Не ходи, Эссельте, замуж

Светлана Багдерина

Не ходи, Эссельте, замуж

В Большом зале пиров королевского замка Гвента приглушенный гул голосов смешивался с едким дымом священных трав, убойным ароматом подгоревшей вепрятины, слабым, почти теряющимся в оранжево-желтых отблесках многочисленных факелов светом закопченной хрустальной люстры под таким же закопченным потолком, и создавал атмосферу настороженности, выжидания и стыдливой неловкости.

Приглашенные на прощальный пир сидели, уткнувшись носами и бородами в свои ломти хлеба, служащие им блюдцами, тарелками и скатертями одновременно, и с немногословной сосредоточенностью раздирали руками наваленные перед ними куски мяса, безрадостно прихлебывая потин из бронзовых кубков. Там, где в иное время звучала бы похвальба, шутки и дружеская перепалка,[1] время от времени перекатывался лишь тусклый звон кубков о глиняные бутыли с потином да выдавленные через силу комментарии в адрес меню, чтобы хоть как-то заполнить гнетущую, наполненную чуждыми, пустыми звуками, тишину.

Хотя, если присмотреться, то было еще одно занятие, выполняемое гостями через силу.

Собрав всю волю в кулак, пирующая знать демонстративно не смотрела в одну сторону.

В сторону единственного пустого места во главе переполненного стола. Пустого места, зиявшего для всех пришедших этим вечером подобно провалу в ткани реальности, подобно проходу в иной мир, подобно несмываемому пятну на коллективной совести Гвента.

Пятну позора.

По правую руку от незанятого трона прислуга перед началом пиршества принесла широкую длинную скамью, постелила свежего сена, накрыла его медвежьей шкурой, набросала подушки, и теперь на этом месте полусидел-полулежал молодой человек лет двадцати пяти. Глаза его были закрыты. По бледному лицу то и дело пробегали волны боли – физической ли, душевной – нескромному наблюдателю оставалось лишь гадать. Бескровная рука кронпринца слабо сжимала ножку серебряного кубка. Самые соблазнительные кусочки мяса медленно остывали перед ним нетронутыми с начала пира.

По левую руку от пустующего трона сидел – пока вдруг не поднялся с места – длинный жилистый старик с гривой седых волос, тщательно уложенных в творческом беспорядке, и искусно взлохмаченной бородой.

– Тишины прошу! – надтреснутым, но звучным голосом прокашлялся он, и теплящаяся еще в вечеринке жизнь замерла окончательно.

– Провожая нашу милую Эссельте в последний путь, – сурово окидывая пронзительным взором аудиторию, притихшую, как мыши перед кошкой, – мне хочется сказать ей в напутствие несколько ласковых слов мудрости.

Слуга в зеленой с желтыми рукавами ливрее подскочил к занавешенному тяжелой пурпурной портьерой проему и торопливо отдернул ее в сторону.

– Его премудрие архидруид Огрин хочет сказать ее высочеству принцессе Эссельте пару ласковых! – добросовестно передал он в женскую половину зала пиров, открывшуюся перед косыми сконфуженными взглядами гостей.

Стройная женская фигурка неспешно отделилась от общего стола в глубине малого зала и так же медлительно, будто во сне, подплыла к самому порогу.

– Я… готова выслушать… старого Огрина… – еле слышно пролепетала девушка.

– Ее высочество принцесса Эссельте горит нетерпеливым желанием припасть к бездонному живительному источнику мудрости наших предков, имя которому – архидруид Огрин! – без запинки отрапортовал в большой зал слуга.

Старик покачал головой, трубно высморкался, уселся на место и принялся тереть рукавом увлажнившиеся внезапно глаза.

