Есть во мне солнце

– Нагулялась вчера? – улыбнулась тетя, – Все силы потратила?

– А что было вечером? – все еще не понимала я.

– Тебя водитель принес. Ты в машине уснула. Не добудиться.

Со мной такое бывало. После большого напряжения я могла заснуть беспробудным сном где угодно. Будить меня в этом случае было бесполезно. Надо было дать выспаться. Сейчас, через много-много лет, самое легкое сравнение этому состоянию – критический заряд батареи, прибор выключится, если его не напитать энергией. Видимо, моя внутренняя жизнь была очень энергозатратной, если организм порой отключался подобным образом. В метро или другой чуждой среде я, конечно, не заснула бы. Добралась бы до дому и отключилась в родных стенах. Но, представляя себя правителем страны с мешком денег, я перестала заботиться о собственной безопасности и впала в свой короткий летаргический сон, не доехав до дома.

Мое воображение мгновенно заработало: из глубины души забили самые что ни на есть романтические ключи. Меня, как спящую царевну, принес домой сказочный принц! На руках! Ах! И я спала крепко, как заколдованная! Первый раз в жизни меня нес на руках чужой человек. Как это благородно с его стороны! У меня аж сердце забилось от прекрасных чувств. Но запах манной каши и клубничного варенья вернул меня к прелестям обыденной жизни. Я ела кашу с вареньем и отвечала на тетины вопросы про то, как все устроено дома у Вовы, какая у него бабушка. И как нас приняли его родители.

– Мебель старомодная, но красивая. Ножки у стола резные! С когтями. И у стульев ножки, как звериные лапы. Есть только не знала, как. Много вилок, ножей и ложек.

– А я тебя учила! Скучно тебе было слушать. Вот – результат, – довольно заметила тетя.

– Я почти научилась.

– Жизнь всему научит. Никуда не денешься. Ты даже не представляешь, в какой дом попала! Потом будешь вспоминать. Все поймешь.

– Обычный дом. Большой, конечно. Только если они такие необыкновенные, почему не сделали так, чтобы Вова их родился без родовой травмы?

Тетя тяжело вздохнула. Очень тяжело. Она носила в сердце свое горе.

– От беды еще никому не удавалось застраховаться. Ни богатым, ни бедным. Ни даже самым всемогущим. Люди могут многое. Но далеко, далеко не все. Может быть, надо радоваться, что Вова у них вообще родился. Что он ходит на своих ногах, что он такой умный, одаренный мальчик.

– Ну да. Только он такие рожи корчит! Наверняка все пугаются, если не знают, в чем дело.

– Тамара Николаевна говорила, что они его возят постоянно в Карловы Вары, на курорт. И там ему делают какие-то процедуры, после которых ему легчает. Состояние улучшается. Врачи говорят, что надо посмотреть, что будет, когда начнется переходный возраст. Все может или ухудшиться, или улучшиться. А пока они о нем заботятся, как могут. И надежда есть.

– Да он вполне нормальный, когда привыкнешь. Добрый. Веселый. Смешил нас.

– Ну вот! Видишь! И будет очень даже счастлив: ум есть, родители есть, все у него есть для счастья.

– Не знаю… Он странный…

– Все мы странные… У каждого свое.

Тут по радио началась «Пионерская зорька». Я ее не любила: уж очень бодро и радостно говорили рано утром ведущие. Мне хотелось подкрасться к ним и вылить на них ведро воды. Чтобы они поперхнулись, закашлялись, а потом заговорили человеческими голосами:

– Буль-буль! Кэх-кэх! Что это было сейчас? И как я в таком виде в школу попрусь? Мне замечание в дневник напишут! Ничего себе день начинается!..

Единственно, за что я любила «Пионерскую зорьку» – песни. Красивые были песни. От них дышалось легче.

Я шла в школу и представляла себе, что рядом со мной идет бесплотный человек из будущего. Вдруг кто-то уже мутировал? Интересно, смогут ли бесплотные люди общаться с такими, как я, живущими по старинке? И как мы будем разговаривать? Мысленно или вслух?

– Привет, – сказала я на всякий случай, – Ты есть?

– Мы не можем с вами общаться, – сказал голос внутри меня.

– Ты есть! – убежденно воскликнула я. – И ты общаешься со мной.

– Иногда все нарушают правила, – в голосе слышалась улыбка.

– Значит, вы все-таки можете общаться. Просто не хотите. Или вам запрещено, да?

