Купание в пруду под дождем

Цель в том, чтобы тележка ВПЗ не пустовала и не возникала «совершенно нормальная» история. Рассказу, приближающемуся к концу при пустой тележке ВПЗ, завершиться зрелищно будет непросто. Хорошая история, сотворив последовательность избыточного, замечает это избыточное и обращает его себе на пользу.

Тут самое время задать простой вопрос: как мы определяем, что та или иная история хороша?

Мне доводилось слышать, как писательница и комик Линда Бэрри ссылается на некое исследование в области нейрофизиологии, согласно которому, когда мы добираемся до конца рассказа, краткого лирического стихотворения или анекдота, мозг производит мгновенную ретроспективную оценку действенности. Если, рассказывая анекдот об утке, которая заходит в бар, я вставляю пятнадцатиминутное отступление про уткино детство, не имеющее, как впоследствии выяснится, никакого отношения к развязке анекдота, ваш мозг отметит этот прием как недейственный, и вы в конце будете смеяться меньше, чем могли бы.

На основании чего ум выносит такую оценку?

Он считает, по умолчанию, что в анекдоте все должно работать на развязку, усиливать ее.

Рассказ можно рассматривать как своего рода церемонию – вроде католической мессы, или коронации, или свадьбы. Мы знаем, что сердце мессы – причастие, сердце коронации – миг, когда корону опускают на голову, сердце свадьбы – обмен клятвами. Все остальные этапы (шествия, пение, речи и прочее) представляются красивыми и необходимыми постольку, поскольку они обслуживают сердце той или иной церемонии.

Итак, возможный подход к рассказу – к оценке того, хорош ли он, изящен ли и действен, – в поиске ответа на вопрос: «Что есть сердце твое, милый рассказ?» (Или же, устами Доктора Зойса: «Для чего мне сие излагаешь?» [21]

Иными словами: «В итоге и с учетом всего сказанного, что именно питает твою жизнь, рассказ? Мне надо это понимать, чтобы оценить, насколько удачно твои ненормативные черты служат твоему сердцу?»

Сердце «Певцов» – разумеется, певческое состязание. «Об этом» весь рассказ, в этом его предложение, и этому служат все его составляющие. («Голливудская версия» рассказа «Певцы» выглядела бы примерно вот так: «Двое мужчин состязаются в пении в русском пабе. Один выигрывает, второй проигрывает».)

Но мы, вероятно, заметим – я-то уверен, что вы точно заметили, – что состязание даже не начинается, пока мы не продеремся через одиннадцать долгих страниц многословных подробностей.

Итак, в соответствии с упомянутым выше Принципом Неукоснительной Полезности у нас есть право или даже ответственность спросить: чему служат эти первые одиннадцать страниц? Как они оправдывают свое существование? Стоят ли они того, чтобы их преодолевать?

Рассказ «Певцы» – из рода древних, где А и Б встречаются, чтобы помериться мастерством, и один из них берет верх. (Вспомним «Илиаду», «Малыша-каратиста» или «Роки» – или любой фильм с перестрелками.)

Что придает такого рода рассказам смысл? Если просто обозначить это вот так («А и Б соревнуются в мастерстве»), есть ли нам дело до того, кто победит? Нет нам дела. И не может быть. А равно Б равно А равно Б. Если участники тождественны, ставка в игре нулевая. Если я говорю: «Двое ребят подрались в баре через дорогу от моего дома, и знаете что? Один победил!» – в этом нет никакого особого смысла. Какой-то смысл в этом появляется, если известно, кто они, те ребята. Если А – непорочный милый человек, а Б – настоящий гаденыш, и Б выигрывает, смысл рассказа представляется примерно таким: «Добродетель побеждает не всякий раз». Если же А, готовясь к бою, питался одним сельдереем, а Б – только хот-догами, победа А может показаться свидетельством в пользу сельдерея.

Исходя из того, что сердце этого рассказа – певческий поединок, где Яшка и рядчик – сторона А и Б соответственно, вполне резонно ожидать, что те одиннадцать страниц, предшествующие самому́ поединку, написаны хотя бы отчасти ради того, чтобы рассказать нам что-то о Яшке и о рядчике (то есть что они «собой представляют»): когда один из них победит, мы сможем истолковать этот исход.