– Какая почтительность… какое воспитание… какие манеры… И всё это будет потеряно… растоптано… брошено в навозную кучу перед этим животным… Морхольтом… Какая жалость… Нет, я не могу говорить… не могу… Такой момент… такой момент… Бедная девочка… Кириан, спой нам лучше пока что-нибудь… на злобу дня… А я попозже… скажу…

За дальним концом стола упитанный светловолосый человек, увешанный арфами, лютнями, лирами, дутарами и гуслями как новогодняя елка – фонариками, закашлялся, щедро обдавая расположившийся перед ним ломоть хлеба с обглоданными костями алкогольным спреем, торопливо отставил в сторону почти опорожненный оловянный кубок и с готовностью вскочил на ноги – энергично, но не слишком твердо.

– Щас спою, – убедительно пообещал бард, походкой моряка, впервые сошедшего на берег после трехмесячного плавания, прошествовал на середину зала. Слуга притащил табуретку, и Кириан с нескрываемым облегчением опустился на горизонтальную твердую поверхность, правда, едва не промахнувшись.

Привычным жестом водрузил он на колени золоченую арфу, пробежался слегка дрожащими, но всё еще верными хозяину и годам практики пальцами по струнам, настраивая – «соль-мими, соль-мими, соль-фа-ми-ре-до…», нетрезво наморщил брови, так и норовящие уползти под линию волос, и старательно объявил:

– В этот упахальный … то есть, опухальный … кхм… эпохальный, конечно же я имел в виду… день… в смысле, вечер… переходящий в ночь… если быть точным… тоже опухальную… я хотел бы исполнить только что сочиненную мной балду… балладу… «Балладу об Уладе»!

– Валяй, бард!

– Давай!

– Порадуй!

– Хоть ты…

Кириан зарделся, откашлялся прилежно, склонил голову, будто собрался сперва часок вздремнуть, и вдруг взмахнул рукой, ударил по струнам и грянул во всё кирианово горло:

О Гвент! Священная державаКрестьян, купцов и рыбаков.Взгляни налево иль направо —Никто рифмованных двух словСвязать не может. Лишь Кирьян,Стихи строчит, когда не пьян.Итак, приступим. В славном ГвентеКонначта собирает рать,Войска растут по экспоненте,Соседей надо покарать.Соседи те – улады злые.Народец склочный и сварливый,Коварный, пакостный, драчливый,Жестоковыйный и спесивый.Пока гвентяне в сладкой негеНеспешно дни свои влачат,Улады буйные набегиЗлоумышляют и творят.Грабители, придурки, гады,Невежи, психи, казнокрады,Козлы, бараны, быдло, стадо!Вот подлинный портрет Улада!Воистину, Улад – не Гвент,Он всех пороков абсорбент.И вот провозгласил Конначта:Вперед! За Гвент! Забьем Улад!Взвился штандарт на главной мачте,И двинулся вперед армад.Чего? Армада? Вот нахал, а?Певца осмелился прервать!Гоните умника из зала!Прогнали? Можно продолжать?Итак, армад, то есть армада —Корвет, два брига и фрегат,Достигла берегов Улада,И в страхе побежал Улад…

Зал притих – всем было любопытно услышать описание событий, свидетелями или участниками которых они почти все были, в таком виде, в каком они войдут в историю. Пусть летописцем Гвента сейчас был не какой-нибудь дотошный архивариус, пергаментно-чернильных дел мастер, а болтун и пьяница миннезингер, но именно при таком раскладе мемуаров, знали ушлые гвентяне, их легче всего редактировать на стадии зарождения.[2]

Пока всё шло, как было.

То есть как не было.

