Силиконовая надежда

– Черт тебя… – выругалась я, опускаясь на колени.

С другой стороны стеллажа раздалось недовольное сопение, и через секунду я увидела на уровне нижней полки лицо начальника ночной смены охраны Бориса Евгеньевича – красную усатую физиономию с выцветшими голубыми глазами и веселой ухмылкой, словно приклеенной к губам.

– Вон она, в самый угол закатилась, швабру надо или палку какую, – проговорил он, указывая пальцем на едва видневшуюся в темноте миску.

– Вы меня напугали.

– Ну, я ж не хотел. Датчик движения сработал, я и забыл, что вы еще не уходили, автоматически поставил на слежение.

– Да, я тут порядок наводила.

– Вы вставайте, я сейчас помогу достать, с моей стороны удобнее.

Начальник охраны поднялся и пошел к шкафу в коридоре, где хранился инвентарь для уборки, вернувшись оттуда со шваброй.

– Вот так… – Миска выкатилась мне под ноги. – Вы долго еще тут будете?

– Сейчас закончу уже. Я вам мешаю?

– Нет, конечно. Я сам виноват – забыл. Делайте что надо, потом только скажите, что уходите, я снова датчик включу. – Борис Евгеньевич повернулся и пошел к выходу, но задержался на секунду: – Может, вас потом до дома проводить нужно? Я могу кого-нибудь из ребят на машине отправить. Чего вы по темноте будете…

– Нет-нет, – поспешно отказалась я. – Спасибо, я весь день в этом полуподвале, хочу на ночь воздухом… ну, словом, не нужно.

Борис Евгеньевич пожал плечами и ушел, а я поставила миску в раковину, включила воду и, опустив в нее руки, задумалась. Почему я так боюсь мужского внимания? Любого, даже такого, как проявил сейчас начальник охраны? Он ведь ничего особенного не предложил – наоборот, мне как женщине должно бы быть приятно, что человек заботится о том, как я буду добираться домой по темным улицам, живу-то на окраине. Но мне сама мысль о том, что придется оказаться в одной машине с кем-то из охраны, казалась невыносимой. Умом я понимала, что никто из парней не станет приставать ко мне, но внутри все сжималось в комок, завязывалось в тугой узел и дрожало, как то самое желе, что я готовила сегодня днем для персонала. Наверное, с этим мне придется прожить остаток жизни, и никакие беседы с психологом тут не помогут, потому что и психолог у нас – мужчина. И я не могу быть с ним откровенной, он внушает мне тот же страх, что любой другой мужчина. Кстати, я и не хожу к нему уже больше месяца, просто Аделина еще об этом не знает. Рассердится, конечно, но я ничего не могу с собой поделать.

Мысли мои вдруг повернули к новому хирургу. У него было такое лицо… Я не знаю, какие критерии применяются при оценке мужской внешности, но этот Матвей Иванович показался мне нечеловечески красивым, необыкновенным. И от него почему-то не исходило того ощущения угрозы, что я инстинктивно чувствовала от любого мужчины, даже от пожилого начальника охраны.

– Интересно, что он написал в предпочтениях, – пробормотала я, домывая миску. – Я даже не посмотрела, надо же…

Обычно я так не делала, всегда сразу же брала блокнот и внимательно читала все, что написал новый сотрудник. Мы с Аделиной условились – наши врачи, медсестры и охранники должны получать то, что любят, питаться так, как привыкли или как хотели бы, но не могут себе позволить вне стен клиники. Ну, бывает ведь такое, что человек хочет соблюдать какую-то диету, а в домашних условиях просто не может этого сделать. А здесь, в клинике, я без проблем могу готовить любые блюда и следить за тем, чтобы не происходило срывов. Так, к примеру, на раздельном питании находились операционная сестра Лиза, анестезиолог и палатная медсестра Инна, и я следила, чтобы им на стол не попадало, допустим, мясо с ненадлежащим гарниром. Один из хирургов ел только рыбу, второй был отчаянным мясоедом, а старшая сестра – вегетарианкой, и все это мне совершенно не трудно было им обеспечить. И довольные лица людей, выходивших из столовой, были для меня лучшей наградой. Уж что-что, а готовить я умею и люблю, было бы кому все это есть.

Но, едва я открыла блокнот, как затрезвонил мобильник, и я ответила на звонок.

– Привет, Анютка, – раздался мужской голос. – Как твоя кулинария?

– Привет. Все в порядке.

