Девятая квартира в антресолях II

– Да, и мне даже не верится, что именно ты мне все это говоришь! Ты, Нина! – Лиза смотрела на подругу с удивлением, – Так просто и легко ты приняла бы эти возможные… изменения со мной? Ты?

– Я. Я сейчас стояла тут у твоего окна и думала… – Нина опустила голову. – Нет, прости, не могу произнести вслух. Я тебе потом, в письме напишу, хорошо? Это не о тебе, это обо мне. Помнишь только, тогда, когда я злилась на вас за ту подсказку, ты сказала, что я имею на это право, потому что от себя требую большего? Так вот… – Нина замолчала, не договорив.

– Помню. Ах! Возможно, та подсказка вообще была последней в жизни, – вздохнула Лиза. – Но что, Нина, что? Мы всегда говорим обо мне, а я хоть раз хочу дослушать и тебя. Что ты хотела сказать?

– Да ничего особенного, мой дружочек. Просто, оказалось, у меня нет ответа, как бы я повела себя в подобной ситуации.

– Ниночка, что ты говоришь! – ужаснулась Лиза спокойствию, с каким это было сказано. – Ты что, не можешь убедить родителей, что для тебя это замужество – мука? Неужели они не поймут? Если ты так говоришь, что согласна с первым встречным, лишь бы… Боже, Нина!

– Ты совсем не поняла меня, подружка, – Нина вытерла с лица Лизы остатки слез. – Я ничего не говорила про первого встречного, ты сама придумала. Это все сказки и легенды. Романтика. Ты неисправима, моя Лиза! И еще… – Нина вспомнила о чем-то, поняла, что встретит сейчас новую волну сопротивления и, совсем другим, бодрым тоном, заправляя подруге выбившийся локон за ухо, сказала: – Позволь осмотреть тебя врачу.

– Зачем? – отстранилась Лиза. – Это унизительно! Ты что, не веришь мне на слово?

– Верю, Лиза, – Нина прямо смотрела на подругу. – Это, чтобы успокоить твоего отца. Как бы он ни доверял тебе, сомнения будут мучить его, разжигая чувство вины. Помоги ему.

– Нет. Это противно! – вспылила Лиза.

– Лизонька, – Нина уговаривала ее как ребенка, – ведь как на это посмотреть. Или ты перетерпишь, и врач придет к тебе всего один только разочек, или он станет ходить к твоему отцу, у которого слабое сердце, но уже постоянно.

– Господи! – Лиза снова обняла подругу. – Неужели я действительно такая эгоистка?

– Ты моя самая любимая девочка. Всё? Начинаем жить? – с улыбкой спросила Нина.

– Да! – твердо ответила Лиза. – Ты не представляешь, как я счастлива, что ты у меня есть.

***

Клим сегодня сопровождал до пристани одного докторишку, что отправлялся в Рыбинск на новое место службы, по оказии сопровождая еще и немалый груз медикаментов и иных принадлежностей. Неволин должен был еще днем отследить погрузку фрахта на товарной пристани, что и было им проделано со всей добросовестностью. Представитель лекарского сословия, отличавшийся ленцой и безалаберностью, как успел заметить Клим за время их делового сотрудничества, назначил быть с докладом перед самым его отплытием. Явившись на пристань пассажирскую, Клим гадал, не за те ли самые качества, эскулап нынче и удостоился смены начальства, и что делать, если он по своей беспечности не явится совсем – куда девать сопроводительные бумаги? Но тот явился, хотя и в явном подпитии, с Климом по договоренности расплатился и на палубу взошел.