Глотнув безалкогольного меда с пилюлей для прочистки замутненных потином мозгов до состояния стеклышка, хотя бы матового, из заботливого поданного слугой кубка, Кириан крякнул, утер плечом военно-защитного цвета рот, размазывая по щеке то ли напиток, то ли некачественный краситель ткани,[3] и утробным голосом продолжил:

Уладья стража пограничьяСражалась с грацией девичьей,В один момент рассеял ГвентСей смехотворный контингент.Да, сам фельдмаршал Карто-БитоОстался бы доволен битвой.Блицкригер, старый генерал,От восхищенья б зарыдал.Остатки жалких войск Улада,К столице шустро отойдя,В ней заперлись. Исчадья ада!Сыны коварства и вранья!На штурм войска повел КонначтаМонарх великий, храбрый вождь.Он рубит, колет, режет смачно,Что для него смертельный дождьИз вражеских презренных стрел?Поползновения уладьиТщетны. Конначта, как оладьи,Уладьев тех на завтрак ел.Мечом своим монарх махает —Уладьи головы слетаютС уладьих плеч, и уж готовХолм из отрубленных голов!Монарх еще махать желает —Не может! Головы мешают!Такою хитростью порочной,Посредством вражеских голов,Конначта обездвижен прочно.Я плакать, я рыдать готов!Беда! Улады, торжествуя,Гурьбой Конначту в плен влекутГерольды их, победу чуя,Уже стишки свои плетут.

Искоса пробежавшись взглядом по физиономиям аудитории, Кириан самодовольно усмехнулся под нос: кажется, рыдать, вытискивая из-под шлема пучки волос и раздирая ногтями кольчугу на груди, готов был не только он.

Гости прощального пира приумолкли, меланхолично подперев вымазанными в жире и соусе ладонями небритые подбородки. На нетрезвых глазах маячили мутные, как деревенский первач, слезы.

– Так оно всё и было, так и было… – грузный краснолицый эрл растроганно высморкался в полу камзола соседа справа.

– А я-то думал, что мы в сумерках и неразберихе после атаки уладов просто… э-э-э-э… забыли короля… где-то… – брезгливо отбирая у сентиментального, но влиятельного эрла парчовую полУ ценой в полкоровы, смущенно пробормотал сосед.

– Дурень ты, Динан, хоть и герцог, – сердито зыркнул на него эрл и потянул полу на себя.

– А может, ты получил могучий удар вражеским топором по голове, и поэтому всё позабыл? Ретроогородная анестезия памяти? – примирительно предположил бородатый маркиз слева, растроганный балдой Кириана и, ненавязчиво подавая пример хороших манер эрлу, элегантно вытер нос кулаком.

– Н-наверное… – быстро согласился дурень-герцог, и тут же придумал еще одну уважительную причину. – А может, я просто пьяный был, не помню… Пивоварня-то уладская как специально была у той деревни построена, где мы высадились.

– Так специально, поди, и была… – с отвращением сморщился эрл при воспоминании о вкусе недоваренного трофейного уладского пива.

Все в пределах слышимости понимающе закивали: они тоже были там. Они свидетели. Против такого оправдания не выдерживало ни одно обвинение. То, что улады – коварный народец, способный еще и не на такое, они знали и до этого.

После такого пива самый образцовый воин позабыл бы, где у него руки, а где меч.

– Вот видишь! Ты не помнишь, а Кириан тебе раз – и напомнил, – уже мягче заметил эрл.

– Так его ж с нами там не было! – недоуменно поднял брови Динан. – Вроде?..

– Таким как он в этом нет необходимости, – снисходительно усмехнулся лысый граф справа.

– Вот что значит – волшебная сила искусства… – уважительно покачал головой герцог, неровно хлопнул несколько раз в ладоши, опрокидывая попутно локтем почти полную кружку эля на галантного маркиза, и требовательно выкрикнул:

– Дальше давай, бард! Что там дальше было-то?

– Дальше! Дальше! – с энтузиазмом подхватили клич пирующие.

– И пой помедленнее – я записываю… – ворчливо выкрикнул из самого дальнего и темного угла старший королевский хроникер.

