Састер. Крымский детектив. Часть I

Иннокентий смотрел в поросячьи глазки напротив и не отвечал, надеясь, что этот инквизитор хоть когда-нибудь заткнется. Не заткнулся:

– Не успели выйти и уже нарушаем досрочное?

Постучали. Дверь за Иннокентием заскрипела на петлях, и лейтенант проворчал: «Кого ещё несёт». В следующую секунду маленькие глазки расширились, их хозяин вскочил, открыл рот…

– Выйди, покури, – донёсся зычный голос. Что-то в нём показалось Иннокентию знакомым.

– Да… я не курю, но… конечно. Да!

Лейтенант задёргался, схватил фуражку и поспешно вышел.

На его место прошествовал высокий мужчина за пятьдесят. В одной руке он нес чёрный портфель, в другой – удостоверение. Лицо было открытым, благородным, рыжие волосы на висках посветлели от седины, но следов лысины Иннокентий не увидел, как ни всматривался.

– Значит, досрочное… – проговорил мужчина, садясь и убирая в карман брюк удостоверение.

Карие глаза, белая рубашка с коротким рукавом, с гербами и погонами подполковника юстиции. Руки здоровые, как кувалды, волосатые. Руки снежного человека. На подбородке темнел шрам, словно выщерблина на лице каменной статуи.

Иннокентий почувствовал холодок. Он помнил, как и когда появился этот шрам.

Костян.

Нет, наверное, уже Константин. Если не Константин Михайлович.

Ладонь словно бы сама потянулась для рукопожатия, но усилием Иннокентий остановил её, опустил.

Ну какие тут, к чёрту, рукопожатия?

– С повышением, – сипло сказал Иннокентий.

– Здесь направление на постановку на учет в инспекцию Ростова. – Костян положил на стол портфель, достал бумаги. – И новая регистрация. Ростовская.

Иннокентий потер затылок. Боль в голове усиливалась, и приход Костяна казался нереальным, будто шёл волнами, размазывался и ускользал.

– Какой Ростов?

Костян моргнул, сцепил пальцы в замок. Расцепил.

– Так всем будет спокойнее.

Иннокентий почувствовал, что лоб у него собирается гармошкой от удивления.

– Что я, по-твоему, конь троянский?

– Давай не будем! – Костян шлёпнул свою лопату-ладонь на бумаги и передвинул их к Иннокентию. – Деньги на дорогу я дам.

К горлу что-то подкатило, обожгло, ошпарило. Иннокентий стиснул челюсти и усилием воли смолчал.

Принтер загудел, захрустел пластиковыми внутренностями.

Открылась дверь, женский голос пискнул: «Ой, здравствуйте, Константин Михайлович!», рука с аккуратными, как конфеты, ногтями схватила распечатку, и снова все затихло.

Костян достал из кармана телефон, покопался там и положил перед Иннокентием.

– Что? – не понял тот.

Рука-лопата протянулась через стол и ткнула толстым пальцем в экран. Закрутился белый кружок, и появилась девушка – лет пятнадцати, изможденная, анорексичная, болезненная. Скелетик, а не человек.

Аня?

У Иннокентия сдавило горло, рука дернулась, будто сквозь телефон он мог коснуться дочери.

– …У Марины Леонидовны на могиле не были, конечно? – спросил скелетик. – Туплю, вы и у мамы не были. Вас же сразу арестовали… – дочка помолчала, затем с гордостью сообщила: – Цветы для клумбы я сама выбирала. Мы бы как-нибудь вместе сходить могли. Ну, на годовщину. Отметить, что одной гнидой на земле стало меньше. Нет?

Иннокентий обмер и застыл от этой «гниды». Секунду или две спустя он сообразил, что до треска сжимает в руке телефон, едва не раздавливая его. Запись приостановилась от прикосновения к экрану, скелетик дочери открыл рот и молчал.

