Полная версия
Чирик
Александр Шушеньков
ЧИРИК
(сатирический роман-сказка о временах перестройки, ускорения и гласности)
ПРОЛОГ,
в котором происходит рождение главного героя
Это было давно. Очень давно. Да и было ли?…
Стояли первые весенние дни. Похмелившись с утра пораньше за Беринговым проливом, древнее рыжее Солнце вперевалку карабкалось на небосклон, чтобы выполнить обычную свою работу по освещению прикрепленного участка Пространства. За миллионы лет этот труд порядком надоел Светилу, и оно давно бы послало все к черту, если бы… Если бы не возможность созерцать причудливые события, творящиеся внизу.
Громадная империя лежала у него под ногами, и столько дел происходило там, что не хватало глаз-лучей, чтобы проследить за всеми. Солнечный свет золотил величественные горные пики и ржавые люки баллистических ракет, собольи пирожки министров и драные ушанки зеков, черные щеки студентов из братских социалистических княжеств и красные носы героических строителей железнодорожной магистрали, чугунные скульптуры самого живого из всех живых и кирпичные трехбуквенные надписи на заборах, должностные глаза гаишников и вылинявшие стяги знамен, не снятых с прошедшего ноября. Солнечные лучи лезли под шинели толстощеких генералов и в проеденный молью плющ богобоязненных старух, в конуры отощавших за зиму собак и распутные студенческие общежития, в гигантские корпуса заводов по выпуску самых больших в мире микросхем и в пыльные амбары колхозов-миллионеров, в сверхсекретные архивы первых отделов и в головы важных должностных лиц.
Дрались во влажном теплом воздухе подгулявшие вороны, долбила по головам газетных редакторов капель, напоминая о важности освещения подготовки к посевной, готовился и млад и стар отметить день международной женской солидарности…
В отделах сувениров, а еще больше – в винных, толкались хлопотливые товарищи с горстями банковских билетов, обеспеченных, как указывалось на них, золотым запасом. С южных территорий тянулись механические камазовские потоки рефрижераторов, набитые тюльпанами и прочими тычиночно-пестиковыми. Носатые щетинистые водители напряженно подсчитывали в уме четырех-, пятизначные цифры, и немало кур, равно как и уток, а также кошек и собак, оставили свои жизни под колесами в эти дни всеобщего ликования.
Империя просыпалась. В весенних лучах отражались лица, на которых было написано ожидание. Кто-то надеялся получить долгожданную квартиру. Кто-то, ощутив токи крови, готовился совершить сексуальные действа, мощью своею затмевающие достижения Казановы. Кто-то лелеял мечту о поступлении в институт международных отношений. Кто-то намеревался похоронить горячо любимую тещу. Кто-то планировал стать Генеральным секретарем… Древнее Светило с любопытством наблюдало за всей этой кутерьмой.
С большим успехом прошла кампания по выбору народных депутатов, собравшая 99,97 процентов голосов за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных. Куйбышевский избирательный округ отпраздновал победу выдающегося руководителя ленинского типа Константина Устиновича Черненко. Сам выдающийся явил себя подданным, обратившись с телеэкрана с краткой, но, как всегда, исключительно глубокой речью. Хорошо, сказал он возле урны для голосования, и, поддерживаемый соратниками, помахал народу рукой. Действительно, все было хорошо. Просто отлично! Были подведены итоги Всесоюзного социалистического соревнования за 1984 год, отразившие новые успехи в деле строительства коммунизма. Страна по призыву тружеников депо Москва-сортировочная разворачивала подготовку к дню рождения великого и гениального. Вручались призы женщинам-механизаторам за экономию дизельного топлива. Набирало обороты Всеармейское соцсоревнование под девизом «40-летию Великой победы, 27 съезду КПСС – наш самоотверженный ратный труд».
Жизнь била тугой гидрантной струей, и казалось, никакая сила не свернет общество с пути в светлое будущее; пути, вдоль которого, подобно придорожным столбам, нескончаемой вереницей стояли памятники предпоследнему руководителю – пол-литровые бутылки по пять-пятьдесят.