Клим решил подождать отхода судна – и вечер уж близился, и особых дел у него не предвиделось, и хотелось удостовериться, что подопечный субъект не отстанет в последний момент от борта, вдруг захотев «добавить» на берегу. Хотя это Клима вовсе уже не касалось. Но день оказался удачным, дело сделанным, а вечер обещал быть теплым. Почему бы не побездельничать в свое удовольствие? Клим сел на одну из чугунных чушек и наблюдал знакомую картину проводов. Отправление задерживали. Зная по документам, кому принадлежит данный пароходик, Неволин теперь вглядывался в пассажиров на верхней палубе, пытаясь разгадать, что служит причиной задержки. Это можно было позже обсудить за столом у хозяйки, если все закончится курьезно или благополучно, и, наоборот, утаить от нее, чтобы не расстраивать, если что-то пойдет не так. И тут он заметил ее саму.

Теперь уйти нельзя стало из любопытства. Клим никуда не торопился, поэтому просмотрел все сцены спектакля – и препирательства с капитаном, и прибытие небезызвестного гостя, и поспешное: «Отдать швартовы!» после его восхождения на борт. Ситуацию можно было оценить как пикантную, так как путешествие ожидалось с ночными переходами и не в один день. Но так как сплетником, в прямом понимании этого слова, Клим никогда себя не считал, да и не был, положа руку на сердце, то он глубоко задумался. С одной стороны – это, по сути, повод отчитаться перед доверившимся ему Леврецким. С другой – не пойман, не вор. Ну и что, что отплыли на пару? Проверить в одной ли каюте разместились гость и хозяйка возможности нет, а Корней Степанович, видать, тут действительный сердечный интерес имеет, так как бы не напортить раньше времени. Да еще в любой момент мог появиться и второй соискатель – Офиногенов. Но, хотя его-то щадить у Клима не было никаких внутренних позывов, а все ж едино – что знает один, то надо бы знать обоим. А то, что это он, понимаешь, за вершитель судеб получается! Вот задача-то!

Клим дошел до дому, так и не приняв решения. Войдя, он услышал голоса с кухни и был удивлен, так как они не были детскими. Кому бы это оказаться у них в такую пору? Он наскоро разулся в прихожей и пошел на разговор. Сказать, что он был удивлен – мало, потому что у него за столом потчевался чаем никто иной как, только что в мыслях им упоминаемый Леврецкий! Клим смешался. Стал суетливо здороваться, поглядывая то на разморенного гостя, то на Тасечку, что-то еще выкладывающую в тарелки, хотя лакомств было и так в достатке. При ней обсуждать тему Климова соглядатайства было немыслимо, так что это он зря заметался. Посидели, степенно поговорили. Тася была оживленной, как никогда – а то все одна, да одна. Мило провели вечер. Стаська заснула, Глеб подходил к новому гостю со своими поделками, тот не шпынял его, как большинство сторонних взрослых, а обстоятельно вникал в тонкости творений. Все были довольны.

Но Клим ждал момента, когда придется провожать гостя за порог. Тот обстоятельно прощался с домочадцами, благодарил хозяйку, Климу никаких тайных знаков не подавал. Но ведь приходил же за чем-то?! Ведь сидел – ждал Климова прихода! Клим вышел за гостем на крыльцо и дверку прикрыл за собой.

– Во-ооот.. – протянул он, так и не придумав, что же именно поведать доверителю.

– Вечер-то какой, Климушка! – втянув ноздрями аромат какого-то куста, что пах только по ночам, и блаженно улыбаясь, воскликнул умиротворенный гость. – Что так благоухает божественно рядом с твоим благословенным жилищем?

– Корней Степанович, да ты, никак, тоже в поэты подался? – хихикнул Клим на выспренность фразы. – То каприфоль, скорей всего. Жимолость по-простому.

– Благодать! – гость смотрел в небеса и ничего о деле не спрашивал. – Ну, прощай, Климушка. Пригрелся я у домашнего очага, душу мне порадовало твое семейство. Позволишь на досуге еще зайти?

– Да, Господи, да за ради Бога, всегда рады! – Клим пожал руку разомлевшему Леврецкому. – Только вот… Прости, друг. По твоему делу…

– Ах, да-да! Что по тому делу? Нет никаких новостей? – как-то даже вяло поинтересовался гость.