– Не запрещено. Но нет смысла. И огромная трата энергии.

– Ты можешь умереть из-за того, что говоришь со мной?

– Нет. В нашем мире нет смерти. Но может совсем не остаться сил. И тогда надо будет долго восстанавливаться.

– А как? Как у вас восстанавливаются?

– Ты любопытная.

– Ведь ты же начал со мной говорить. Но если нельзя, не отвечай.

– Нет никакого «нельзя». Можно все, что возможно. Когда не остается энергии, мы не можем так легко перемещаться во времени. Мы остаемся в своем мире и дышим его чистым воздухом. Так приходят новые силы.

– Из воздуха?

– Да. Наш воздух напоен любовью. И вся сила – от нее.

А ведь я даже еще пионеркой не была! Откуда эти слова – «наш воздух напоен любовью»?

Книги, книги… Но это Ташка у нас любила читать про любовь. Я – нет. И вот же!

Я понимала, что никакой тут мистики – я говорила сама с собой. Фантазировала, как обычно. Но слова! И схема питания невидимых тел! Откуда это?

Невидимый человек время от времени, не очень, кстати, часто, вступал со мной в разговоры. Иногда я даже обращалась за помощью, на что он отвечал, что он не уполномочен помогать. Только поддерживать словом. И что я все могу сама. Это лишний раз доказывало, что он – плод моей фантазии, не более того.

Как бы там ни было, мысли о воздухе, напоенном любовью, будоражили воображение. Было в этом какое-то обещание жизни. Я все сравнивала жизнь невидимых людей в их благодатной атмосфере с нашей жизнью. Все искала зачатки той, будущей любви, обещающей жизнь вечную.

* * *

Сейчас, спустя столько десятилетий, я обладаю неким могуществом: могу подвести кое-какие итоги и сообщить, нашла ли я то, что пыталась обнаружить.

Было! Было, когда казалось, что есть.

И однажды свершилось так явственно, что я не побоялась довериться чужому человеку, полностью разрушив течение прежней жизни. И была я к тому времени уже совсем зрелым человеком. Но мы тогдашние с нашими беззаботными фантазиями взрослели поздно. Впрягались в ярмо жизни и тянули его, не взрослея, позволяя увлечь себя прекрасными речами и обещаниями. Объект, принесший мне огненный шар своей горячей любви, был романтичен, нежен. Он был гораздо младше, но при этом, казалось, надежнее. Другое поколение, что говорить. Не поверить ему было невозможно. Мы стали мужем и женой. И даже в храме наш союз был благословлен словами: «Что Бог соединил, то людям разъединить не дано». И я сказала невидимому человеку:

– Видишь, у нас тоже есть та любовь, что и у вас, Наш воздух тоже может быть напоен любовью. Я ждала и дождалась.

Невидимый человек тогда не ответил ничего. То ли позавидовал мне, то ли полетел к себе подпитаться энергией.

В результате оказалось, что человеку дано разъединить все. И даже то, что соединено Высшими силами. «Человек-ныне-живущий» способен разъединить все, ничего не опасаясь. По собственному хотению. Через десять лет безоблачной любви я открыла собственный ноутбук, чтобы поработать над очередной книгой и наткнулась на переписку любимого со школьной подругой. Нет-нет. Это не была любовная переписка. Чисто дружеская. Даже какая-то благостная. Они рассуждали про состояние после Причастия. Мой любимый писал о покое после принятия Святых тайн, о том, что потом он так сладко спит. И подруга подтверждала: да, именно так и бывает. Зато потом шли откровения, которым я не могла поверить сразу. Никак не получалось. И первые мысли были о том, что он решил погусарствовать и представить себя в несвойственном его образу свете. Он писал о том, как достала его любовница, настаивающая на определенности отношений и на том, чтобы он оставил наконец жену, чьи следы так поразили и задели ее, когда она останавливалась в его квартире. Ведь он говорил, что живет с женой раздельно. А оказалось слишком много следов этой ужасной женщины. Я с трудом догадалась, что ужасная женщина – это я.

«Не может быть», – качала я головой.