В эти дни случилось в великой стране одно событие, ни для кого, кроме Солнца незаметное, а потому и не зафиксированное в светских хрониках и исторических документах, но которое, однако, послужило поводом к данному повествованию. Итак, в первых числах марта 1985 года на типографии Гознака родилась десятирублевая купюра «Ьз 1289351». Червонец, или, как его потом чаще всего называли – Чирик. Кто принимал роды, какими были первые часы младенца в кампании таких же красненьких, красивеньких, хрустященьких детишек – неизвестно. Сам Чирик, когда подрос, как ни пытался восстановить в памяти начало жизни – не мог. Известно лишь, что он в тесной пачке братьев-близнецов прибыл на самолете в сибирский город Краснохренск, откуда был на инкассаторской машине доставлен к населенному пункту Кепкино, в штаб Управления начальника работ подполковника Концевича. И с этого момента началась его осмысленная трудовая жизнь.
ЧАСТЬ 1. ПЕРЕСТРОЙКА
Глава 1,
в которой Чирик попадает к майору Питиримову и получает первые жизненные впечатления
Табачно-желтый указательный палец служащей советской армии кассирши Жук, известной в широких солдатских кругах под кличкой «Жучка», надорвал упаковку тысячерублевой пачки, и новенькие червонцы зашелестели, укладываясь в месячное жалованье майора Питиримова. Отсчитав тридцать пять бумажек, Жучка перешла на более мелкие купюры и закончила ответственную операцию звоном двадцати- и пятикопеечных монет:
– Распишитесь вот тут.
Синескулый Питиримов вздохнул тяжелым вздохом уставшего от жизни праведника, царапнул неразборчивую загогулину, сунул в карман ароматные ассигнации и вышел в мартовскую морозную тайгу. Вместе с другими собратьями Чирик погрузился в вонючую темноту, где в беспорядке лежали табачные крошки, коробок спичек производственного объединения «Гигант», замусоленный огрызок карандаша, рапорт рядового первой роты Шаромета об избиении его ефрейтором той же роты Попковым, да обширная статья о происках империалистов в братской Польше, вырезанная из «Красной звезды».
Неуютно было в кармане.
Майор Питиримов был заместителем по политчасти командира военно-строительного отряда капитана Кукрышевича. Майор Питиримов был женат. Майор Питиримов не пил и не курил. Впрочем, все это было несущественным. Главным было то, что майор Питиримов был законченным неудачником!
Всю жизнь, сколько майор себя помнил, на него непрерывным камнепадом сваливались мелкие и крупные пакости. Начались беды с самого момента зачатия. Темной ноябрьской ночью 1950 года, в самый ответственный момент творения, когда сперматозоид его папаши устремился в атаку на яйцеклетку мамаши, в дверь убогой питиримовской хибары тяжело и страшно ударили сапоги эмгэбэшников. В пять секунд трухлявая дверь разлетелась, и враг народа безродный космополит Иннокентий Питиримов был оторван от дражайшей супруги в чем мать родила. Больше его не видели.
И пошло, поехало, поплыло! Будущий майор родился недоноском и данный факт настолько его огорчил, что первое слово – Ленин – он произнес только в четыре года. Удары обрушивались на него непрерывно: то это был насморк с подозрением на сифилис, то обвалившийся балкон, то треснувший ночной горшок, то деревенский индюк-террорист, то озверевшая пчела… К шести годам Питиримов успел переломать все свои конечности, ему вырезали аппендикс и несколько грыж, он прошел курсы лечения у логопеда и гипнотизера, а также приобрел среди сверстников стойкую репутацию того, кто «прудит в постель». В школе беды стали масштабнее. Если Питиримов мастерил рогатку, то именно из нее почему-то попадал камень в лозунг «Учиться, учиться, учиться Владимир Ильич завещал!» Если он катался на лифте, то лифт обязательно застревал на двенадцатом этаже, из-за чего соседу – работнику совнархоза приходилось опаздывать на совещание по проблемам повышения удоев. А хроническая тупость восстановила против него весь учительский коллектив и не способствовала авторитету среди одноклассников. Несколько раз он оставался на второй год. Промучившись до пятого класса, мать с помощью взятки пристроила его в суворовское училище. Так Питиримов попал в армию. Здесь беды задули над его головой ураганными ветрами в виде бесчисленных гауптвахт, проваленных зачетов, пинков со стороны старшекурсников и зуботычин старшины.
– Голова с печное чело, а мозгу совсем ничего! – сокрушался тот, объявляя Питиримову очередной внеочередной наряд.