– Нет никаких новостей, – эхом отозвался Клим, развел руками и тут же принял решение, что отчитается, когда только на руках у него будет хоть один непререкаемый факт.

Так их конфиденциальные переговоры и ограничились этим вечером ботанической темой.

***

На палубе собирались обедать. Вернее, компания за капитанским столиком, меняясь в составе, формировалась здесь еще с завтрака, к которому дисциплинированно вышли всего двое – уговоренный вчера в последний момент на путешествие, упоминаемый уже, издатель и пассажир первого класса Модест Карлович Корндорф, барон. Теперь же, ожидая сбора гостей, за легким вином и неспешной беседой, сидели тут ненадолго оставивший на помощника свой пост капитан, великолепно выспавшийся Сергей и сама хозяйка.

Сергей был свеж, доволен и даже как-то жизнерадостно настроен. Вчерашние волнения остались далеко, речная волна делала их малозначимыми, а, даже временами докучливое, внимание Варвары не шло ни в какое сравнение с деспотизмом сестры или тетки. К тому же, оказалось, что, если лекарства запасено вдоволь, то одно знание этого снижает желание подлечиться, потому что потребности как таковой не ощущалось – Сергей сегодня чувствовал себя абсолютно здоровым. Вчера он увлекся пришедшими в голову рифмами, а после незаметно для себя уснул. А с утра он тоже не взял из ящика ни одного порошка – сначала привыкал к особенностям устройства корабельной жизни, умывался, чистился, приводил себя в порядок – не без помощи стюарда. А после гулял по палубе, знакомился с пассажирами и здоровался с редкими знакомыми.

Путешествие, определенно, начинало ему нравиться, и теперь он, надышавшись речным воздухом, сидел расслабленный, умиротворенный и в пол уха слушал болтовню счастливой Варвары. А окрыленная «муза», кажется, не замечала третьего собеседника вовсе, и порывалась рассказать Сергею всю свою судьбу разом. Уже пройдя период младенчества и потери родительницы, нескольких лет пансиона и скуки в отцовском доме, она дошла до периода взросления и определения жизненных склонностей.

– Вы знаете, Сергей Осипович, ведь мое нынешнее сближение с людьми искусства – это потаенная потребность юности. Я сама, мнилось мне, была исполнена стремлениями выразить свой внутренний взгляд на этот мир, средствами артистическими. Но потребностям не хватило возможностей, – она вздохнула. – Музыкальные способности у меня были самые средние, а когда я попробовала слагать нечто поэтическое, то папенька, назвав это «словоблудием», отбил у меня всякую охоту. Тогда я увлеклась рисованием. Просьба отдать меня на обучение живописи, почему-то показалась отцу крайне смешной, и больше мы к этому не возвращались. Я взяла по случаю несколько уроков у соседки по даче, но лето кончилось, не стало и наших занятий. Отец считал все мои порывы вздором, говоря, что это бессмысленная трата денег и времени, а главное для приличной девицы – это удачный брак.

– Но Ваш брак, действительно, был удачным, не так ли? – спросил Сергей, чтобы показать, что он участвует в беседе.

– Можно сказать и так, – задумчиво произнесла Варвара. – Во всяком случае, к тому времени он был для меня почти освобождением.

– Освобождением от чего, простите? – задал вопрос капитан, который слушал рассказ Варвары гораздо более внимательно, чем тот, кому он предназначался.

– От деспотизма отца, дорогой Константин Викторович. Он стал несносен к концу жизни, – по лицу Варвары проскользнула мимолетная гримаса то ли боли, то ли стыда. Видимо, вспомнив что-то нелицеприятное, она заметила вдруг, что раскрывается перед двумя молодыми и, в общем-то, посторонними мужчинами. Она стала тщательней подбирать слова. – Видите ли, он меня обвинял в том, что возраст, считающийся благоприятным для брака, был упущен.