Но у этого рассказа есть одна интересная черта: пусть текст «богат на описательность» – сдержанно и учтиво назовем это так, – на этих одиннадцати страницах мы обнаружим, что, пусть для всех в Притынном у Тургенева имеется неисчерпаемый источник личных историй, того, что добавит к различиям между двумя главными героями (и придаст состязанию смысла), у него не очень-то много. Яшка, «черпальщик на бумажной фабрике», человек «впечатлительный и страстный», вроде бы лучший певец на всю деревню. Рядчик представлен так: нам его коротко описывают на стр. 6, а позднее о нем возникает еще одно смутное суждение: «изворотливый и бойкий городской мещанин». Сверх этого – лишь такое: «Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться».

А потому, когда через одиннадцать страниц спрашиваем: «Где же характеристики певцов, какие придадут исходу состязания смысл?» – мы этого по-прежнему не знаем и вынуждены наблюдать уже за самим поединком.

Пока же давайте проделаем то, что, возможно, вы ожидали от самого Тургенева: проскочим те одиннадцать страниц и перейдем сразу к пению.

Когда рядчик принимается петь (в начале стр. 12), мы читаем дальше, ища показатели его успеха у публики – точнее, выискиваем то, на какие мысли об этом хочет навести нас Тургенев. (Когда Роки принимает удар и падает на одно колено, мы расцениваем это так: «Кажется, он проигрывает!»)

Нам сообщают, что рядчик начинает «высочайшим фальцетом… [голос] …довольно приятный и сладкий» (то есть «у него ладится, он может выиграть»). Далее говорится (посредством вот таких описаний: «играл и вилял этим голосом», «выдерживал и вытягивал с особенным стараньем», «с залихватской, заносистой удалью»), что он уверен в себе и расслаблен – непринужденный виртуоз. Его переходы «знатоку бы много доставили удовольствия». Он выбрал «веселую, плясовую песню», богатую на «бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания», даже слова песни исполнены вдохновения и уверенности: «Распашу я, молода-молоденька, / Землицы маленько; / посею, молода-молоденька, / Цветика аленька». Все слушают «с большим вниманием».

По нашим ощущениям, рядчик имеет оглушительный успех, и одолеть такого соперника будет трудно.

Весь опыт чтения художественной литературы можно понимать как последовательность «установлений» («пес спит»), «закреплений» («пес спит очень крепко – так крепко, что коту только что удалось пройтись ему по спине») и «перемен» («ой-ёй, он проснулся»).

В нашем случае установлено, что у рядчика все получается и он вроде бы выигрывает. «Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях» (курсив мой). Рядчик, похоже, «сталкивается с трудностями». Он умел, он многого достиг, и все же эмоционально с публикой происходит мало что. Мы прочитываем это так: «Свежие новости: вообще-то парняга, возможно, продует».

То, как Тургенев представляет нам эту трудность, помогает лучше понять рядчика. Он приблизительно таков: хоть и броский, однако людей не трогает. (Так мы начинаем получать ответ на вопрос «кто таков А?».) Установив эту неувязку, Тургенев выкладывает следующую новость: рядчик вроде как выкрутился… подбавив еще выкрутасов. «При одном особенно удачном переходе» все оживляются: улыбается сам Дикий-Барин, Обалдуй вскрикивает от удовольствия, а затем они с Моргачом вполголоса подхватывают. Яков, ожидающий за кулисами, подтверждает, что рядчик силен: «глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал как лист и беспорядочно улыбался». И лишь Дикий-Барин не тронут («не изменился в лице»), пусть «взгляд его… несколько смягчился».

Рядчик, «ободренный знаками всеобщего удовольствия», «совсем завихрился», и что же это в его случае означает? Это означает еще больше завитушек, щелчков и перестуков языком, игры горлом. Столкнувшись с трудностью («Публику мое пение не трогает»), он отыскивает решение («Жарь еще причудливей!». Рядчик допевает – и «общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом». Обалдуй объявляет его победителем. Хозяин трактира Николай Иваныч напоминает всем, что поединок не завершен, хотя соглашается, что «рядчик поет хорошо».