– Хочешь и дальше ей жизнь ломать? – спросил Костян и добавил после паузы: – Не поедешь сам – попадешь под нарушение условно-досрочного. Все официально оформлено на Ростов.

Иннокентий медленно опустил телефон на стол, разжал пальцы. Посмотрел в карие глаза Костяна, окруженные морщинками, красноватые, усталые. Выпятил подбородок.

Молчать.

Молчать.

– Да ешь твою! – выругался Костян и отвернулся, посмотрел в окно, за которым блестело сквозь голенькую иву беспощадное солнце. Потом он резко встал и вышел.

Секунд через десять загудел принтер, и сквозь его шум донесся злой голос Костяна:

– Этого в СИЗО!

Иннокентий закрыл глаза и набрал полную грудь воздуха. Перед внутренним его взором возникла переполнненная камера: верёвки с грязным бельём; стоящие, сидящие и лежащие люди; вши на постельном белье, яйца вшей на одежде. Сон по очереди, потому что шконарей в три раза меньше, чем народу. Вечно занятый дальняк; вонь, разбитые стены. Сквозняк из окна.

Тусклый свет.

Посреди этого ада стояла бледная, как призрак, Аня. Цветное пятнышко в мёртвом черно-белом мире. На видео ей было лет пятнадцать. Сейчас…

Сколько же ей? Двадцать шесть или двадцать семь?

Какая она сейчас?

Какая?

#8. АЛЕКС

Слепило солнце. Налево и направо тянулся покосившийся, проржавшей проволочный забор. Полицейская направилась к едва различимой калитке с табличкой: «Проход на причал закрыт». Табличка была грязно-белая, буквы – красные, написанные от руки. Ниже была ещё одна:

«СОБАКА

БЫСТРАЯ, ХИТРАЯ, ОПЫТНАЯ,

АГРЕССИВНАЯ И ЗЛОПАМЯТНАЯ»

– Алекс?

Саша вздрогнула, оглянулась на подъездную дорогу и двинулась следом. Полицейская достала ключи, стала открывать ржавый замок, но забинтованная рука не слушалась, и она вполголоса ругалась:

– Блин. Блин. Блин…

Пальто ее хлопало от ветра, чёрные волосы швыряло по белому лицу. Было в ней что-то от Возрождения, подумала Саша, только не золотоволосого, не весеннего, а мрачного и болезненного – босхианского. Глаза расставлены чуть дальше, чем надо; щёки чуть круглее, чем принято. Нос кнопкой, на губах – недоулыбка, под нижними веками складка от лёгкого прищура. Будто полицейская всегда что-то знала про тебя, и знала что-то нехорошее.

Замок наконец щёлкнул, и калитка заскрипела, открываясь; задребезжала ржавая проволока.

Они прошли на убитую набережную, где – не будь такой солнечный день – всё навевало бы мысли о конце света. Слева гнил дом охраны; под ногами зияли трещины и провалы, будто после землетрясения. Асфальт выламывали пучки пожухлой травы, нагие деревца, кустики. Вдали набережная переходила в бетонный причал. Одна из его секций просела под воду, а другая плавала посреди залива, превратившись в остров чаек. Тут и там тянулись граффити и надписи белой краской: «Опасно!», «Аварийная зона!», «Проход воспрещён!».

Саша кивнула на дом охраны и спросила:

– Надеюсь, ты не тут живешь?

– Это о… отца. Я теперь там. – Полицейская показала на старую баржу за причалом. На борту ее виднелась надпись: «Завод Ленинская кузница. Судно № 966, Построено в 1966 г.». Дальше вытянулся к голубому небу ржавый портовый кран, который своей стрелой перекрывал шар солнца, а еще выше и дальше темнело в соснах здание не то отеля, не то санатория, тоже на вид заброшенное.

– Ты милая. Ты живёшь в заброшенном порту на грузовой… галоше.

Полицейская покачала головой.