– Позвольте! – капитан был искренен в своих комплиментах. – Да какой возраст! Вы сейчас цветущая молодая дама, а что уж говорить о тех годах?

– Благодарю Вас, но тем не менее. Я устала от ежедневных попреков, хотя, что же я могла, подумайте? Разве от меня что-то зависело? Он сам отгонял от меня поклонников, с каждым годом их становилось меньше, а папенька все боялся прогадать. Когда он стал подшучивать надо мной при своем давнишнем приятеле, который был вхож в наш дом, сколько я себя помню, то, оставшись с отцом наедине, я, один единственный раз, посмела противиться ему. Попросила не компрометировать меня перед его друзьями. Тогда он накричал на меня, и сказал, что не может быть никакой компрометации перед будущим супругом. И, что другой партии, мне все равно уже не сыскать, что дела у них с Мамочкиным общие, а объединение капиталов упрочит их положение. И, чтоб я вела себя с тем проще. Через полгода состоялось венчание.

– И Вы из одной клетки попали в другую, милая Варвара Михайловна? – спросил капитан.

– Не совсем так, Константин Викторович. Первое время нашей совместной жизни с мужем показалось мне намного радужней, чем заточение в отцовском доме. Мы много ездили, я побывала в столице, супруг не препятствовал моим склонностям. Когда мы переезжали в новый дом, я самонадеянно попросила у него разрешения самостоятельно расписать одну стену в небольшом коридоре. Я была тогда под сильным впечатлением от Рафаэлевых лоджий. Муж позволил, заказал краски и другие необходимые принадлежности. Неделю я была счастлива. Результатом моих усилий стал лазоревый цветок, который казался мне тогда вершиной совершенства, – она замолчала.

– И что с ним случилось потом? – Сергей поддерживал разговор, а сам наслаждался покоем и ветром.

– Потом муж сказал, что даже Рафаэль не мог бы себе позволить работать в таких темпах, отчего, видимо, и привлекал к работам учеников. Он нанял декоратора и тот расписал все пространство целиком за те же семь дней.

– Ваш цветок закрасили? – спросил капитан.

– Нет! – в голосе Варвары послышалась затаенная обида. – Муж запретил ему. Но новая роспись была настолько иного стиля, с четкими контурами, тяжеловесная и агрессивная, что отдавая должное всей ее читаемости общего рисунка и насыщенности колорита, мой цветок казался мне ею «задушенным» и каким-то жалким. Я старалась реже ходить по этому коридору, потому что не могла дать ему воздуха. На этом мои занятия искусствами благополучно закончились, господа! Приветствую Вас, Ваше благородие, – она кивнула подошедшему Корндорфу. – Присаживайтесь, скоро будут подавать.

– Простите, я, кажется, прервал вашу беседу, дорогая хозяйка? – расшаркался барон. – Вы говорили об искусстве?

– Нет-нет, все в порядке. Мы как раз заканчивали.

– А что, капитан, – обратился тогда барон к Константину Викторовичу, – прибудем ли мы в порт назначения с опозданием или Бог и в межень милует?

– Надеемся, что милует, Ваше благородие. Хотя дождик не помешал бы уже,– капитан посмотрел в абсолютно чистое небо, на котором не было ни облачка. – А вот как наши соратники из Твери доберутся? Как думаете, Варвара Михайловна, успеют они в срок?

– Может быть, решат берегом ехать? Уж, как договорено было – вечером сход, после ужин и обратно, не так ли? Я намеревалась завтра к вечеру вернуться домой.

– А если переговоры затянутся? Я ж рейсовый подневольный, Варвара Михайловна. Вы уж тогда замолвите словечко, чтобы мой вопрос в первую очередь разобрали, прошу Вас.