– А ты не дома еще? Стою у подъезда, твое окно темное.

– Нет, я еще на работе. А ты по делу?

– А ты еще помнишь про дело?

Вот это было как раз то, чего я боялась.

– Помню. Но я же тебе сказала – мне пока сложно… мало времени прошло…

– Анька, ты не темни. Хочешь соскочить?

– Нет-нет, я же обещала… просто…

– Короче, Нюточка, ты там пошевеливайся, так для всех будет проще и лучше. Чем быстрее ты все сделаешь, тем меньшие потери понесет дорогой тебе человек. То есть я. Усекла, подружка?

– Да…

– Тогда я тебя дожидаться уже не буду, все, что хотел, сказал. А чаю в другой раз попьем, да? Коврижку-то испечешь мне?

– Да… – механически ответила я и услышала в трубке сперва добродушный смех, а потом оглушающую тишину, от которой веяло ужасом и беспросветным одиночеством.

Матвей

Утро снова обрело для Матвея смысл. Не работая, он почти физически страдал и не мог найти причины, чтобы вставать с постели. Но теперь, когда его снова ждала операционная, Матвей с легкостью вскакивал в шесть утра, делал зарядку, принимал душ, готовил себе завтрак и мчался на парковку. Его ждали люди, которым он был нужен, и это бодрило не хуже кофе. А таких людей было много. Матвей не пренебрегал никакими операциями, относился одинаково ответственно и к коррекции формы носа, и к восстановительной пластике, хотя вторая была ему, безусловно, ближе. Он знал, что никто не просыпается утром с мыслью, что именно сегодня его мир вдруг взорвется. И если вдруг это происходило, он, Матвей, мог помочь свести визуальные последствия к минимуму. Внешность играет далеко не последнюю роль в качестве жизни, и не важно, женщина это или мужчина. Никто не хочет жить с безобразными рубцами на лице. А если приходится делать это долгое время, в человеке что-то ломается. Он начинает иначе смотреть на привычные вещи, иначе относиться к себе и окружающим, и жизнь его меняется. Чтобы стать прежним, требуется операция. Если рубец слишком толстый, хирургу необходимо срезать его до образования новой раны. И человеку нужно снова сломать себя, чтобы потом начать жить заново и стать собой. Или стать лучше.

Эти мысли посещали Матвея по дороге на работу, все время, что он проводил в ординаторской и на пути в операционную. Но как только он включал кран и брал в руки щетку, чтобы начать мыть руки, как из головы исчезало все лишнее и оставался только план операции – четкий, точный, с картинками «до» и «после».

Он чувствовал, как за ним наблюдают. Все – от поварихи до администратора. Матвей понимал – новый сотрудник в коллективе всегда вызывает повышенный интерес. Единственным человеком, которому, казалось, было все равно, оказалась владелица клиники. Иногда они вместе оказывались в предоперационной, мыли руки рядом, но Аделина не задавала вопросов, не интересовалась пациентом Матвея – она просто молча орудовала щеткой, споласкивала руки и, подняв их вверх, спиной вваливалась в соседнюю операционную. Правда, справедливости ради стоило сказать, что и к другим врачам на испытательном сроке Драгун относилась ровно так же, это Матвей выяснил из разговоров в ординаторской.

– Она читает протоколы операций, ей достаточно, – сказал один из хирургов, когда речь зашла об этом.

– И что же – совершенно все равно, каков хирург вне операционной?

– Абсолютно. Она людей оценивает исключительно по профессиональным качествам.

– Наверное, это правильно, – согласно кивнул Матвей. – А как вообще у вас принято – если прошел испытательный срок, то не возбраняется пригласить коллег на вечеринку?

– Это приветствуется, – рассмеялся анестезиолог, отрываясь от игры в телефоне. – Мы всегда «за», но шефиня проигнорирует.

– Почему?

– Она предпочитает не сближаться ни с кем из подчиненных, такое у нее правило.

– Даже если ее персонально пригласить?

– Дохлый номер, – уверенно ответил анестезиолог. – Она кивнет, но не придет, проверено.

– Ну, это дело хозяйское, – пожал плечами Матвей. – Тогда давайте в субботу посидим, идет?