Но при этом я прекрасно осознавала, что может. Ведь за день до события, когда мы шли вместе по улицам Саппоро, я вдруг почувствовала приступ особого страха. Такой случался со мной всего несколько раз в жизни: в день смерти тети (я была очень далеко от нее и не знала, что она ушла, но у меня остановилось дыхание, и кожа покрылась мурашками, и начался озноб, и было чувство, что ты летишь в пропасть – бездонную, бесконечную); потом это случилось в Нью-Йорке, на Манхэттене, в квартире гостеприимной приятельницы за два дня до 11 сентября 2001 (приступ беспричинного ужаса буквально парализовал меня). В Саппоро приступ жути начался внезапно. Меня скрутило, зазнобило, я вынуждена была остановиться.

– Мне страшно. Страшно, – пыталась я объяснить, – Что-то происходит ужасное. Или вот-вот произойдет.

Муж с равнодушной улыбкой смотрел на меня. Он не собирался ни поддерживать, ни утешать, ни согревать. Он пережидал. Конечно, он знал, что скоро все откроется. Может быть, даже хотел этого. Иначе как понимать, что он не закрыл свою дружескую переписку в моем компе. Я знала: он умел быть холодно жестоким. Но не со мной. Ведь не со мной. Любовь же!

В конце переписки муж досадливо восклицал: «А вообще-то, как надоели мне все эти жены, любовницы и прочие!» Подруга отвечала что-то в том духе, что бог терпел и нам велел.

Нет, нет, он не мог! Это не он! У нас же любовь. Та самая – единение душ. Энергия высших сфер.

Однако муж, которому я прямо рассказала обо всем, что узнала, подтвердил, что он мог, может и будет мочь. Не с той, так с другой. Потому что теперь – так.

А любовь?

Чувство есть. Но он теперь такой, и мне придется это принять.

И как же я поступила, такая сильная, насмешливая и независимая? Ну, как. Я принялась совершать христианский подвиг. Потому что давно уже не была ни сильной, ни тем более независимой. И еще семь лет старалась во имя любви, А потом, при очередном признании, ниточка оборвалась. И осталась я на старости лет одна. То есть – без любви. Но жизнь не кончалась. И надо было жить. И непонятно было, как. И чем. Без любви – как?

Я не предполагала, что самое интересное меня ждало впереди. Именно в том возрасте, который в нашей солнечной стране называют возрастом дожития.

Но всему свое время. К этому мы еще вернемся.

* * *

А пока – детство золотое. Неизменный скрюченный сексуально озабоченный инвалид, выходящий на прогулку по утрам и вечерам, кричащий вслед школьницам что-то непонятное. Даже не мат. А описание действий, которые он бы произвел с каждой из нас. Родители школьниц его жалели. Сейчас бы записали все на телефон, выложили бы в сеть, завели бы уголовное дело. А нам говорили:

– Ну, что он вам сделает? Он и так уже природой обижен.

Убежать от него было легко. Хотя он и пытался гнаться, но куда там. Где он сейчас? Может, и жив. Молод тогда был, горяч. Сейчас получает свою пенсию по инвалидности, ездит раз в год в санаторий. Завидный жених по нашим временам. А в мире моего детства – неразгаданная лексическая загадка: что такое он говорил-то? Что сулил? И почему я не понимала ни единого слова, кроме «я» и «тебя»?

Школа, книги, детское счастье, когда удавалось заболеть и валяться дома с температурой в окружении любимых книг. И разговоры взрослых.

Я очень любила разговаривать со взрослыми. Мне тогда было интересно, что и как происходило до меня. Самое страшное – война. И самое прекрасное – чистота природы: из рек можно было пить воду: набираешь в горсть и пьешь. При мне это уже было полностью исключено – смертельно опасно. Мне охотно рассказывали про все, о чем я спрашивала. Подробно отвечали на самые въедливые «как» и «почему». Но на философские темы мы говорили только с Капитоном Владимировичем, Вовиным папой, не подозревая, что темы наших разговоров затрагивают основные вопросы устройства мироздания.

Второй раз я увидела академика только через два месяца после нашей первой встречи. То он был в далеких командировках, то я болела и пропускала поход в консерваторию, а, следовательно, и званый обед. Без дяди Капы на обедах было довольно скучно. Не то чтобы с нами не разговаривали, просто темы были убогие: про уроки, школьный коллектив, даже про сбор макулатуры однажды расспрашивали: как это – мы ходим по квартирам, нам отдают ненужные газеты и коробки? Не опасно ли? Нет ли тут какой-то угрозы для ребенка, звонящего в чужую дверь? Какая могла быть угроза? Мы звоним. Нам открывают. И сами все понимают: макулатура или металлолом. Есть – дают. Нет – так и говорят: недавно все отдали. А если затащат в квартиру? Как это? Почему? Что с нас взять? Деньги? Школьную форму? У нас еще и галстуков пионерских не было, которые захотелось бы сорвать врагу. Да и где они, враги? Опасность заключалась совсем в другом: если бы мы собрали макулатуры меньше, чем другой класс, нас могли бы принимать в пионеры позже них – вот позор был бы! Они уже в галстуках, а мы – с октябрьскими звездочками. И все по своей собственной вине!

