», и тогда может случиться, на мой взгляд, главное – вы попадете в «зазор». Вы сможете оказаться внутри «зияния» смыслов, ритма, значений, самого поэтического поля, вы сможете оказаться в пространстве, у которого нет последнего словесного определения, как и у вас самих, в том ускользающем объеме, из которого и творятся стихи, вещи мира и мы сами. Он-то и обозначен, прежде всего, как подоснова всего в пропадающей и возникающей поэтике «Честных папоротников». И поймав это зияние с помощью усложненного слова, вы, возможно, лучше почувствуете то, что лежит по ту сторону слова – Бытие мира и Бытие себя.

Андрей Тавров

Часть первая

[Я]

«Я плыл, я тёк, я дребезжал – покуда был…»

Я плыл, я тёк, я дребезжал – покуда былрасчетвертован, и выемкой осиныхжал – весь алфавит на мненаколот. Где буквы лязгом позвонков —одна к одной – бурлящим градом —сплетались сотней узелков,-–станочницей ишелкопрядом.

Неверленд

Колосс на глиняных ногах – возможно, ночь так видитсяребёнку, переживающему страх не меньший, чемродимое пятно – в районе локтевого сгиба —кирпич влетающий в окно – на берегвыпавшая рыба. Кровит её надорванный плавник, покавокруг срастаются краями – тень шторки и ночнойкошачий крик – не покидай убежище своё внадежде перепрятать страшный сони рассказать о нём на утро маме. Сойдёт за наводнениеиспуг – ты вспомнишь, первый раз катился с горки,стояла женщина бетонная без рук – изнанкаоблака и праздничная гжель – а надзаливом пятнышко моторки – неслось как шмель. Храняот глаз чужих благую весть, покуда зреют огонькиминдалин, оно – то разрасталось до небес —цветная скатерть с общего стола – тоисчезало, то врастало в камень, то становилось тоньше,чем игла. И не найдёшь в кармане, как ни шарь, аесли спросят: ничего не видел, неопалимыйшепотом кустарь – придонный узелок-–трескучих мидий.

Сургучный мальчик

I.В оконной раме вспыхнет наугад – нательный крест изапертая птица – нет ожиданий – горбится печаль:войдёшь в неё, она начнёт двоиться и клеитьтвёрдый знак на календарь. Наш городвыгнут – соевый стручок, кулак разгульный – тромб вгруди тирана – клубничных трещин равномерныйсрез – здесь мальчик лепит тень аэроплана идальше с ней живёт наперевес. ХранитII.в слезах не воздух – мыльный шар – поддужный лязги певчий колокольчик, над язычком его стрекочетлуг и застревает мятликом в подмышках, а онзамрёт на месте, сделав круг, и встанет,словно циркуль – без одышки. Так смерть видней. Невытолкнуть за дверь – комок из горла остроносыхгорлиц – сургучное родимое пятно, в которомчестно, холодно и сыро – кафтан снимиIII.с себя берестяной, как парашют встревоженного ИЛа.Твой папа до тебя не долетел, он сон в обнимку спагодой сирени: нет закутков и страсти нет, идна – опустится бессмертник на колени,сойдя седьмой водой с веретена. И тихо липнет больк твоим рукам, когда ты небо складываешь втрое:рожок луны, Пегас, укромный дождь – и лист,как будто выкройка героя – испытываетпри сближеньедрожь.

Торшер

Когда часы не в состоянии услышать самих себя – ночь —торжество – не расстояний, но углов. Обрывистовступая наугад – стеклянным холодкомдерзнёт пружинка – витаялестницаотождествлённых дней, и пляшет в зеркале серебряныйрожок. Что может быть намеренно плотней: чемамальгама, чем бессонница, чем память,в эти минуты голос – кованаяцепьнад якорем – упавшим между связок. И губы начинаютцепенеть, а привкус тишины – как битум – вязок:рукой дотронешься и Прометей отвязан,ногой заденешь, разомкнётся-–сеть.