– Это не порт, это затон. Сюда приходили корабли, которые ждали груз или… окончания карантина. Или… запоя.

– Скамейка в парке уже не кажется такой ужасной.

Полицейская дёрнула бровями, но ничего не ответила.

Они миновали дом охраны, на пороге которого желтели слипшиеся письма, извещения, уведомления. Ветер временами тормошил их и утаскивал бумажку-другую в полет по набережной.

– Дай угадаю, – предложила Саша. – Твой отец – моряк, который подолгу не возвращается домой.

Полицейская чему-то улыбнулась.

– Ну почти. А твой?

– Он… он ваш коллега.

– То есть? – удивилась полицейская и даже замедлила шаг.

– Ну кто вы там все?

Саша неопределенно взмахнула рукой и вновь посмотрела на дорогу: пусто.

Полицейская заметила этот взгляд и заметно напрягалась.

– Алекс…

Саша сделала вид, что не слышит, и поднялась по громыхающему трапу на баржу. Под ногами мелькнула тёмная полоска воды, на поверхности которой колыхалась пленка ржавчины – видимо, из-за гниющего корпуса судна. Сашу передёрнуло, но она отвернулась и вопросительно показала на кабину:

– М-м?

Полицейская кивнула налево, и они спустились по двум лестницам в жилой отсек. Окна здесь были занавешены жалюзями, и царил солнечный полумрак. Слева угадывалась кухня, к удивлению Саши, с вполне современными батареями и индукционной плитой. На дверце духового шкафа висело вафельное полотенце, мятое, в красную и чёрную полоски. В раковине горой возвышалась грязная посуда: остатки наггетсов, салата, недоеденный «Наполеон». Гудел холодильник, желтела бутылка оливкового масла, блестела микроволновка, отражая в себе, как в зеркале, кофемашину и электрический чайник. Только гниловатые стены, крытые панелями из полупластика-полуДСП – Саша так и не смогла опознать материал – ясно говорили, что барже стукнул не первый десяток лет.

Полицейская вдавила зелёную кнопку в стену, и где-то под ногами загудело. Запищала микроволновка, моргнула плита, засветился синим неоном чайник.

– Обувь здесь, – Полицейская показала на резиновый коврик в коридоре, где стояли тапочки-лягушки, сняла ботинки и прошла направо.

Там ютилась не менее современная спальня: угловой стол, угловой диван, угловой комод – всё из IKEA. На пирамиде из трёх полок восседала плазма дюймов в пятьдесят. На сушилке висело с дюжину трусов и лифчиков всех цветов радуги – полная противоположность верхней одежды полицейской, которая на людях погребала себя под чёрными и серыми цветами.

Саша подошла к аквариуму, который стоял на комоде, и всмотрелась: коряги, песок, разбитый горшок. Постучала.

– Лучше так не делать.

– У тебя злые рыбки? – Саша снова постучала по стеклу.

– Говорю же…

«Бум!» – ударил в стекло нос змеи. Саша вскрикнула-отшатнулась и плюхнулась на диван.

– А… африканская плюющаяся кобра, – объяснила полицейская. – Она пугливая.

Сердце колотилось, как безумное, и Саша приложила руку к груди, потерла.

– Господи! Ты будто в фильме ужасов живешь.

Полицейская ничего не ответила на это, достала из шкафа ключи, перебрала.

– Открою тебе каюту неподалеку. Она более-менее обжитая. Была…

– Ага, – выдавила Саша, решив не уточнять, что стало с предыдущим жильцом.

Хозяйка вышла в коридор, вскоре за стенкой лязгнул замок, скрипнула дверь, пробухали шаги. Туда – сюда. Туда – сюда.

Саша поднялась и подошла к окну, выглянула за занавеску. По залитому солнцем пирсу гуляли взъерошенные чайки, над заливом возвышался башенный кран, похожий на инопланетного монстра. Красотища.