Давайте оценим выступление. Рядчик блистает преимущественно техничностью. Его пение описано через применяемые им приемы, и на публику он подействовал дважды: первый раз «одним особенно удачным переходом», а второй – в конце, когда «заиграл горлом».

И вновь характер создается подробностями. Рядчик у Тургенева поет специфически (он «шредер», выражаясь языком гитаристов, – поражает публику техническим совершенством) и тем самым становится особым и нечто собою представляет.

Теперь Яшкина очередь. Рассказ далее может двинуться одной из двух дорог: Яков проиграет (и тогда рассказ получится о подмоченной репутации местной легенды и, вероятно, о том, как он с этим справится) – или выиграет. Подразумевается, что теперь рассказ спрашивает вот что: каким свойством должен быть наделен Яшка, чтобы ему удалось взять верх над чрезвычайно техничным певцом-рядчиком? Всякий раз, читая этот рассказ, я вновь и вновь задумываюсь, когда приходит черед Якова: «Как тут ему выиграть? Уж до того хорош был рядчик». Рассказ превращается в некий… референдум. В чем он заключается, мы пока не понимаем. Но знаем, что на одной стороне у нас Техничность. (И, чтоб уж начистоту, я не утверждаю, что после первого же чтения мы отдаем себе в этом отчет. На мой взгляд, вообще-то нет. У нас есть ощущение, что рядчик задал высокую планку, и нам интересно: «Батюшки, как же тут Яшке его превзойти?»)

И вот (на стр. 15) мы вновь внимательно следим за тем, как Тургенев описывает некое пение, чтобы разобраться, какого понимания автор от нас хочет.

Яков начинает нервно: «Первый звук его голоса был слаб и неровен». «Словно залетел случайно в комнату» (в противовес техничности). Нам может показаться: «Ой-ёй. Яшка давится». Но затем «трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась».

Его пение скорбно. Слова песни, если сравнивать их с песней рядчика, куда менее уверенны, признают неоднозначность: «Не одна во поле дороженька пролегала». (Поскольку мы все еще прикидываем, выиграет ли Яшка, эта строчка, возможно, намекает на русскую поговорку: «Загад не бывает богат».)

Яшкино пение несовершенно: голос хриплый, надтреснутый, «он даже сначала отзывался чем-то болезненным», но есть в нем «и неподдельная глубокая страсть, и сладость». Вскоре Яковом овладевает «упоение». Он словно бы перестает осознавать себя и публику, отдается «весь своему счастью». И мы вспоминаем, что в подобный же миг (на вершине своего исполнения) рядчик «просто лез из кожи» и выдал памятную череду завитушек и щелчков языком. Он в упоении не терялся и о публике не забывал – и не сдавался чувству; чуя победу, он пустил в ход еще более мощный арсенал чарующих уловок. (Он работал на публику, а не воздействовал на нее.)

Затем происходит нечто очаровательное – и в ходе рассказа, и в том, как Тургенев это преподносит. Сразу после того, как Яков «отдавался весь своему счастью», рассказчик внезапно вновь присутствует в повествовании после долгого отсутствия (его почти не было, начиная со стр. 7, где он заметил, что его заметили). Вдохновленный Яшкиным пением, он вспоминает кое-что – «большую белую чайку». При слове «чайка» в воображении, возможно, появится птица, парящая у нас над головой, но нет, чайка в воспоминаниях автора «сидела неподвижно», и отчего-то вот при этой поправке к моей фантазии я вижу ее совершенно отчетливо: чайка сидела, «подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу».

Тут мы, быть может, вспомним птиц, упомянутых в рассказе ранее, – «жалобно глядевших» грачей и ворон и драчливых воробьев со стр. 3. Чайка – птица посвободнее, она далеко от этого дрянного, удушливого сельца, вокруг нее прохладный и чистый океанский воздух. В отличие от местных птах, чайка не страдает, кажется исполненной сил и расслабленной – по тому, как она распахивает крылья, кажется даже, что она распознаёт и ценит красоту (закат). И кто же навел автора на эти мысли? Яков. Как? Своим пением.