Удовлетворенно кивнув, певец отхлебнул мед из дежурного кубка, тронул гибкими пальцами струны и, трагически нахмурившись, затянул:

…Тогда на штурм идут гвентяны,Чтоб короля освободить.Но их могучие тараныНе могут стены проломить.Три дня столицу штурмовали,Уладов много положили,Тараны все переломали,Монарха не освободили.И тут дотумкал умный кто-тоЧто надо пробивать ворота,Не стены! Ведь они же крепче!Сломать ворота будет легче!Но нечем пробивать ворота —Тараны все разбиты в щепки.Сказал же Врун[4] из Багинота:Не тем умом гвентяне крепки.Пришлось, набив добычей трюмы,Поникнув гордой головой,Во власти смутных дум угрюмыхВернуться гвентарям домой.А вслед за ними уж поспешноКорвет уладьев мчится грешных.С послом уладским на борту.Немыт он, пахнет изо рту.Сей малоценный господин,Держа свой нос задратым,Из узких достает штанинУладий ультиматум.«Согласны мы вернуть Конначту,Мир заключить, а надо только,Соединить союзом брачнымЭссельте Гвентскую с Морхольтом.Ну и в торговле послабленья,Как дружбы знак и уваженья.А коль не согласитесь вы —Не снесть Конначте головы».Таков расклад. Таков Улад.Таков посол уладский. Гад.Таков Морхольтишка бесчестный,Таков уладий нрав злобесный.Будь трижды проклят ты, Улад,И трижды тридцать раз проклят…[5]* * *

Масдай утомленно замедлил ход, потом завис над кромкой поля, покрытого зелеными проростками, как небритые щеки земли, и неохотно шевельнул кистями, словно ощупывал налетевший теплый ветерок.

– Дальше куда? – устало прошелестел он, и задремавшие было на солнышке люди встрепенулись и закрутили головами.

– Если мы здесь… и нас не снесло ветром, предположим, сюда… или сюда… или, возможно, сюда… то тогда нам сейчас на запад… потом на север… после этого на юго-восток… – принялся добросовестно водить пальцем по старой желтой карте из Адалетовых запасников специалист по волшебным наукам.

– На запад… потом на север… после этого на юго-восток… – сосредоточенно бормотал Масдай, старательно аккомпанируя себе шершавым речитативом при выполнении агафоновых инструкций. – Хммм… Думаете, он знает лучше?

– Кто?..

– Что?..

– Где?..

– Юго-восток?

– Причем тут?..

– Вот он.

Три головы свесились с края ковра и уставились в четыре испуганные пары глаз.

Одна из них принадлежала толстопузому мужику в помятой войлочной шляпе, пожеванной кацавейке и с кнутом, отчаянно изгоняющему телят с потравленного поля.

– Ох, не виноват я, не виноват, скотина глупая, молодая, сама ушла, с дороги сбилась, бестолковая, а я сразу как увидал, за ней кинулся, оне и потоптать ничего толком не успели… – запричитал слезливо застуканный с поличными пастырь, с каждым словом усердно пришлепывая рукояткой кнута по тощим коровьим крестцам.

– Врет, – с видом знатока приговорил Агафон – эксперт по дисциплинам не только магическим, но и сельскохозяйственным. – Заснул, каналья, вот все и разбрелись куда попало. Ох, будет ему от хозяина поля на орехи с медом, ох и будет…

Пастух перестал шпынять безрогих голенастых беглецов и тоскливо втянул голову в плечи.

– Пожалейте горемычного-несчастного… сирота я… живу бедно…

– Так работать будешь – вообще по миру пойдешь, – сурово постановил ковер.

Мужик шарахнулся – то ли от предсказания, выполненного нечеловеческим голосом, то ли от его источника – и загрустил совсем.

– Ладно, с хозяином они потом договорятся, – нетерпеливо махнула рукой Серафима. – Ты нам лучше скажи, пейзанин, где мы сейчас находимся и как скорее попасть в вашу столицу?

– А вы не расскажете старосте Марку… или эрлу Ривалу… что я… мы… они…

– Забот у нас других нет, – презрительно фыркнула царевна.