Фрагмент из сна

Я часто вижу замкнутый сон, размером с воскресноеутро: у него в перспективе линия берега, чьи-товысокие руки и косточки слив. Афишницыв летнем саду, укрытые ленинскойсутрой, и выпуклый – рыбьего глаза муар – объектив.В нём тесной струной – соломинкой цвета неба,на волоске от градирни имя твоё, и памятьуглами играет в досрочное нетто, аветер песком заметает кирпичный проём. Там береггалечной пастью глотает шальные сомнамбулыряженых волн, и ближе всего к опознаниюсчастья из всех частей речи – глагол.Прошедшие губы монетой втекают – рудою в словах,здесь краской подъездной на лестничных окнахзамашисто рисовать: то Junkers трофейный,то липнущий вывих, то ряску в воде,где леской пришито отзмеев воздушныхко мне же моё-–нигде.

Матрёшка

I.Ты меня спрячешь от дождя в шарообразнойтесной сумке – твои нательные рисункигорят, как выемки вождя, настекловидном спящем теле под глинобитнойхохломой, и тянется из подземелий твояродня – нарушив строй. ЧутьII.ввинчивая до упора, разделят куклу пополам,и домотканый сарафан геометрическимузором – эмаль, стянувшись взавитки, как стёкла луж под первым снегом, —покроет конькобежный трек, и из тебя —как из ковчега наружу выйдетIII.человек. Уменьшенная часть лица глядит – товбок, то без пристрастки – и пламенеютнефтью краски возле пасхальногояйца из равномерных полушарий – опережаяоспин сыпь, а ты лишь девочка на шаре,берёзового сока вздыбь.IV.Разломится и твой ребёнок – птенец в яичнойскорлупе – и скулами начнёт скрипеть.Обернутый корой пелёнок,он будет ждать приход весны – чтобы надетьцветное платье: ты всем твердишь – онБожий сын от непорочногоV.зачатья. В его груди живёт звезда – латунныйдомик октябрёнка, и удалая шестерёнкаиз воробьиного гнезда вытачиваетженский бюст – такой же, как ржаное тесто —ногой придавишь – слышен хруст, рукойприжмешь – поёт невеста. Танцуй,VI.фанерная щепа – как яблочко на гжельскомблюде: ты тоже скоро выйдешь в люди —остановив полураспад самойсебя на чёт и нечет, на верх и низ, на ночь идень – как прыгающий вверх кузнечик —ты уменьшаешь свою тень. ИVII.вот последняя седмица из размагниченныхсестёр – сквозь горлышко глухих ретортона готова раздвоиться: на сизыйкоммунальный дым и противолежащийкатет, но остаётся рядовым средидвухъярусных кроватей.

«Мгновением играет рыба-омут из пузырьков…»

Мгновением играет рыба-омут из пузырьковикры и гуталина – неугомонно ловитв маме – кто мы? – малыш,слепивший гвоздьиз пластилина. Слепивший стыд, слепивший/+/ чисел, портрет отца, верблюжьеодеяло: рукою, одержимыйлетописец, поставивточку, всё начнёт сначала. Всё будет кратно внём его ангине, делящей выдох-вдохна чёт и нечет, и каждый слог,барашек гильотины,сползая вниз – молчание увечит. Кружась наместе бабочка-пылинка – о, как здесьмало надо для забвения – гдеслед от парафиновойгорбинки – оплывший ангел. Не безпромедления свеча возноситпотолку молебен, гдефитилёк надней сгоревшим ударением,как Тот – кто звёздызажигает в-–небе.