– Принесёшь веник? – крикнула полицейская. – В углу?

Саша со злорадным удовольствием сделала вид, что не слышит. Снова послышались шаги, и полицейская вернулась в спальню.

– Алекс?

– Да? – Саша вздрогнула и повернулась. – Чт… что?

– Ты чего там увидела?

Саша покачала головой. Полицейская задумчиво посмотрела на нее, затем начала подбирать слова:

– Послушай… если тебе и твоей сестре грозит опасность… Если кто-то тебя преследует…

– То я могу тебе довериться, – насмешливо ответила Саша. – Ты меня защитишь, как Зена – Королева воинов. Хотя нет – скорее как Алая ведьма.

– Алекс, я хочу тебе помочь.

Саша поправила занавеску, села на диван, закинула ногу на ногу.

– Я знаю. Спасибо.

Барочная полицейская смотрела хмуро, с явным недоверием, и пришлось объяснить:

– Я на портовый кран смотрела. Спорю, вид с него обалденный.

– Он в плохом состоянии.

Саша чуть дёрнула бровью, но ничего не сказала. Полицейская продолжала смотреть на неё, и тянулась невыносимая, напряженная пауза.

#9. КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ

Столовая называлась – кто бы мог подумать? – «Столовая» и находилась в одноэтажном черепичном здании, бок о бок с аптекой. Окна скрывала бирюзовая решётка, внутрь вели две ступеньки и две створки дверей. За ними толпились металлические стулья «хрен поднимешь» и деревянные столы, крытые пахучей клеенкой. Одну стену украшала картина с видом на тропический остров, явно не имеющий ничего общего с Крымом, другую – раковина, чтобы помыть руки после туалета.

Меню, как и во всех подобных заведениях, писали от руки – на блестящих табличках, заламинированных отпечатками пальцев. Суп с пельменями здесь стоил 100 рублей. Салат «Огурец-помидор» – 45 руб. Пирожки – 30-50 руб.

Как говорится, дёшево и сердито.

И в общем-то вкусно.

Константин Михайлович заезжал сюда на обед, иногда и на ужин – с тех пор, как Слава жил отдельно. Пришёл Константин Михайлович и сегодня – с сыном, и теперь их чёрные портфели, похожие, как близнецы, лежали друг напротив друга на клеенке с бежевыми цветами. Тут же стояли две тарелки: суп с пельменями и эспрессо для Константина Михайловича, окрошка и зелёный чай – для сына.

Выслушав новости о «дяде Кеше», Слава так и застыл – не донёс белого хлеба до рта и только помаргивал.

– С условно-досрочным? – повторил сын. – И где он?

Константин Михайлович опустил вилку зубьями вниз и клацнул по тарелке.

– В смысле?.. – не понял Слава. – Ты чё, его в СИЗО запендюрил?

Константин Михайлович выловил из супа раскалённый пельмень, оглядел, пожевал, дыша открытым ртом, когда пельмень особенно обжигал нёбо. На языке остался солоноватый, лавровый вкус мясного бульона; между зубами – нежующийся хрящ.

– Бать, – Слава наконец положил несчастный хлеб и нарочито отодвинулся к спинке стула, – тебе погоны не жмут?

– Ты сначала проживи, сколько батька прожил. И прослужи…

– Зачем ему ехать в Ростов?

Константин Михайлович вытащил хрящ изо рта и положил на салфетку. Вытер пальцы.

– Ты хочешь, чтобы этот человек рядом с Аней жил?

– А учёт?

– Я все переоформил.

– Сколько законов ты при этом нарушил? – спросил Слава, потом вздернул бровь. – Так-так, я-то тебе зачем?

– Отвезёшь его на вокзал и проследишь, чтобы он уехал в Ростов. Там уже не выпустят. – Константин Михайлович закинул в рот последний пельмень. – Сам понимаешь: нашим остолопам я такое не доверю.