Возражений не последовало, и в ближайшую субботу Матвей накрыл поляну в своем любимом баре. Вечеринка удалась на славу, все крепко выпили, душевно поговорили, и Матвей понял – его приняли в коллектив. Были все – кроме Аделины и поварихи Ани. Это Матвея удивило – ему показалось, что он ей понравился, потому что при каждой встрече Аня краснела и опускала глаза, торопясь прошмыгнуть мимо. Отсутствие поварихи его даже огорчило, ему хотелось узнать Аню поближе. Когда же Матвей спросил об этом у анестезиолога Сергея, тот удивленно посмотрел на него и произнес:

– А ты не знаешь?

– Чего?

– Анька никогда никуда не ходит.

– Чего ж так?

– Точно не знаю. Но если нет Аделины – Аньки тоже не будет.

– Странная дружба.

– Анька ее боготворит, – выливая остатки водки в рюмку, сказал Сергей. – Уж не знаю, почему так, но она за Драгун глотку порвать готова, так что ты при ней особо начальницу не критикуй.

Матвей молча кивнул. Он вообще никогда не обсуждал начальство с кем бы то ни было ни на одной из своих работ. Но фразу про повариху запомнил.

Домой он вернулся сильно пьяным, едва сумел открыть дверь и, побросав одежду на пол, решил принять душ. Вынимая из шкафа полотенце, он вдруг наткнулся рукой на какой-то плотный конверт, потянул к себе, тот упал, и на пол из него высыпались фотографии. Присев на корточки, Матвей с трудом сфокусировал взгляд на одном из снимков и вдруг взвыл по-звериному, запрокинув голову. Хмель сняло как рукой…

Он привык считать, что все кончилось, прошло, отболело, возможно, потому и хранил этот конверт, а не сжег, как все, что связывало его с тем периодом жизни. И вот в самый неподходящий момент оказалось, что не так все просто. Два года жизни не вычеркнешь из жизни, как неудачную фразу, не сотрешь, как карандашный набросок.

Вика. Два года кошмара, сумасшествия, страсти, слез, истерик, даже драк – и два года самых счастливых эмоций, переполнявших Матвея до краев. Этот гремучий коктейль едва не стоил ему карьеры.

– Нет, – процедил Матвей, комкая снимок в руке. – Не в этот раз, дорогая. Теперь – нет.

Он собрал все фотографии, методично разорвал каждую и, скинув обрывки в конверт, отнес в ванную, где, достав зажигалку, поджег и долго смотрел на то, как превращается в пепел его прошлое. Пусть не все, но некоторая его часть.

Аделина

Меня считали везучей – ну еще бы, мама – известный хирург, заведовала отделением лучшей в городе больницы, одно время даже занимала должность профессора на кафедре хирургии, однокурсники, когда узнали об этом, считали, что передо мной открыты все двери, даже напрягаться не нужно. И я ни за что не доказала бы никому из них, что мама была единственной, кто категорически возражал против моего поступления в медицинский институт. Она так и заявила, когда услышала мою просьбу нанять репетиторов по химии и биологии:

– Это совершенно ни к чему. Ты не сможешь стать врачом, Деля.

– Но почему? – недоумевала я, «лечившая» кукол и плюшевых зверей лет с пяти.

– Потому, дорогая, – присев к краю моего письменного стола, заваленного книгами по биологии и конспектами по химии, сказала мама, – потому, что у тебя нет, к сожалению, для этого ни способностей, ни данных. Ты моя дочь, и будет лучше, если я тебе скажу правду сейчас, чем ты потратишь шесть лет в институте и два в интернатуре, прежде чем кто-то другой скажет тебе об этом. Я тебя очень люблю, Аделина, но врачом тебе не стать никогда. Пока есть время, подумай о другом институте.

Я сидела, опустив голову, и видела только мамины руки – руки хирурга с чуть сморщенной от постоянного мытья и соприкосновения с перчатками кожей. Эти руки в буквальном смысле вытащили с того света сотни людей, вернули им жизнь и надежду на будущее. Ту самую надежду, которую сейчас у меня она отбирала.

Я не стала спорить, чтобы не огорчать маму – она вернулась с дежурства и выглядела уставшей, а ей еще предстояло увидеть запись от классной руководительницы в дневнике у Николеньки. И я решила, что буду добиваться всего сама, чтобы в конце концов доказать маме, как она ошиблась во мне.

Тайком от мамы я посещала подготовительные курсы при медицинском институте, зарабатывая деньги для их оплаты мытьем полов в поликлинике. Мама думала, что я в это время сижу в библиотеке и готовлюсь к поступлению на факультет психологии местного университета. На самом деле я в страшном сне не могла представить себя в роли психолога, душевные недуги людей интересовали меня куда меньше телесных.