Не перечислить, сколько квадратных километров полов вымыл юный Питиримов, сколько экваторных лент картофельной кожуры он срезал, и сколько чаш Генуи очистил. На учебных стрельбах он, вместо того, чтобы поразить мишень, с непостижимой точностью ухитрился попасть в стакан водки, который по случаю поднимал приехавший с инспекцией московский генерал Исчихаев. Во время первой практики в войсках исключительно благодаря Питиримову было утеряно знамя части, в которой он эту практику проходил. Начальник училища рвал на своей голове последние волоски, но ничего не мог сделать с проклятым недоноском. Более того, он требовал от подчиненных преподавателей, чтобы те ставили злополучному бездарю отличные отметки. И все потому, что Питиримов приглянулся безобразной дочке генерал-майора Мотни – начальника местного гарнизона. Дочка и впрямь была не подарок: к рыбьей костлявости имела еще лупоглазые глазищи, да исполинскую заячью губу. Неудивительно, что все нормальные молодые люди норовили как можно меньше находиться в ее обществе. А Питиримов… что ж Питиримов… ему и эта была за счастье.
Да, он был туп. Да, невезуч. Да, замухрышист. Но зато – робок и исполнителен. Можно сказать, что не он женился, а генеральская дочка взяла его в мужья на последнем курсе.
Сразу после суворовского Питиримов, как лучший курсант, был направлен на продолжение учебы в московское высшее общевойсковое командное училище. Он переехал в Москву, прихватив с собой жену и несчастья. Причем теперь они стали перекидываться и на окружающих. Так, в первый же день учебы Питиримова, сломалась ножка стула у начальника его курса полковника Зубова, и тот упал на пол с прокушенным языком, так и не успев разъяснить курсантам истинно народный характер Советской Армии. Через неделю после этого случая была застигнута во время любовных игр с курсантом жена старшего преподавателя кафедры научного коммунизма. Под Новый год повесился начфин, обвиненный в растрате казенных денег. Затем у самого Питиримова украли из тумбочки лезвия «Спутник». А еще был пожар на складе боеприпасов, эпидемия дизентерии на показательных маневрах, избиение Питиримова на танцах во время празднования Дня Советской армии и военно-морского флота, выкидыш у жены его Екатерины, советско-китайский конфликт на Дальнем Востоке… Другой бы на его месте давно уже утопился, или, хотя бы бросился под поезд, но Питиримов мужественно нес свой крест. В этом помогала боевая подруга-жена, и ее отец, приобретающий все большее влияние в Министерстве обороны. Благодаря ему, после окончания училища (и тоже, заметим, с отличными отметками!) Питиримов был направлен служить в Группу советских войск в Германии. Да не куда-нибудь, а в «маленькую Москву» Вюнсдорф – место дислокации командования Группы. Он попал на непыльную должность в отдел кадров танкового полка. Казалось – кончились несчастья! Вот она, заслуженная награда за тягостные годы. Примерно месяц они с Екатериной наслаждались прелестями нелегкой службы на передовом рубеже социализма: пили пиво в соседнем Цоссене, ездили на выходные в Потсдам (хоть это и воспрещалось категорически!) полюбоваться красотами Сан-Суси. Один раз даже удалось смотаться на диковинной двухэтажной электричке до Шенефельда, и оттуда – в сам Берлин! И все кончалось благополучно. Питиримов постепенно проникался состоянием довольства. В тот злопамятный день он нес портфель с секретной отчетностью о количестве вензаболеваний в полку. Путь был недалекий – вдоль «берлинки» до штаба Группы. День был хорош, как никогда. Залюбовавшись хвойным леском, что тянулся между автострадой и железнодорожным полотном, он припомнил разговоры полковых офицеров о большом количестве грибов, что произрастают там. И коварный Рок своими палачьими лапами потащил молодого «летюху» в сторону от штаба. Само собой разумеется, что грибы были. Великолепные подосиновики. Грузди. Опята. И само-собой, Питиримов поставил портфель под сосной, и кинулся рвать дары тевтонской природы. А дальше случилось то, что и должно было случиться: портфель волшебным образом потерялся! Но беда не приходит одна. В тот же день далеко-далеко, при охоте на сайгаков вблизи испытательного ракетного полигона на станции Эмба, был смертельно ранен тесть – генерал-лейтенант Мотня, и через неделю он ушел из жизни, оставив после себя пару десятков наградных знаков, квартиру в Москве, жену, собаку таксу, да костлявую лупоглазую дочь с неудачником-мужем.