Я очень ждала Капитона Владимировича, потому что вопросы к нему накопились. Наконец встреча состоялась. Он радостно нас приветствовал. Я сразу приступила к насущному. Вопросы мои сводились к следующему:

– Можно ли предположить, что уже сейчас среди нас существуют невидимые люди?

– Можно ли предположить, что даже если среди нас они не существуют, невидимые люди из будущего посещают нас?

– Почему стать невидимыми суждено только людям, а Земля и ее другие обитатели останутся в том виде, в каком они существуют сейчас?

– Лучше ли для людей стать невидимыми духами, или это будет большим несчастьем и наказанием?

Дядя Капа невероятно обрадовался моим вопросам.

– Кто бы мог подумать! – воскликнул он.

– О чем? – тут же спросила я.

– О том, что именно дети поймут все правильно.

– А я ничего не поняла пока. И не знаю, как правильно…

– Вот это и есть самое замечательное. Как же вы такие выросли?

– Мы – обычные, – честно призналась я.

Мне просто хотелось, чтобы он поговорил со мной о важном.

– Капа, осторожно, пожалуйста, ведь это идеализм. Чистейшей воды. Что если дети заговорят об этом в школе? – вмешалась вдруг в разговор обычно молчавшая Вовина мама.

Я знала про нее, что она тоже какой-то там ученый, но обычно она была настолько незаметной и молчаливой, что ее высказывание меня поразило.

Что такое идеализм и почему о нем нельзя говорить в школе? Как ни странно, в школе у нас царили вполне вольные нравы, на наши вопросы отвечали, не пугая каким-то там идеализмом.

– Ну да, ну да… – дядя Капа постучал пальцами по столу, – Как вас учат? Бога нет? Сначала возникли предметы материального мира, а потом мысль о них?

– Бога нет, – ответила я, досадуя на то, что он не отвечает на мои четко поставленные вопросы.

– И ладно. Давай тогда я вот что спрошу. Дом. Ты хочешь сделать дом для своей куклы. Вы ведь в куклы еще играете, нет? – повернулся Капитон Владимирович к Ташке.

– Играем, – ответили мы одновременно.

– Так как с домом для куклы? Ты сначала подумаешь, сколько в доме будет комнат, как все расположить, чтобы было удобно и красиво? Да? Или просто возьмешь какие-то тряпки и дощечки и слепишь все клеем, как придется?

– Я сначала нарисую план на бумаге. В масштабе. Мы это уже на труде делали. Потом уже стану делать дом.

– О! Тогда ты мне легко ответишь: сначала будет твоя идея о доме? Твоя мечта? Твой план? А потом материальное воплощение твоей идеи. Так?

– Да! – убежденно подтвердила я.

– Вот и весь разговор, – удовлетворенно посмотрел в сторону жены дядя Капа.

– Капа, не о том же речь! – горячо возразила Вовина мама, – Не о том! А дело все в том, что первично. Что было сначала – просто материя? Пустая планета, создавшаяся, допустим, из космической пыли, или некая идея, сотворившая все, в том числе и человека?

– Все вокруг – результат существования стройной, четкой, не познаваемой человеком до конца, но все же, к счастью, хотя бы частично познаваемой системы! Чем больше я занимаюсь своим делом, тем более убежден в первичности идеи! Имею же я право об этом говорить! Хотя бы дома!

– А кто создал идею? – спросила я запальчиво, – Бог?

– Бог и есть идея! – непонятно высказался дядя Капа.

– Не морочь детям головы! – вступила в беседу «графиня Потоцкая» непререкаемым тоном, – подумай, что сказал бы отец!

– Я должен был кое-что прояснить, – невозмутимо проговорил Капитон Владимирович, – а они пусть думают. Мысль свободна. И не терпит рамочных конструкций и готовых ответов. Пусть думают – свободно и беспрепятственно. А теперь о твоих вопросах. Думаю, что сейчас среди нас нет тех невидимых, о которых мы говорили.