– Да что Вы, Константин Викторович, и я с Вами обратно! Никак иначе. Что там обсуждать да канителиться? За два часика все и обговорим. Вообще не понимаю, зачем надо было это сборище устраивать?

– Кхе-кхе, – кашлянул капитан, – вот и остальные гости пожаловали. Обсудим это позже, дорогая хозяюшка.

К столу подходили давешний издатель и супружеская пара, путешествующая первым классом. Все были в сборе, и капитан кивнул ожидающему в сторонке стюарду – подавать.

***

Нина не поддалась на уговоры и ушла сразу же, как только Лиза нашла в себе силы выйти к близким. Князь ждал ее на улице и, бросив лишь один взгляд на лицо дочери, расплылся в улыбке.

– «Не так страшен черт, как его картинки!», такова, кажется, русская поговорка? Все благополучно?

– Нет, не все, папа, но там все поправимо. Обошлось. И все равно очень больно откликается. Только не говори лишнего отцу Лизы, он очень плох, у него сердце не выдержало. Эх, если б вчера все прояснилось!

– Я очень уважаю Андрея Григорьевича, но… – Отец Нины велел кучеру трогать. – Я потому туда не пошел, дочь, чтоб ничего не знать! И ничего не сказать! Не понимаю, как это можно заболеть от боли? От боли можно только мстить! А уж потом…

– Папа, папа! Кому мстить? Я же сказала, что все обошлось!

– Не знаю, как у русских все это просто – обошлось. Да если б, не дай Бог, моя дочь! Если б с тобой что такое, Нина! Хоть одна слезинка! Да я б нашел виноватого, если б его даже в природе не существовало!

– Да какое «такое», папа? Говорю же, там не было ничего дурного, просто ей стыдно было перед отцом, что без спроса уехала так далеко, а потом ей солнцем голову напекло, так еще и плохо стало. Это со всяким может статься.

– Смотри, Нина! – отец резанул по дочери взглядом. – Смотри, чтоб никакое солнце тебя не обожгло! Я не посмотрю, кто и как, я и до солнца доберусь! Я найду, кого наказать! Как только услышу имя – никто меня не удержит! Не услышу – сам найду!

– О, Господи! – Нина смотрела на отца и со страхом, и с плохо скрываемым восхищением. – Как же мы с тобой похожи, папа! А к поезду мы, конечно, уже не успели?

– Не успели, дочь. Домой, или как скажешь?

– А поехали, папа, пирожные есть? В ту кондитерскую, помнишь? Ты меня маленькую возил…

Они провели этот день вдвоем, чего давно уже не было в их жизни. Переночевали в пустующем особняке последний раз, и утром князь Чиатурия решил, что новых билетов на поезд брать они не станут, а поплывут вместе с вещами и слугами, пусть дольше, но продлив это их случившееся вдруг уединение ото всех. Ведь скоро отцу и дочери придется проститься. Совсем. Другой мужчина будет принимать решения, оберегать жизнь и честь Нины и, может быть, водить ее в кондитерские.

Вечером понедельника они пробирались вдоль вереницы пристаней к своему пароходу. Там, где скорость коляски уже совсем сходила на «нет» – от мельтешащих перед ней грузчиков с тюками и чемоданами, отбывающих с детьми и поклажей, провожающих, встречающих, снующих торговцев – что-то привлекло мимолетно внимание Нины. Князь, который все эти дни постоянно всматривался в лицо уходящей от него дочери, заметил на нем гримасу брезгливости и проследил за направлением ее глаз. По сходням поравнявшегося с ними причала, на берег спускалась шумная компания только что прибывших пассажиров. Княжна смотрела на пару, в которой дама опиралась на локоть «Демона» с вечеринки Мимозовых. Князь ничего не спросил у дочери. Но взгляд этот запомнил.