Мужичок повеселел.

– Находитесь вы рядом с деревней Ячменное Поле сиятельного эрла Ривала, да продлится его род и его дни до бесконечности, – радостно набрав полную грудь воздуха, затараторил энергично он. – А в столицу нашу вам попасть очень просто. Летите сейчас туда, прямо, до перекрестка, а после следуйте вдоль дороги на запад, никуда не сворачивая. Если погода будет летная, через полтора-два дня будете в Гвентстоне как миленькие! Эт только если пешком, так туда ажно неделю пилить, пока все ноги до шеи не сносишь, а на ковре-то вашем – вжик – и там! Живут же люди… Но если встретите по дороге старосту Марка или нашего блистательного эрла Ривала – уговор! – не говорите ему… пожалуйста… уж…

– Уж не скажем, – милостиво согласился Олаф, и ковер-самолет сорвался с места в указанном направлении, не дожидаясь официального уточнения курса со стороны их штурмана, потерянно заметавшегося пальцем по карте.

Серафима отвела взгляд от пейзажа, пришедшего под ними в резвое движение, и склонилась над неподвижно лежащим супругом.

Дыхание вырывалось его из груди ровное и глубокое, и выражение неописуемого блаженства светилось умиротворенно на ивановом осунувшемся от дорог и бессонницы лице. Под щекой его, шевеля шерстинками на пролетающем мимо ветерке, покоился варговый малахай, заботливо сложенный царевной в форме подушки.

– Спит? – шепотом, способным разбудить мертвого, деликатно полюбопытствовал из-за спины Олаф. Иванушка мертвым не был, поэтому лишь перевернулся на бок и засопел в другой тональности.

– Спит, – хмуро пробормотала через плечо царевна. – Третий день ведь уже… по-моему… с той самой ночи, когда ему осколком того шара по лбу прилетело…

– Так пригибаться надо было, я ж кричал!.. – в который раз попытался оправдаться там, где никто его не винил, чародей.

– Фригг говорила, что когда действие ее зелья кончится, проспит он не меньше нескольких дней, – с авторитетным видом одного авторитета, ссылающегося на авторитет другой, сообщил отряг.

– Так прошло уже несколько дней-то, – брюзгливо заметила царевна.

– Значит, это не то несколько прошло. А когда пройдет именно то, которое Фригг имела в виду, тогда и проснется. Если Фригг так сказала, значит, так тому и быть, – убежденно проговорил конунг.

– Ничего, пусть отдыхает. Намучался, бедный, – сочувственно проронил Масдай.

– Жалко… – меланхолично заметил Агафон.

– Да ну, теперь-то его чего жалеть, отоспится хоть за все недели…

– Да не его… Нас жалко. Нам же теперь по ночам приходится в темноту глаза пялить, – зевнул уже успевший вкусить все прелести ночного бдения маг.[6]

– Если не нравится, можешь отправляться обратно в Школу, – сварливее, чем хотела, парировала Сенька.

– И прозевать самое интересное?! – едва не выпустив на волю ветра карту, студент скрестил руки на груди и возмущенно вскинул брови. – Теперь, когда ренегаты больше не докучают, и вообще ничто нам не угрожает? Бросить в самом начале бесплатный круиз по Забугорью и прочему Белому Свету, на который я столько безуспешно копил?!.. Не дождетесь! Тем более что меня, наверное, в Малых Кошаках уже хватились, наябедничали ректору, подняли суетню, беготню, болтовню, личное дело, расстрельную команду… Так что избавить меня от исключения может теперь исключительно Гаурдак, и никто иной. Поэтому забираем этого Конначту, или кого он там пошлет вместо себя – и вперед, спасать мир! Ну и меня, конечно…

* * *

– …Бери, бери, не спи на ходу!..

– Туда тащи, туда, чтоб тебя акулы съели, тупица, чего посреди сходней вытаращился, как рак морской!..