Слава смотрел с недоумением.

– Бать, ты в своём уме?

– Ты с отцом-то повежливее.

– Дай ему спокойно встретиться с дочерью!

Константин Михайлович допил бульон из тарелки, вытер рот салфеткой и полез в портфель. На клеёнку с бежевыми цветами легли две старых фотографии: лужа крови на полу и труп мужчины.

– Это, – Константин Михайлович постучал пальцем по луже, – что он сделал с её матерью.

– Бать…

– Это – с сокамерником, – палец постучал по трупу мужчины. Я еще не говорю про все штуки с контрабандой.

– Ты сестёр вчерашних видел?

– То есть ты его спокойно с Аней оставишь. Никаких проблем.

Слава шумно выдохнул носом. Взял фотографии, тут же швырнул на их стол и отвернулся к окну. Константин Михайлович проследил за его взглядом, но ничего интересного не увидел. За занавеской рекой тёк туман, клубился, изгибался и норовил залезть в столовую. Эти туманы всегда приходили неожиданно – падали на город сырым, холодным облаком тревоги и держали в молочных тисках по несколько дней.

– Сделаешь? – уточнил Константин Михайлович.

– Носимся с их семьей как с писаной торбой…

– Я не ради себя прошу.

Слава встал, вытащил двести рублей и, несмотря на протесты отца, бросил на стол. Во взгляде сына мелькало что-то ядовитое, сердитое.

– Бать, а ты никогда не думал, что это ТЕБЕ не плевать на неё? А для меня она – чужой человек. Не родня, не сестра… какая-то дочь какого-то ТВОЕГО дружка.

– Ширинку застегни?

Слава открыл-закрыл рот, схватил несчастный кусок хлеба и будто хотел швырнуть о стол, но в последней момент остановился. Хлеб шлёпнулся в недоеденную окрошку, взвизгнула ширинка, хлопнула дверь.

Константин Михайлович взял чашку и стал пить подостывший эспрессо. Кофе чересчур горчил, на душе было тревожно.

В окно затекал белёсый туман.

#10. СТАНИСЛАВ

Когда Станислав вошёл к себе, Галактионова уже сидела на его стуле, за его столом, за его компьютером и прокручивала записи с шоссе. Сёстры вновь и вновь перебегали дорогу, вертелся вновь и вновь тупой ДПС-ник, тормозил грузовик. Галактионова кликала мышкой и покачивалась на стуле влево-вправо.

СКРИП-СКРИП.

СКРИП-СКРИП.

– Где тебя носило? – раздраженно спросил Станислав и грохнул дверью.

Галактионова вздрогнула и оглянулась.

– Я… что?.. Я дома… домой заехала.

– Домой… – повторил зло Станислав. – У тебя отгул? Отпуск? Больничный?

– Я же приехала. Чего ты?

– Через три часа? Я говорил тебе: «Галактионова, приезжай ко мне, продрыхнув часа три на своём чёртовом катамаране»?

– Какая муха тебя укусила?

Станислав хрустнул шеей и открыл сейф, стал перебирать вещи.

– Такая.

– Что ты ищешь?

– Галактионова, у тебя дел нет?

Она обеими руками показала на монитор, где сёстры и полицейский застыли за мгновения до трагедии.

Как маленькая девочка, подумал Станислав, и отцовским тоном бросил:

– Версии?

– М-м… теория.

Он оставил в покое сейф и посмотрел на неё в упор.

– Галактионова…

– Теория описывает большое число наблюдений. – Галактионова крутанулась на офисном стуле, и тот опять жалобно заскрипел. – Но одно несоответствие говорит о том, что теория неверна.

– Чего-чего? – не понял Станислав и стал открывать ящики стола.

– Скажем, теория притяжения Ньютона работает для видимых объектов, но ломается для планетарных… При этом она удобна в сравнении с теорией относительности, и мы ее используем там, где она не ошибается, – на нашей планете. И всё же она… ну, неверна.