***

А Лизе было по-прежнему трудно. Это только во время доверительного разговора с подругой показалось, что все разрешимо, поправимо и снова легко. Нет. Оказалось, что утаивая часть правды, нужно всю самую больную ее часть держать при себе – никто не поймет, не пожалеет, даже не выслушает. Нужно было лавировать в разговорах, стараясь не проговориться, избегать опасных тем, воспоминаний, имен. А что будет потом, если она встретит в городе Таню? Или его самого?! Нет-нет! Об этом потом.

Лиза, когда за Ниной закрылась дверь, обернулась к Егоровне, та стояла, затаив дыхание.

– Няня, папа спит?

– Не знаю, доню, – Егоровна решила ничего не спрашивать, чтоб не спугнуть, так хоть разговаривать стала. – Наташа у него. Зайди.

Лиза тихо постучалась и вошла. Наталья Гавриловна сидела на стуле подле кровати и читала какую-то книгу. Отец спал. Увидев Лизу, та беззвучно закрыла томик, положила его на столик возле лекарств и, поднимаясь, указала Лизе на освободившееся место. Они разминулись в дверях. Когда Андрей Григорьевич проснулся, то увидел рядом с собой дочь, она держала его за руку. Так они сидели какое-то время, Лиза не могла найти в себе сил – улыбнуться, а Полетаев – заговорить. Первой нарушила молчание Лиза.

– У нас была Нина, папа. Она мне порассказала много такого, о чем я и помыслить не могла. Все не так, как, видимо, вы все тут думаете, – она старалась говорить, не опуская взгляда, – Но скажи мне, как ты себя чувствуешь? У тебя был приступ? Ты можешь сейчас говорить или отложим?

– Нет-нет, сейчас! Сейчас. Ты так напугала нас, Лизонька.

– Ты тоже напугал нас, папа, – Лиза нежно гладила его пальцы, и это успокаивало Полетаева больше, чем все ее слова.

– Прости, доченька, – слеза, не удержавшись, выкатилась из уголка его глаза. – Когда ты вчера сказала… Там, сказала, что…

– Господи! Да что ж такого я сказала? – искренне испугалась Лиза и подала отцу платок.

– Что ты дурная дочь, – Полетаев захлебнулся всхлипом, Лиза упала щекой ему на грудь. – Это не ты! Это только я во всем виноват! Это я плохой, дурной отец! Прости меня, Лизонька!

– Папа! – Лиза тоже уже плакала. – Я сказала так, потому что подвела тебя. Потому что мне было стыдно – перед тобой, что не спросилась, перед Натальей Гавриловной, которую сорвала с места, перед Егоровной, что она не знала где я. Простите вы меня все!

– Во всем виноват я! Старый дурень! – дыхание Андрея Григорьевича стало прерывистым.

Лиза испугалась.

– Боже мой, папа! Нина мне такого наговорила, я бы сама и не догадалась, о том, как это все может выглядеть со стороны. Во-первых, я не топилась – мне было так жарко, что я хотела лишь умыться. Я вчера в городе встретила знакомых, ты их не знаешь, это бывшая институтка, классом старше нас, и ее семья. Оказалось, они едут в монастырь, по той же дороге, где и Луговое, – самозабвенно врала Лиза Полетаева. – И вот тут, да, я виновата! Я упросила их взять меня с собой. Я думала, что еще до темна обернусь обратно. Хотела только посмотреть усадьбу, а после зайти в Луговое и попросить лошадей. Но вышло так, как вышло. Во-вторых, меня никто не трогал. Папа! Придет наш доктор, скажи ему, я согласна – пусть осматривает меня с ног до головы! Только не умирай, папа!

И тут Лиза уже совсем разрыдалась. На шум вошла Наталья Гавриловна, увидела их плачущими и долго отпаивала различными каплями, разведя по комнатам. Пришел вечером семейный старичок-доктор, но сам осматривать Лизу не стал, а привел на следующий день даму-санитарку, дабы не смущать девицу. Все должны были после этого успокоиться. Через день Полетаев первый раз встал с постели и Наталья Гавриловна благополучно уехала с Павлом в Луговое. Началась, обычная, вроде бы жизнь.