– Это сюда, это сюда, это личный багаж прынцессы, осторожно!..

– Да не сюда, болваны, под навес несите!..

– А лучше в трюм!..

– Сюда, туда, сами не знают, чего хотят…

– Поболтай еще мне, языкатый! Язык-то укорочу!..

– А это приданое, это тоже в трюм!..

– Куда?..

– Оглохли вы, что ли?! Сказали же – в трюм!!!..

– Сказали, сказали…

– Много тут чего уже наговорили…

– Не разговаривай, неси, куда сказано!..

– Куда нести?..

– Куда сказано?..

– Под навес неси, дурень!..

– Под навес, под ненавес…

– Капитан Гильдас, капитан Гильдас!!!

– Чего еще?!

– Картёж, капитан, картёж!!!..

– У-у-у-убью бездельников!!! Где картёж, Фраган?

– Вон, вон там!!! Королевский картёж едет!!!

– Что?!.. У-у-у-у, дурак!.. Сколько раз тебе говорить – не картёж, а кортэж!

– Да хучь кортешь, хучь картёж – а всё одно ить едут!

– Принцессу везут, принцессу!!!

– Рты позакрывали!!! Бери больше, тащи, тащи бегом – за что тебе только деньги платят, моржу толстомордому!.. И дорогу, дорогу картёжу… тьфу, рак тебя за ногу, кортэжу освобождайте!!! Фраган, не спи!

– Ач-чистить подъезды!!! Позакрывать рты!!! Бери больше, кидай дальше!!! Дорогу королевскому картоэжу!!!..

Суета и суматоха в порту Гвентстона подобно волне-убийце взметнулась неистово, захлестнула без разбору правых и виноватых, достигла своего разрушительного апогея и схлынула, оставляя после себя перевернутые бочонки, ящики, корзины и растерянно хватающих пропитанный солью и гниющей рыбой воздух докеров и моряков, шарахнувшихся в разные стороны от причала борта номер один.

Из-за приземистых деревянных складов, опоясывающих холм, на котором вольготно расположилась славная столица Гвента, лихо выскочило с десяток свирепого вида бородатых воинов на разномастных скакунах, а за ними, дребезжа по выщербленной разбитой мостовой, влекомая четверкой белых лошадей, выкатилась покрытая золотым лаком карета класса «лимузин».

Яростно рыкнув на замешкавшихся поблизости от трапа работников, воины закончили начатое капитаном Гильдасом и его верным боцманом дело, спешились у трапа и застыли в почтительном ожидании. Парой секунд позже, едва не переехав почтительно выскочившего навстречу капитана, экипаж мягко затормозил рядом со своим зверовидным почетным эскортом. Кучер быстро намотал поводья на ручной тормоз, резво соскочил с козел и метнулся открывать пассажирам дверь.

Первым по откинутой лесенке спустился высокий суровый костистый старик с таким же высоким и узловатым, как он сам, посохом, с жидкой белой бородой до скрытых коричневым холщовым балахоном колен, элегантно спутанной рукой тупейных дел мастера, и в широкополой фетровой шляпе, украшенной ветками омелы.

– Архидруид, архидруид!.. – прокатился благоговейный шепоток по толпе зевак.

– Огрин!..

– Мастер Огрин!..

– Неужто он нас покинет?..

– А кто будет предсказывать восходы?..

– И закаты?..

– И говорить, когда в каменном круге и в какую арку каким прищуренным глазом будет видно солнце?

– Его и так видно, между нами, моряками, во все арки, если оно вообще на небе есть, и всеми глазами сразу…

– Но без него его видно просто так, а с ним – по науке! А на это недели вычислений, поди, уходят!

– Прямо таки недели?!

– Ага!

– А откуда ты знаешь?

– Друиды сами так говорят!

– А еще они гороскопы составляют! Я, например – дуб!