Яшка «пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким». Чем уж оно там было, случилось оно и со всеми тамошними слушателями. Каждый вспомнил что-то, подобное чайке рассказчика. Когда пел рядчик, ничего подобного не произошло. Он их удивил, но не восхитил. Выступление рядчика можно описать в понятиях его возможностей, а Яшкино – в понятиях того, что слушатели смогли благодаря ему почувствовать.

Яшка напомнил о чайке, но он вдобавок сам чайка – он соприкасается с красотой, ненадолго превосходит ожидаемый от него образ. Чайка сидит неподвижно, не летит; Яшка перестал быть черпальщиком на бумажной фабрике и сделался артистом, пусть и в этом паршивом сельце.

Все разражаются слезами.

Победа за Яковом.

То, что я только что обрисовал, и есть то, что мы назвали сердцем истории. Занимает это примерно пять страниц из девятнадцати и, как уже было говорено, до стр. 12 не начинается.

Так какую же работу выполняли те одиннадцать страниц?

Рассказ можно мыслить как кондитерскую фабрику. Мы понимаем, что изготовление конфеты состоит в том, чтобы… произвести вот эту конфету. Гуляя по фабрике, мы ожидаем, что все здесь – каждый человек, каждый телефонный аппарат, каждый отдел, каждый процесс – так или иначе должно быть направлено на производство этой самой конфеты, связано с ним или ему способствует. Наткнувшись на кабинет с табличкой «Штаб планирования свадьбы Стива», мы чуем сбой в действенности. Допустим, планирование свадьбы Стива окажется полезным для производства вот этой конфеты, однако это натяжка. Если свернуть деятельность, производимую в том кабинете, наше производство конфет сделается по факту более действенным. (У Стива, быть может, свое мнение на этот счет.) Кондитерская фабрика станет еще более прекрасной кондитерской фабрикой, потому что она теперь более эффективная кондитерская фабрика.

Или представим, что мы – вышибалы, похаживаем по клубу «Рассказ» и спрашиваем у каждой присутствующей в нем части: «Прошу прощения, а вы тут зачем?» В идеальном рассказе у любой части найдется убедительный ответ. («Ну-у, я эдак тонко подвожу энергию к сердцу истории».)

Согласно нашей развивающейся и довольно бескомпромиссной модели рассказа, каждая часть его должна так или иначе оправдывать свое существование. Всякое чисто случайное («вот это на самом деле происходило», или «вот это было откровенно клево», или «вот это вклинилось и уже не выкинешь») не годится. Каждая часть истории должна выдерживать этот уровень оценки – оценки, с какой, отметим, следует подходить щедро, а не то наш рассказ сделается слишком уж прилизанным и математичным.

Итак, давайте пройдемся по тем первым одиннадцати страницам вот с таким вопросом: вы, ребята, как и какую пользу приносите рассказу?

Поскольку сам я в прошлом инженер, позвольте мне перечислить составляющие этих одиннадцати (возможно, избыточных и теперь подлежащих расследованию) страниц. А еще я выделю курсивом те фрагменты, где происходит заряженное смыслом действие, чтобы выделить их в тексте чисто описательном.

ТАБЛИЦА 1

Краткое содержание одиннадцати страниц до поединка

Осмысляя эту таблицу, мы замечаем, что рассказ, мягко говоря, на своих первых одиннадцати страницах перегружен статичными описательными пассажами. (На этих страницах на самом деле происходит вот что: рассказчик приближается к кабачку, сталкивается с Обалдуем и Моргачом, заходит в кабачок и слышит обсуждение условий поединка.) Когда состязание начинается (стр. 12), описательность приостанавливается и текст насыщается (почти исключительно) непрерывным действием в реальном времени – внутри и вокруг кабачка.

(Если желаете зрительного представления о том, до чего это странно, возьмите пару контрастных маркеров, пройдитесь по распечатке рассказа и, применяя вышеприведенную таблицу, выделите разными цветами описания и действия.)