Отныне и на веки веков Питиримов был приговорен к службе в самых отвратительных местах. И в войсках, которые иронически назывались «королевскими». Он кочевал с места на место, меняя части и теряя веру в то, что хоть когда-нибудь сможет жить, как нормальный человек: в квартире, а не в вагончике или бараке. В последнее время, однако, череда неудач слегка отступила, если не считать сгоревшего цветного телевизора «Рубин» да смерти любимой тещи от консервов «Завтрак туриста». Питиримов занял должность замполита. Все постепенно шло на лад, он уже начал подумывать, что тягостное родовое проклятье отпустило его, уже стал штудировать книгу «Малая земля», пытаясь понять, как простой полковник – тоже, кстати, замполит! – смог стать генеральным секретарем…И тут последовал новый удар! Вчера поздно ночью, находясь при исполнении караульных обязанностей, рядовой третьей роты Андуллаев совершил гнуснейший акт полового извращения, грозящий пошатнуть помыслы воспрянувшего майора: изнасиловал бесхозную собаку неустановленной породы. Уличенный служащим советской армии сварщиком Акипним, Андуллаев попытался сначала, пользуясь его (сварщика) нетрезвым состоянием, убежать, а потом, преследуемый сварщиком, напал на последнего и нанес ему побои, значительно изменившие форму лица.
… Выйдя из штабного барака, Питиримов поправил козырек блинообразной обвислой фуражки и придал лицу грозное выражение, отчего нос его, похожий на грачий клюв, еще более заострился, а губы превратились в две тонкие фиолетовые полосы. Его путь лежал в оружейную комнату третьей роты, где среди учебных карабинов со спиленными бойками томился проклятый извращенец. Майор злобно плюнул в почерневший сугроб. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Он с омерзительной отчетливостью представил картину происшедшего. Рота военных строителей, в морозной тайге ударными темпами возводящая шахту пусковой установки. Промерзшая насквозь казарма… Вечно пьяный старшина Жук… Ночь…Скотина Андуллаев стоит на посту около шахты…Собака…Голодная, небось, стерва! А у Андуллаева, конечно же – корочка хлеба… Иди сюда, моя хорошая! У-тю-тю-тю-тю!.. И – цап ее!!! И веревкой – к дереву! Ах ты, сволочь! Он шел по узкой неровной тропинке, обильно помеченной по обеим сторонам желтыми пятнами, исторгнутыми из солдатских мочевых пузырей, и постепенно распалялся все сильнее и сильнее. Мало того, что он вынужден вместе с бездетной скрягой-женой ютиться в паршивом клоповном бараке и подвергаться каждодневной опасности быть укушенным в уборной голодной и наглой крысой; мало того, что постоянно гаснет свет и невозможно как следует проработать текст «Малой земли»; мало того, что подлые лейтенанты-двухгодючники чуть ли не в открытую смеются над его субботними занятиями по их же, мерзавцев, политподготовке, называя занятия «проповедями отца Питирима»… Так еще курва Андуллаев подложил, будучи, между прочим мусульманином, этакую свинью!..
Майор прибавил шагу. Снег хрустел под ногами.
Вокруг из сугробов торчали ободранные деревья. Прямо по курсу шевелилась «воины ислама», облепившие поваленное дерево и рубящие на нем сучья. Левее желтели бревнами стены возводимого солдатского клуба, за которыми виднелся остов сгоревшего вагончика, ЦУБа – цельнометаллического унифицированнного блока. Плотная пелена черного дыма шла справа, где солдаты разогревали битум. Картину дополняли ангельски-голубое небо и ярчайшее солнце, бьющее лучом прямо в немигающий глаз замполита.
– Товарищ майор!
Сзади нескладными прыжками приближался очкастый толстощекий урод с физиономией гидроцефала – помощник дежурного по части прапорщик Мамонтов. Питиримов величественно обернулся. Он ненавидел Мамонтова, хотя сам не знал за что. Впрочем, это и неважно, как говорится «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!»
– Что случилось, прапорщик?