– Оно и видно…

Не подавая виду, что слуха его коснулось что-то еще, кроме плеска прибоя и визга чаек, архидруид хмуро, но с достоинством отступил в сторону, давая выйти следующему пассажиру.

Им оказался приземистый упитанный гладко выбритый желтоволосый мужчина лет сорока-сорока пяти, одетый в серую шелковую тунику, украшенную на груди и плечах тонкими серебряными кольцами, сплетенными в подобие кольчуги. В руке его была стиснута позолоченная арфа. Подмышкой зажат тамбурин. Из-за голенища сапога угрожающе торчала флейта. На толстом ремне за спиной, на котором солдаты носят мечи, в колчане цвета хаки покоился тяжелый саксофон. На пухлой надменной физиономии человека-оркестра застыло кислое, глубоко неодобрительное выражение, относящееся то ли к текущей ситуации в частности, то ли ко всему Белому Свету вообще. Вокруг него витали сногсшибательные сивушные пары вчерашнего прощального пира.

– Кириан, глядите!..

– Неужто сам придворный бард поплывет к уладам с прынцессой?!

– Он будет им там играть и петь свои баллады!

– Так им и надо, крапивному семени.

Вслед за бардом, кипя и покрываясь багровыми пятнами от возмущения нахальством похмельного песнопевца, посмевшего выскочить из кареты задолго до своей протоколом определенной очереди, на мостовую грузно вышагнул не менее похмельный эрл Ривал – двоюродный дядя принцессы по матери.

Памятуя эрлов крутой нрав и видя его настроение,[7] легкомысленным комментариям, щедро отпускаемым по адресу каждого нового прибывшего, народ предпочел немного побезмолвствовать и подождать следующего пассажира королевского экипажа.

Это была принцесса.

Из полумрака роскошно-пыльных каретных внутренностей показалась и осторожно ступила на перекладинку откидной лесенки крошечная ножка в синей атласной туфельке. Потом протянулась белая, как молоко, ручка, полуприкрытая свисающим едва не до земли рукавом из голубого пенного кружева, медленно, как во сне, опустилась на торопливо протянутую дядюшкой загорелую и загрубелую ручищу, и замерла.

Толпа сочувственно охнула.

– Бедняжка…

– Не хочет ехать в уладово королевство взамуж…

– А ты б на ее месте хотел бы?

– Что я, баба?

– А бабой был бы, так хотел бы?

– Да провались они все к сиххё со своим Морхольтом, дикари чокнутые!

– Во-во…

– Я и говорю – бедняга…

Из кареты донесся тихий вздох, слышимый разве что Ривалу, равномерно-багровому теперь под цвет своего кафтана. Нежная ручка дрогнула, тонкие пальцы, унизанные кольцами, судорожно сжались, и взорам притихших зевак предстал сначала голубой парчовый колокол юбки, потом – лазоревая кружевная шляпа, утопавшая в буйстве перьев, фруктов, птичек и увенчанная дотошно выполненной моделью каравеллы с наполненными ветром накрахмаленными парусами, и только после всего этого – сама принцесса.

Лицо ее, и без того белое от природы и присыпанное рисовой пудрой по последней шантоньской моде, было осунувшимся, и на фоне вопиюще-алой помады казалось почти бескровным. Золотые локоны, свитые в замысловатые кольца и кудри и заботливо уложенные руками горничных, изящно обрамляли скорбный лик девушки, наводящий, скорее, на мысль о предстоящих похоронах, нежели свадьбе.

– Эссельте, пойдем, не задерживайся, – хмуро зыркнув на толпу из-под кустистых бровей, с плохо сдерживаемым нетерпением проговорил эрл. – Надо успеть отплыть с отливом. Капитан?..

– У нас есть еще полчаса, – услужливо подсказал Гильдас. – Не волнуйтесь, ваше сиятельство, я пересекал пролив Трехсот островов три тысячи раз, если не тридцать. Всё пройдет как по маслу.