Лиза кое-как, без души, отзанималась во вторник с Аленкой. Та, видимо, чувствуя состояние учительницы, весь день капризничала, поэтому музыки после занятий не было. Также остался неврученным доставленный накануне заяц из игрушечной лавки, заказанный Лизой, которая за этими событиями совершенно забыла про него. Он теперь так и лежал в коробке у Лизы в комнате – оказалось, для того, чтобы дарить подарки, тоже нужен «внутренний свет». Без собственной радости делиться было как бы и нечем, а просто сунуть купленную игрушку ребенку не было настроения. Лиза решила подождать праздника или иного повода. Егоровна ходила в лавки и на базар, готовила обеды, Полетаев просматривал газеты, но… Но все теперь изменилось.

Прежде всего, Лиза стала замечать такие мелочи, которые раньше проходили мимо ее сознания. Выйдя в коридор в тот день, когда у них побывала Нина, она увидела открытой дверь в самую дальнюю от входа комнату, которую до сих пор считала одной из пустующих. Заглянув туда, Лиза увидела вполне обжитое жилище, где были видны несколько вещиц, принадлежащих Наталье Гавриловне. Лиза вспомнила, как она застала замершего перед этой дверью отца, в первые свои дни после возвращения из Института. Припомнилась ей и трость отца, очень похожая на одну из тех, что стоят сейчас у них в прихожей – с головой лошади из слоновой кости вместо рукоятки. Прогулочная, папа любит с ней ходить. Когда Лиза была маленькая, то думала, что лошадь эта взята из шахмат, и что где-то есть доска, на которой невозможно играть, потому что у белых не хватает фигуры. И вот, как бы в подтверждение детских фантазий, той нашлась пара. Такую же трость заметила она и в Луговом, в сенях, когда Наталья собиралась везти Лизу в город.

И еще все чаще стала Лиза замечать, что папа, держа в руках книгу или газету, смотрит мимо строк застывшим взглядом. И что в белках его глаз к вечеру появляются красные прожилки. И про себя она заметила, что прежней радости, которой была пропитана вся ее жизнь с утра до вечера, которая была настолько привычной, что нечего было и внимания на нее обращать, как на фундамент на котором стоит дом, как на паркет по которому ходишь, как на воздух, которым дышишь – теперь этой радости не стало. Она ушла, и нет надежды, что когда-нибудь она вернется обратно.

Нет, ничего не скажешь, время лечит, и день за днем затирал все неприятные воспоминания. С родными все было обговорено в допустимых пределах, восстановлен привычный порядок жизни и отношений. Если говорить образно, то дорога перед Лизой снова была ровной, довольно утоптанной и широкой. Но раньше рядом с ней постоянно как бы катился не то путеводный клубок из сказок, не то колобок, превратившийся в маленькое солнышко и освещавший радостью все ее шаги, что бы с ней ни было. И так было всегда, все годы, что она себя помнила, если не считать тех времен, когда бывало горе, когда не стало бабушки и мамы.

Конечно, с ней и прежде случались и расстройства, и неприятности. Колобок падал в лужи, проваливался в ямки или даже канавы, цеплялся за кочки и коряги, но приходил новый день – Лиза мирилась с подружками, или разъяснялась неловкая ситуация, или прощалась нанесенная по недомыслию обида, и колобок, отряхнувшись, снова бежал впереди и освещал ей путь. А нынче они вместе провалились в какую-то глубокую пропасть. Лизу вытащила Нина, а колобок остался лежать на дне ее – так глубоко, что и света от него не видно. И сможет ли кто-нибудь достать его оттуда хоть когда-нибудь, сказать сейчас было невозможно. По крайней мере, собственных сил Лизы на это не хватало. И ей приходилось идти по серой ровной дороге без улыбок, радостей и света внутри.