В нашей тележке ВПЗ обнаруживаем: «Замечено: уйма отвлечений и статичных описаний». И задумываемся: замечает ли сам рассказ эти избыточности? Собирается ли обратить их в свои достоинства?

И теперь давайте попробуем доказать, что все отвлечения и статические описания у Тургенева окажутся «намеренными», то есть что он «так специально и хотел».

Вновь обратившись к Таблице 1, мы видим, что большинство статичных описаний касаются людей.

Тут стоит сказать кое-что о том, как Тургенев описывает людей, поскольку, на мой взгляд, именно это сильнее всего раздражает моих учеников.

В конце стр. 5 мы знакомимся с Яшкой: «худой и стройный человек лет двадцати трех… удалым фабричным малым… не мог похвастаться отличным здоровьем… впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы». Представляется ли вам человек? Мне – нет. Может, слабы мои способности к визуализации, однако из перечисления черт лица никакой пользы извлечь не получается. Черты эти громоздятся у меня в уме эдак на манер живописи Пикассо. В этом рассказе преобладает именно такой метод описания (всеобъемлющий, состоящий почти исключительно из перечисления частей лица и тела). Дикий-Барин «широкоскулый, с низким лбом, узкими татарскими глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина». Знакомясь с рядчиком, мы узнаём, что он «невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый, с тупым вздернутым носом, живыми карими глазами и жидкой бородкой». Николай Иваныч – «человек с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками».

Современному читателю такой метод описания кажется старомодным. По нашему теперешнему пониманию художественной прозы, людей нужно описывать избирательно – в том смысле, что незачем описывать всех подряд и не всё подряд описывать. От описания мы ждем некоего минимализма, оно должно служить заявленной теме, а Тургенев вроде как описывает то-се просто потому, что оно там есть.

Этот метод словно бы восходит к тем временам, когда рассказы подразумевали бо́льшую документальность. Тургенев происходил из господ и, как и автор-рассказчик, часто оказывался на природе ради охоты. Книга, где впервые увидел свет рассказ «Певцы», называется «Записки охотника», и она стала прорывом в литературной антропологии, позволившей литераторам взглянуть, как живет «народ» – крестьяне на селе. Тургенева в его время восхваляли за чуткость и сострадательность описаний – и за их реализм. (Аристократическим положением рассказчика объясняется упомянутый эпизод на стр. 7: «Мой приход – я это мог заметить – сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча; но, увидев, что он поклонился мне, как знакомому человеку, они успокоились и уже более не обращали на меня внимания».)

Итак, это описание Притынного было адресовано людям, какие, возможно, в таких местах не бывали ни разу в жизни. («Вероятно, не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки».) Этим же можно объяснить и предстоящие нам пространные описания Николая Иваныча, его супруги, Моргача и Обалдуя. Тургенев свою задачу понимал отчасти и как репортажную: он своего рода приключенческий журналист, предлагает своим читателям взгляд на экзотический мир – мир, расположенный ниже их.

Но такой метод описания проистекает и из того, как Тургенев работал.

Вот как писал о Тургеневе Хенри Джеймз[22]:

Зародыш повести никогда не принимал у него формы истории с завязкой и развязкой – это являлось уже в последних стадиях созидания. Прежде всего его занимало изображение известных лиц. Первая форма, в которой повесть являлась в его воображении, была фигура того или иного индивидуума, или же комбинация индивидуумов, которых он затем заставлял действовать <…> Лица эти обрисовывались пред ним живо и определенно, причем он старался, по возможности, детальнее изучить их характеры и возможно точнее описать их. Для большого уяснения себя он писал нечто вроде биографии каждого из действующих лиц, доводя их историю до начала действия в задуманной повести. Словом, каждое действующее лицо имело у него dossier наподобие французских преступников в парижской префектуре. Запасшись такими материалами, он задавался вопросом: в чем же выразится деятельность моих героев? <…> Но, как говорил Тургенев, его всегда упрекали в изъянах художественной архитектоники произведения, иными словами, композиции, построения <…> Если читать рассказы Тургенева с пониманием, как они были сочинены, – или, вернее сказать, как они возникли, – можно разглядеть этот процесс в каждой строчке [23].