Чертёж одуванчика

Я в брошенной марле увидел густеющий луг, где вкаждой ячейке зарыт одуванчика шорох – онвыпуклый гипс и дыхания девичьих рук,и собранный в след от ракетницымедленный порох. Всё это – искусственный сон набольшой высоте, где в пьезо-оркестре играетблестящий Гагарин – колышется облако,Ленин скребёт мавзолей, одетый,по-белому, как медоносный гербарий. Но тянутсягубы ко мне словно магниевый сплав, дыхнёти отступит назад винтовая опора – и лес,как один монотонный гружённыйсостав, к себе в этот раз прижимает меня до упора.В нём хочется петь и берёзовый воздух плести,а после бежать наутёк по распластаннымкронам – и мышечной силой – каклодочной жердью грести – застряв позолоченнойспицей в груди Аполлона. Когда бы ни музыка,всюду сошёл налегке, усидчивым газом водной из шахтерских кабинок, чтобвидеть бурлящие руды, как кровь в желваке, покаот неё не отняли бордовый суглинок. Утянет кврагам аккуратный бикфордовый шов, гдеты на простынке сутулясь наперниклатаешь – а рядом латает свой собственный голодИов и крылья откинула мокрая тень бельевая.Избавиться разом и тихо смотреть на пин —понг – тот шарик, себя бальзамируя,сделает чудо – то станет похожимна вышедший к морю Меконг,то в воздухе встречномзастынет куском-–изумруда.

Варежка

Весомое, двуручное тепло – цветная память опрошедшем лете – ты дунешь на ладонь,как на стекло, и звон, хрустальныйзвон, пойдёт повсюду: в нёмпара рыб и праздничное блюдо, и дерево, чтов дерево вросло. Вся эта близость, схожаяс родством, есть непременно холоди комета, звезда зажжённаянад ёлкой в Рождество – дверной глазок плюсбезвозмездный дар – рука пятиконечнаяодета, а в ней пожар. В ней иволга,поющая навзрыд, нечаяннаядетская пропажа – спохватишься,ну а она всё там – фигуркойподвесного пилотажас резиночкой,-–пришитойк рукавам.

Песочница на заднем дворе

От повернувшихся ко мне спиной – тень отделяетсягустой молочной пенкой, горит осенний воздухрасписной в проштрафившейся бабочке —белянке. В него упасть и дальшени ногой – и молчаливые, игрушечные танки снуютв сырых развалинах песка – живут в коробочкахрезные лилипуты: в них ниточка дрожит,а в ней тоска, сухая, как соцветие-–цикуты.

«Чем старее в каждом звуке страх, тем укромней…»

Чем старее в каждом звуке страх, тем укромнейдачные чуланы – видишь – солнце вышлооловянным, маковой росинкой,буквой /О/. Створкиоблака —токарная резьба, кесарем рассечена надвое – я втебя врастаю головою, как врастает новаялуна в кольчатую ветвь земнойорбиты – наливноеяблочкокрасы: пуговка – петелька, /Миру —мир/, пусть все двери будутприоткрыты, чтобыслышать,-–как уснутчасы.

Ослик

Всё сильнее дул западный ветер – так Бернини во снесдувал с мрамора лишние складки, прикрываярукою холодную наготу: волокнистыйбутон зацветающей хлопковойгрозди. В отражении пейзажабродила седая вдова – я собою к тебе прирасту черезнакрепко вбитые памятью ржавые гвозди: такстеснительна их теснота в диафрагмедоски. От тоски – до тоски —расстояние – равное взгляду.Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищетв бархатном дёрне проросшие зёрна овса. Гденочная звезда – продолжает над нимнависать грозным, тонущим/после…/ – там – сошедший сизгиба стола, он застынет как вкопанный,малой берцовою костью – а затемповернется и сменит вомне полюса.