– А как же тогда Лермонтов?

Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землей,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тех дней, когда в жилище света,Блистал он, чистый херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним…

– Ты уже «Демона» знаешь? – ахнул Вовин папа.

– Это все знают. Это легкое, – махнула я рукой.

– И ты знаешь? – обратился папа к Вове.

– Знаю, пап, – кивнул Вова, и лицо его задергалось.

– Отстал я от жизни, – радостно покачал головой Капитон Владимирович.

– Так как же Демон? Он был невидимый – уже когда? Еще в прошлом веке! И влюбился в видимую девушку! Было? Ведь да?

– Во многом знании – великая скорбь, – почему-то засмеялся дядя Капа, – Стихи не стоит воспринимать столь буквально. Это антинаучно.

– Ну, хорошо. А вдруг – было? – запальчиво продолжила я спор.

– Знаешь, я обо всем этом знаю ровно столько же, сколько знаешь теперь ты. Я могу мечтать, представлять себе, размышлять, строить гипотезы. Возможно, будущие люди-духи смогут заглядывать и в прошлое. То есть – к нам. На экскурсию. Почему Земля останется, а только люди станут бесплотными? Ну, потому что сама по себе Земля – чудо нерукотворной красоты. Нерукотворной! Запомни это слово! А все, что делает на ней человек, уродует Землю. И чем дальше, тем больше будет уродовать. Человек сам добьется того, что материальная жизнь на изуродованной им планете станет невозможной. И вот тогда… Впрочем, возможны варианты. Возможны. Освоение других планет – не пустая мечта. Все будет. Дайте только срок…

Срок наступил довольно скоро: в том же учебном году, 12 апреля, в космос полетел Гагарин. А 22 апреля, в день рождения Ленина, нас принимали в пионеры на Красной площади! Вот это было счастье! Нам повязали красные галстуки и повели в Мавзолей Ленина-Сталина! Да, мы были последними пионерами, которым удалось посмотреть на Сталина в Мавзолее. В октябре того знаменательного года Сталина предали земле, и Ленин остался лежать на всеобщем обозрении в равнодушном одиночестве.

22 апреля день был весенний, но ветреный. Мы шли по Красной площади в пальто нараспашку, и прохожие улыбались нам, что тоже было чрезвычайной редкостью: у нас люди просто так на улицах не улыбались. Я чувствовала себя совершенно взрослой, самостоятельной; дорога жизни открывалась передо мной во всей ее заманчивой реальности. Мои одноклассники направились в метро, сопровождаемые учителями и родителями. От станции «Проспект Маркса» до Ташки или Вовы было рукой подать. Я решила зайти к кому-то из них, чтобы они увидели меня преображенную – в галстуке. Предупредив сопровождающих, что меня ждут в гости в доме у метро (я указала рукой на дом), я остановилась у телефонной будки: приличные люди должны были предупреждать о своем приходе. Но номера телефонов своих друзей я наизусть не помнила, а звонить домой и спрашивать – это был бы эпизод не из взрослой жизни.

Я решила, что пойду к Вове – дом его был ближе к метро. Идти в гости с пустыми руками – вот второе неприличие, которое никак нельзя было себе позволить, учитывая, что гостем я намеревалась стать незваным. Правда, в те времена в гости приходили и без предупреждения: не у всех были телефоны. Гостям были рады всегда. У меня с собой были деньги: рубль, подаренный мне утром по случаю надвигающегося эпохального события, и копеек сорок мелочью. Вполне можно было зайти в кондитерскую и купить пирожных. Любое пирожное стоило 22 копейки. Сколько надо купить пирожных, если идти к Вове? Ну, допустим, все его старшие будут дома: бабушка, папа и мама. Папа, конечно, вряд ли. Однако купить нужно и для него. Потом – Вова, я. И – вдруг получится позвонить Ташке, и ее отпустят к Вове. Значит, надо купить шесть пирожных. Рубль тридцать две копейки. У меня еще останется на проезд. Хотя, если что, можно будет и пешком до дому дойти. Манящий запах пирожных витал на улице, у входа в знаменитую кондитерскую. Очереди не было: будний день, рабочее время… Глаза разбегались – какое пирожное выбрать? Сначала я хотела, чтобы мне в коробочку уложили шесть разных пирожных. Но как их выбирать? Вдруг кто-то не получит именно то, что любит, и расстроится? Я решила, что возьму шесть корзиночек. Каждая из них была шедевром. Одинаковых не было. На одной – ягодки на резных желто-зеленых листочках, на другой – грибочки, совершенно как настоящие, на третьей – маленький ёжик с крошечным яблочком на колючках… Пирожные заботливо уложили в две коробочки, чтобы ни одно не помялось, и я медленно направилась к Вовиному дому.