– Галактионова, если мне понадобится лекция по физике, я включу Discovery.

– Я не могу ничем этого доказать, но у меня чёткое ощущение, что Александра кого-то боится. И боится сказать.

– Етить! – Станислав с победным видом вытащил из ящика наручники, положил в карман пиджака и посмотрел на Галактионову. – Вот тебе новая теория: ты с ней без меня говорила.

Она медленно отвела взгляд.

– Нет?..

– Что она сказала?

Галактионова молчала. Станислав вопросительно наклонил голову, прищурил левый глаз.

– Да ну… ничего такого. Ты пойми: не в словах дело… она всё время в каком-то напряжении, кого-то высматривает… – Галактионова указала пальцем на наручники, свисающие из кармана Станислава. – У тебя свидание с продолжением?

Он подумал, что неплохо бы сказать ей об отце, но подумал вскользь, вполсилы, и вместо правды съязвил:

– У меня они хотя бы бывают.

Карие глаза расширились, губы бантиком вздрогнули.

Перебор, подумал Станислав. Конечно, он не особо интересовался её жизнью, но того ухажёра, который оставил ей трещину в скуле и едва не сломал руку, помнил отлично.

Сколько уже прошло? Год? Нет, полтора.

Забыла она этого урода?

Нашла нового?

Сердясь на Галактионову, на себя и больных ушлёпков, Станислав стал печатать документы на Ростов.

– А-а… – Она крутанулась на офисном кресле. – Я немного восстановила их путь.

– Быстро и по делу, – бросил Станислав, стараясь встать между нею и принтером.

– Быстро… В 11.30 они сели на автобус на вокзале Феодосии. Водитель сразу заметил их сумки и попросил убрать в багажное отделение. Они отказались. М-м… По дороге они постоянно что-то высматривали, тискали эти сумки, и ему пришло в голову, что они могут быть смертницами. На ближайшей автостанции он сообщил об этом начальнику. Тот вызвал полицию.

Станислав отвлёкся от гудящего принтера и повернулся к ней.

– Серьёзно?

– Они стали просить их отпустить, а наряд не ехал. Звонок не зарегистрировали или стёрли. Не знаю. Помнишь, вызовов много было? На станции ждали-ждали, сестры чуть не умоляли… их отпустили. Автобус уже уехал, и они пошли пешком. И шли до самого съезда на Горловинку.

Принтер всё печатал, и Станислав сложил руки на груди, прошёлся.

– Ну, скажи, – настаивала Галактионова, крутясь следом за ним со стулом, – ведь есть ощущение, будто они чего-то боятся?

– Если бы ты не шастала домой, то знала бы, что дали ответ из Виноградного.

На лице Галактионовой проступило усталое, даже досадливое выражение.

– Я зашла на десять минут… ну, пятнадцать.

– Утром они явились в отделение полиции и попросили бланк заявления. Дежурный спросил зачем. Одна из сестёр ответила, что из-за насилия в семье.

Она наконец прекратила мучить стул и приложила три пальца к виску… опустила.

– Отец! Я говорила?.. Нет, вроде не говорила. Ее… их отец – из ваших.

Станислав нахмурился. Сквозь суету дня пробилась тревога.

– СК?

Галактионова кивнула, повернулась к монитору и перемотала до броска Жени через дорогу. Включила воспроизведение: сёстры, полицейский – все те же лица, те же позы.

– И чего? – не понял Станислав.

– Видишь, куда они смотрят?

Он наклонился к экрану, вгляделся. Сёстры таращились против движения – на что-то за кадром камеры.

– Туда же, куда и ДПС-ник, – объяснила Галактионова. – Вспомни наш разговор с его коллегой. Тот как раз сказал посмотреть на машину следственного комитета.

Женя на видео бросилась через дорогу. Грузовик вильнул, замер.