Калейдоскоп

I.Раз, два, три: повернёт алфавитное колесо ручнойкарлик в костюме хламидомонады – глубькармана – берёзовый туесок – изкоторого падают детскиесны – разноцветные фантики – из-под стеклянныхсекретов. Собирают на ниточку с кончикомв виде – блесны – крошки хлеба,случайные зубы – в нихпервое лето, для которого нехарактерна просодияптиц – пальцы пыхнут – бумагой – листвойосвежёванных веток и срастаютсяв панцирь моллюска при-–смене страниц.II.Каково это – быть разделённым – на собственныйгрех, в тихой поре не саженец яблони зреет,но слово, и торчит из него, как ребро,намагниченный кнехт —цирковая уздечка, пришпоренный вол языка: еслирезко пойдёт, будет тенью своей окольцован,если встанет у точки, согнётся электродуга. Чиркнешь спичкой —иголочкой, с шариком-солнцем на шее – заискрит,повернётся, откроет свой ядерный зев и себяпо бумаге чернильной золою развеет,и прореху сетчатки возьмёт,-–как озимый посев.III.Пройдя в круг – ты замылишь следы одноразовыммелом, под ногами не листья уныло шуршат,сухожилия слов, в кобуре с букварём —затаился сверчок-парабеллум.Натяжение – между предметами – устная речь, какитог: производная мыльного шара и трубчатойкости – в беспрепятственной вылазкеслову дано только течь – черезмедные трубы, дверные глазки, колченогие гвозди.Смотровые отверстия выстроят новый приютиз стекляруса – туфа – сравнительнойформы наречий: повернёшь насебя, и тебя бирюкомназовут, повернёшь от себя,и ярлык приколотят,предтеча.

Неваляшка

Разбросанный по комнатным углам предел светильника,бельмо для Минотавра, кинестетическая пыль: тотут, то там – так виден купол планетариясквозь свечку. Его пришили запробоины к глазам,как майский вечер к пазухам сирени: чем ярче свет – темвсё смиренней тени. Один, два, три – пройдись поузелкам, по лузам позвоночника вслепую:у равновесия – нет функций —кроме сна. Здеськаждый звук сведён в спираль ушную – колье из ржавыхраковин морских, готических наречий погремушка.И отпечаток кукол восковых – надводныхайсбергов плывущая печаль —то дно покажет —то всплывет верхушка – тозамигает, маячком,диагональ.

Яхонты

I.Запоздалая детская корь возвращается искреннимснегом, где лопатки у парковых статуй похожина дым – соревнуясь с Коперником радивершин обаяния – вдруг перчаткас руки соскользнёт – а под флиской Надым суетитсяретортой и стройным аптечным стеклом. Дажекажется, вроде бы он на цепях повисает:здешний воздух, как будто окладII.над библейским святым – угодивший в медвежьюпорчу зверёк горностая. Отрицая свой возрасти выбритый глянцевый блеск, ты готов вкаждом встречном калёной водойотражаться и петлять голубиным зрачком, и ронятьрусский лес: холостую игольницу с проволокойпод языком – уколоться иголкой и зановотут же начаться, подымаясь со днаIII.искромётным спинным плавником. Видеть в улицерезвую саблю с щербатым клинком, дотянутсядо края забора и выпросить милость – наморозе, хмельная муштра пополамразломилась – хлебный пар от наваленных грудойдощатых лотков – столько тел только темень иможет с собой унести, у неё от злорадствасверкают стальные полозья: лечь, иIV.землю, и солнечный свет зажимая в горсти – рватьпурпурные гроздья. Наряжать этот вызревшийнад подземельем разрез в платье волчьейневесты, где розами бредят рубины,выйдешь за полночь – крик петушиный – повиснетничком, гребешок свой могучий о завтрашнийвыезд катая, а вокруг, как звезда изнутри —барбарисовый холм – щурит взглядогневой и петардыпод ноги-–бросает.

Шарик

Выпавший волос, сорванная листва, номер страницы,опережающей память – сон подземелий илиотсутствие сна – шарик воздушный —крошка небесного хлеба,воском сочитсятвоя надувная спина и застревает иглой в подбородкеу Феба. Шёпотом кружишься, шёпотом льнёшьк высоте – хлопают крылья, врастаютв молчание ресницы – япобегу за тобой покипящей траве: небо в чердачном окне часто кажетсяближе, чем отражение взгляда в стоячей водеили прыжок разведённых кузнечьихлодыжек. Вся геометриятела – воздетый кулак,мох оплетает марьяж первомайских берёзок, ниточкутянет в руке шестилетний бурлак, гордо шагаяс гвоздикою наперевес – крыльямимашут внахлёст слюдяныестрекозы, через которыевидно изнанку-–небес.