Светило солнце, но ветер налетал студеный, почти зимний. Я не хотела застегивать пальто: кто тогда увидит галстук? Да и пальто… Мне не хотелось, чтобы на мое пальто обращали внимание. С этим пальто – целая история. Я мучилась с ним с первого класса. Оно никак не вписывалось в картину окружающего меня мира, с которым в обыденной жизни мне насущно требовалось слиться. Это было диковинное пальто из зеленого бархата. Цвета пыльной травы, как у нас говорили. С изнанки ткань была похожа на рогожку, из которой делали мешки, плотная такая рогожка, коричневато-седого цвета. Зато снаружи это был какой-то особенный бархат, прекрасный, диковинный, достойный того, чтобы им любовались, если бы не сшили мне из него пальто. Возражать я не могла: это была не просто ткань, это был отрезок судьбы. С судьбой смиряются. Что мы можем против судьбы?

История же этой ткани была такова. Она стала знаменательной частью бабушкиного приданого. В прежние времена невеста, выходя замуж, должна была иметь приданое: чем больше, тем лучше. Подушки, перины, отрезы материи, белье, одежды – от шуб до нижних кружевных юбок, обеденные сервизы… Еще приветствовали дома и земельные участки. А также капитал. Ну, домов за бабушкой никаких не было, ясное дело, они с дедушкой и женились сто лет назад – в разгар гражданской войны, какие там дома? Но что-то такое в виде приданого она получила. В отрез бархата она влюбилась сразу. Она была когда-то юная, мечтательная, любила наряжаться. Бархат очень шел к ее светлым кудрявым волосам и зеленым глазам. Чего только она ни напридумала, разглядывая свой бархат! Какие фасоны, какие ситуации, какие восхищенные взгляды… Она довольно часто доставала бархат из сундучка, гладила ткань рукой, мечтала, радовалась. Тогда она не знала, что это и есть наивысшее удовольствие – радость мечты. Она все думала, когда же сошьет наряд из дивного подарка, как будет в нем щеголять. Но так и не получилось. Родился один сыночек, потом вскоре другой, настал голод, они перебрались в Крым, потом голод пришел и туда, пришлось возвращаться поближе к родным… Бабушке было не до нарядов и не до имущества. Но куда бы они не ехали, она брала с собой свой бархатный отрез, который напоминал ей о ее мечтах. Потому что в те времена даже мечты стали роскошью.

Как только подросли ее сыновья, началась самая страшная война. 22 июня немцы без всякого предупреждения напали на спящую страну и поперли вглубь, уничтожая все на своем пути, а 3 июля старшего сыночка забрали на фронт. Им предстояла вечная разлука – нежным родителям и мальчику, который еще никогда не покидал родительский дом. Младшему сыну не было еще восемнадцати, еще некоторое время он мог оставаться вне войны, но она беспощадно приближалась к их дому, не спрашивая, кто к ней готов, а кто нет. И вот уже немцы подошли к их городу. Все начальство поспешно собралось и умчалось спасаться. Население (тогда еще не употребляли слово «биомасса») должно было само выбирать, что делать. Дед предлагал остаться: он был в плену в Первую Мировую, работал у хозяев на хуторе, ухаживал за лошадками. Пленные работники ели вместе с хозяевами за общим столом. Хозяйка работала больше всех: утром их всегда ждали свежеиспеченные булочки – дело рук немецкой крестьянки. Никто не обижал и не унижал пленных.

– Немцы – культурные люди, – убеждал дед, уговаривая жену не суетиться и остаться.

Но бабушка была непреклонна. Она сказала, что они должны немедленно покинуть город. Не на чем ехать, уйдут пешком. Главное – успеть. Они взяли лишь самое необходимое в дорогу. Немного еды, одежды, семейные фотографии… В последний момент бабушка положила в свой узелок отрез того самого бархата, который дарил ей мечты о прекрасной жизни. В этом куске ткани хранилась ее надежда и вера в саму возможность будущего существования.