– Звонили из политотдела. Велели немедленно прийти.
Так! Доигрался хер на скрипке! Уже донесли, скоты! Впрочем, чему удивляться – кругом интриганы и твари. Какая-то падла пронюхала про несчастную собаку и накапала Пучилову. Очень даже просто. Но кто?! О происшествии пока знали только сексманьяк; сварщик, его застукавший; командир его же роты Отребьенко, да сам Питиримов. Может, кто еще?… Все эти мысли вихрем проскочили по немногочисленным извилинам замполита, и, сбившись пугливой стайкой в районе переносицы, просочились на язык хриплым вопросом:
– Зачем?
Ощущая себя безмерно виноватым, Мамонтов отвел глаза в сторону. Он не знал. Да и кто ему, простому прапорщику советской армии, будет докладывать оттуда, из политотдела, зачем нужен замполит Питиримов?
Мамонтов угрюмо повторил:
– Сказали, чтоб немедленно прибыли.
– Ясно…
Действительно, все было ясно! Не ясно было только, что с ним теперь сделают. Пошлют на Камчатку? Снова понизят до заместителя командира роты? Лишат партбилета?…
Питиримов похолодел. Если лишат его, родимого – это все, пиши пропало! А ведь могут – дело уж больно…того…из ряда вон. Скажут, что ж, мол, товарищ майор, не занимаетесь работой с личным составом? Не проводите партийно-политическую работу? Вместо того, чтобы сверхплановые шахты пускать, собак дрючите? В то время, как, понимаешь, вся Западная Европа «першингами» и крылатыми ракетами, как спина у ежа утыкана? Когда над нашими головами лазеры запускают? А в Афганистане, мать вашу, трудности с ограниченным контингентом? Поди, сволочь Лепок еще воды подольет, подумал Питиримов про партсекретаря своей части капитана Лепкова, попутно бывшего начальником службы вещевого снабжения. У них сложились неясные отношения, потому как ни тот, ни другой толком не представляли границ своих полномочий: вроде, оба были проводниками линии партии…, но по должности Лепков подчинялся Питиримову, а по положению получалось, что он, Лепок, вроде как его старший партийный товарищ, и, стало быть, руководитель… И потому, ревниво относясь друг к другу, оба идейных вождя пытались подстраивать мелкие пакости…Так, в пределах, допускаемых Уставом КПСС. Вот, бляха, беда так беда!
В штабе УИРа, где располагался страшный пучиловский политотдел, майор обнаружил необычную нервозность и сумятицу. По коридору озабоченно перемещались офицеры соседних частей. Шелестели негромкие, без обычного матерка разговоры, гулко топали сапоги… Питиримов понял, что сбываются его самые мрачные предчувствия. Все, это конец! На его примере, видно решили преподать урок всем остальным – чтоб неповадно было! Ишь, народу понагнали! Похоже, в званьи понизят… А вдруг, какую статью пришьют?! С них станется! Что им один майор, да к тому же – неудачник? Может, они давно под него копали, да повода не было? А ведь копали, точно копали!.. В прошлом году, когда он, будучи начальником патруля, устроил охоту на барачных крыс, Пучилов орал: «Еще только один такой случай, и я вас разжалую!» К чему прикопался, гад – всего-то ранили одну бабу во время отправления ею естественных надобностей! Да и за утопленный в Енисее уазик по головке не погладили… Лепок, скотина… его работа!
В кабинете начальника политотдела было тесно, как в дамской сумочке. Стулья трещали под раскормленными тушами майоров и подполковников. Изредка виднелись капитанские погоны. У стены под портретом Ленина сидел сам полковник Пучилов. Глаза его из под очков смотрели на окружающих добродушным взглядом законченного кретина. Впрочем, умственное состояние главного идеолога УИРа вполне устраивало командование. Питиримов присел на свободное место рядом с майором Данильчиком – начальником штаба мехбатальона (или «мазуты», как называли сие подразделение офицеры кепкинского гарнизона). Данильчик безмятежно очищал от солидола правое галифе. Похоже, его совершенно не волновала политотдельская суета.
– Прошу тишины! – Пучилов встал и сделал эффектную паузу. Помещение зазвенело кладбищенским молчанием, лишь урчал живот голодного партсекретаря автобатальона капитана Тродского. Сердце Питиримова было готово взорваться. Он плохо соображал, что происходит, и пытался сосредоточиться, рассматривая лозунг «Учится военному делу настоящим образом».