Набоков сформулировал это брюзгливее: «Его дару недоставало воображения, то есть естественной повествовательной способности, которая могла бы сравниться с оригинальностью, достигнутой им в искусстве описаний» [24].

В нашем нынешнем эстетическом понимании физическое описание должно быть предложено ходко, непринужденно, органично сплетенным с действием. (Мы веруем в показанное, а не рассказанное.) С рассказчиком витийствующим, нескончаемо объясняющим терпеливы мы недолго. Как сказал один мой ученик, у Тургенева действие и описание словно бы уступают друг другу место у микрофона, один помалкивает, пока вещает другой. Результат статичен, неловок, иногда раздражает. История того или иного персонажа возникает как своего рода свалка сведений, тогда как все прочие персонажи замирают на своих местах подобно фигурам диорамы «Русский сельский кабак, ок. 1850 г.».

А потому, признаем, временами рассказ буксует. Мы противимся манере Тургенева, с какой он силком вынуждает всех замереть и замолчать, чтобы автор мог собрать сведения об их лбах, линиях волос, армяках и прочем. Неловкость сценографии временами делается едва ли не комической. Одну строку (ближе к концу стр. 8, где состязание вроде бы должно начаться) мои ученики склонны высмеивать особенно. Рядчик нервничает и мнется. Дикий-Барин велит ему начинать. Рядчик выступает вперед. Напряжение высоко. Мы уже столько прождали.

И тут нам предлагают вот такое: «Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа».

Мы: «Иван Сергеевич, ну же, разве не этим вы занимались страниц восемь подряд, а?»

Скажем, друг заявляется к вам домой с громоздким диковатым нарядом – в водолазном костюме из асбеста, предположим, – и предлагает вам его надеть. Вы подчиняетесь. Но в наряде этом неудобно, все чешется и жарко. Текут минуты. Через некоторое время вы наверняка спросите: «Погоди, а это вообще зачем?»

Так давайте же спросим сейчас: зачем эти натужные описания персонажей? Если поймем, у нас, вероятно, прибавится охоты напяливать на себя эту колючую одежку – тургеневский метод описания персонажей.

Или убавится.

Но сперва, отдавая должное и воспроизводя дух тургеневских отступлений, сделаем шаг назад и спросим себя: зачем нам вообще нужны описания персонажей? Какой цели они служат?

Зачем нам нужны персонажи, раз уж на то пошло?

Ну, персонажи нам нужны, перефразируя Дэвида Мэмета в его высказывании об актерах, чтобы они могли выполнить задачу, возложенную на них повествованием. Зачем нам нужен в «Рождественской песне» Джейкоб Марли? Чтобы убедить Скруджа, что ему крышка, если он не переменится. Что же в таком случае нам необходимо знать о Марли? Все, что поможет ему справиться с этой задачей. Веса Марли придает то, что они со Скруджем были деловыми партнерами, и ближе друга, чем Марли, у Скруджа точно не водилось. Марли жил в точности так же, как живет теперь Скрудж, – и грешил так же. Нам необходимо знать это (и мало что сверх того), чтобы, когда Марли сообщит Скруджу, что тому пора б вести себя иначе, Скрудж ему поверит – и поверим мы с вами. (Нам незачем знать, был ли Марли женат, каково было его детство или каковы размеры его носа – или как они со Скруджем познакомились.)

Итак: делают ли герои второго плана в «Певцах» (Обалдуй, Моргач, Николай Иваныч, его жена, Дикий-Барин) что-то такое, что укрепляет сердце истории (певческий поединок)?

Ну, вроде бы да: они выполняют функцию жюри.

Вернемся к исполнению рядчика (стр. 12–13) и перечитаем его, отмечая попутно отклики второстепенных персонажей. Сердце истории – певческое состязание, которое мы сами услышать не можем. Эти второстепенные персонажи сообщают нам, что́ следует думать о поединке. Мы наблюдаем за ними, чтобы понять, как справляются рядчик и Яшка. И к их оценкам относимся по-разному – согласно тому, что нам об этих людях рассказали.