– Они нас испугались, – догадался наконец Станислав.

Галактионова кивнула и потянулась, чтобы забрать распечатки из замолчавшего принтера.

– Я сам! – Станислав подскочил и, опередив её, вытащил листы. – Значится так… узнай, что сможешь, об их родителях. Кто-где, почему развелись. Как у него на службе. Без официальных. Упрёшься в кого-нибудь – попроси моего отца. Жду тебя… – Он посмотрел на часы и полупрорычал-полупростонал: – Жду завтра.

На ходу запихивая документы в портфель, Станислав пошагал к двери.

– Куда ты? – спросила Галактионова.

– Надо.

– Это секрет какой-то?

Станислав обернулся. В голове у него вновь мелькнуло рассказать ей об дяде Кеше, но лезть в эту петлю не хотелось, как не хотелось и чувствовать себя виноватым и вообще думать о гадкой ситуации. И Станислав – сам не понимая зачем – опять выдал другое, с каким-то вызовом, с издёвкой:

– Что ты на барже своей делала?

– Да… ничего?.. – ответила Галактионова после паузы и неопределённо помахала забинтованной рукой.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

– Делом займись! – сердито сказал Станислав и вышел.

Сердился он, конечно, не столько на неё, сколько на самого себя.

#11. ИННОКЕНТИЙ

Сквозь толщу воды солнце казалось не шаром, а ртутной лужицей. Бледная, едва различимая, она дрожала далеко-далеко над головой, а сбоку от нее нависала исполинская корабельная тень. Едва достигнув границы темноты, Иннокентий разворачивался на несколько градусов по компасу, перекладывал в другую руку крюк с тросом и плыл прочь, внимательно разглядывая дно.

Голова слегка кружилась, в ушах стоял непрекращающийся гул. Каждый вдох через трубку отдавался болью – не то в связках, не то в небе.

Слишком долго под водой.

Слишком.

Фонарь выхватил из темноты немецкий бомбардировщик – он едва угадывался под наростами ила и раковин. Сбоку от него что-то сверкнуло, и Иннокентий направился в ту сторону.

Груз? Обычно это были контейнеры 70x30x21, крытые нержавейкой, завёрнутые в водонепроницаемую упаковку. Иннокентий цеплял их крюком, дергал трос, и контрабандный товар весело плыл наверх. Никто в жизни бы не догадался, что это делается под видом прогулки на теплоходе.

Фонарь прорезал придонный мрак и, к удивлению Иннокентия, очертил не ящик, а человека.

Тело парило метрах в шести от поверхности, видимо, достигнув в такой странной точке нулевой плавучести. На голове человека была дыхательная маска, за спиной – темно-зелёные кислородные баллоны.

Иннокентий задвигал отяжелевшими ногами и поспешил вперед и вверх, когда увидел еще одного участника сцены – небольшую акулу. Она кружила вокруг тела, поглядывая холодными, нечеловеческими глазами. Заметив Иннокентия, животное свернуло по широкой дуге, и пришлось выставить в ее сторону руку. В перчатку ударило прохладное рыло. Иннокентий замахал ластами, чтобы удержать равновесие, и направил голову животного вниз, под себя. Акула недовольно вильнула хвостом, но проплыла под ним и скрылась в темноте.

Куда? Зачем? Здесь было слишком пустынно для неё.

Так и не найдя ответа на этот зоологический парадокс, Иннокентий подплыл к телу и стал разворачивать к себе. Сквозь маску проступили черты дочери.

– Аня? Аня?! – закричал он, забыв о дыхательной трубке, и только чудом не заглотил воды.

Сбоку надвинулась тень. Снова акула? Он оглянулся и увидел что-то вроде серебристо-радужного студня, который приближался из темноты. Прежде чем Иннокентий сообразил, что это его окружили сотни маленьких рыбок, они, вихляя единым строем, шли мимо, скользили по ногам, по туловищу, задевали голову.