– …сообщение из Москвы от вышестоящего командования, – доносился до Питиримова деревянный голос Пучилова. – Вчера на боевом посту скончался после продолжительной болезни величайший ленинец и интернационалист, Генеральный секретарь нашей партии Константин Устинович Черненко. Как истинный коммунист, на боевом посту!
Что? Кто-то умер? Черненко? И по этому поводу все собрались? Питиримов медленно возвращался к жизни. Так значит, их собрали не из-за Андуллаева и его любовницы? Гос-с-споди! Это как же?…
Начальник политотдела сделал новую паузу и с подозрением уставился в окаменевшие лица подчиненных. Он остановил свой взор на майоре Питиримове, с живейшим любопытством созерцающем лозунг на стене. Будто увидел впервые. С каким быдлом приходится работать, вздохнул Пучилов и продолжил:
– …усилить политическую бдительность перед лицом возможных провокаций со стороны мирового империализма. Суровое испытание, постигшее страну…
Так…так…так…Вот так фокус! Вот так Черненко! Да, как кстати все подвернулось! – стал расцветать Питиримов.
– …еще теснее сплотиться вокруг родной коммунистической партии…
Что же это они такие хлипкие… Болезненные? Один… второй… третий… Не напасешься!
– …довести под роспись до личного состава, списки сдать непосредственно заместителям командиров частей и завтра лично предоставить мне в трех экземплярах…Майор Питиримов, Вы чего разулыбались? Или Вас не трогает безвременная гибель Генерального секретаря? – гневный палец Пучилова устремился на расплывшееся лицо неудачника-замполита.
– Никак нет! – Питиримов с готовностью вскочил, скорчив максимально грустную гримасу. – Скорблю со всем советским народом!
– Вижу, как скорбите! Сияете, будто олимпийский рубль! А, между прочим, сверхплановый пуск шахты срываете! – Тут Пучилов отвлекся от кончины генсека и перекинулся к вещам более прозаическим. – Вообще, хочу особо подчеркнуть халатное исполнение многими офицерами своих обязанностей! В частности, у вас же, Питиримов, дежурный по части лейтенант Задрыга был пьян во время исполнения! Это безобразие! Я пришел инспектировать отряд, а он – лыка не вяжет!
– Это он от горя, – попытался объясниться Питиримов. – У него в роте тридцать пять судимых, и все пьют… вот он и не сдержался.
– Это вы бросьте! Мало ли сколько зеков… Это ничего не значит. Вернее, значит одно: плохая политико-воспитательная работа. Ваша работа, товарищ майор!
– Да я…
– Хватит! – ударил ладонью по столу Пучилов. – Мне сорок пять лет, а я с женой живу в прорабке, сплошь заставленнной мебелью, телевизор пришлось к потолку прикручивать, и не жалуюсь! А вы только пьянствовать мастера.
Ну, трепло, воскликнул про себя Питиримов. Как будто никто не знает, как сам закладывает по вечерам. А что в вагончике живет, тоже понятно – ждет, когда трехкомнатный финский домик сварганят. Ну и жучяра!
Пучилов между тем потерял нить совещания, а потому снова начал говорить о безвременной кончине, о необходимости сплотиться, о повышении бдительности перед лицом вероятного противника… Питиримов сел, не веря своему счастью.
…В этот день майор впервые напился. Купив в ближайшей деревне Кепкино бутылку вонючего питьевого спирта по пять-пятьдесят, он развел его таежным снегом, и по пути в часть, тайком от всех выпил двести грамм, непрерывно икая, и хватая воздух непривычным к спиртному ртом. Он знал, что все беды позади. Смерть генсека делала мелким и ничтожным эпизод с изнасилованной собакой, выдвигая на передний план проведение разъяснительной работы и сплочение личного состава перед лицом агрессивного блока НАТО. Впереди были собрания, совещания, митинги, почины и планы.
– Но если я из такого положения вывернулся… – пъяно бормотал замполит по дороге домой среди сгустившейся весенней ночи, – так из любой беды выскользну! Все, баста! Кончились беды… прощай… люби-и-имый город…! Малая земля… великие дела-а-а…!