При подаче документов в институт я столкнулась с определенными сложностями. Моя фамилия заинтересовала председателя приемной комиссии, и он, сдвинув очки на кончик носа, спросил:

– Майя Михайловна Драгун – ваша мама?

Краснея и чувствуя себя предателем, я отрицательно покачала головой, не желая пользоваться протекцией. Председатель, кажется, поверил. Как потом оказалось, на личные дела детей врачей клеилась специальная метка, но на моем такой не было. Я сдавала только биологию, хотя и готовилась на всякий случай к химии тоже – золотая медаль давала такую привилегию, но сдать этот единственный экзамен нужно было только на «отлично». Как говорили в кулуарах, если медалист срезался на биологии, шансов у него почти не оставалось – сдать химию уже мало кто мог. Но я была готова и к этому, хотя рассчитывала все-таки на положительный результат.

Так и вышло – вытянутый билет я знала в совершенстве, хотя вопросы попались сложные. Но в критических ситуациях мой мозг всегда соображал лучше, потому заслуженное «отлично» в экзаменационном листе появилось, а я автоматически стала студенткой первого курса медицинского института по специальности «лечебное дело». Мама узнала об этом последней.

В день зачисления я позвонила ей на работу и сообщила новость. Мама долго молчала, и в этом молчании я четко слышала неодобрение и одновременно гордость за то, что я все-таки проявила характер.

– Ну, что ж, – произнесла мама, видимо, внутренне приняв известие и поняв, что от нее уже ничего не зависит. – Я тебя поздравляю. Но тебе предстоит долгий и тяжелый путь, Деля. И я буду рада, если ты не разочаруешься.

Это было все, что она сказала по поводу моего выбора профессии. Никогда в жизни мама не помогала мне, не интересовалась учебой, не устраивала на практику. Она дала мне шанс сделать все самостоятельно, за что я всегда буду ей благодарна. И в институте я была просто отличная студентка Аделина Драгун, а не дочь известнейшей Майи Михайловны. За моей спиной, конечно, шептались, но я не обращала внимания, потому что знала – все, что я имею, сделано и добыто моими руками и головой, а не благодаря протекции мамы.

В интернатуру я тоже попала не потому, что мама подняла какие-то связи, а потому, что мной заинтересовался главный врач одного из лучших стационаров города. Меня взяли в челюстно-лицевую хирургию и в наставники назначили одного из опытных хирургов – Павла Одинцова. Он сперва отнесся ко мне довольно скептически, но через некоторое время стал смягчаться. Я работала старательно, училась каким-то премудростям, о которых не узнаешь в институте, овладевала навыками, о которых прежде не слышала, и мне нравилась наглядность нашей работы. Мы не просто собирали сломанные челюсти и восстанавливали лицевые кости – мы возвращали людям надежду. Меня все больше интересовала пластика, я много читала и старалась не пропустить ни единой лекции, ни одного семинара по интересующей меня теме. Одинцов посмеивался, но всегда приглашал с собой в операционную, если вдруг появлялся интересный пациент. Я ассистировала ему все чаще, многому училась и была благодарна за его отношение ко мне. Незаметно мы с Павлом сблизились настолько, что как-то вполне естественно наша совместная работа переросла в роман. Я даже ездила с ним на охоту – Павел оказался страстным любителем побродить по лесу с ружьем. Я к огнестрельному оружию была равнодушна, но возможность побыть вместе упускать не хотела.

Это случилось на закрытии сезона охоты на уток. Случайный выстрел, стрелок даже не видел, куда стреляет, и вот мы в операционной – Павел на столе, а я под дверью. Пуля попала в правое плечо, прошла рядом с сосудисто-нервным пучком, и возникла опасность, что рука Павла не будет функционировать так, как раньше. Заведующий отделением хирургии, которого вызвали специально ради этой операции, осторожничал и прогнозов не делал.

– Поезжай-ка ты домой, – сказал он, похлопав меня по плечу. – Отдохни, на тебе лица нет, а он все равно в реанимации, и я распорядился тебя туда не пускать.

– Почему? – недоумевала я, мечтая только об одном – быть как можно ближе к Павлу.

– Потому! – отрезал хирург. – Все, Аделина, уезжай.

И я уехала.

Ночью мне было не до сна – я читала все, что только нашла в нашей домашней медицинской библиотеке о повреждениях плечевого сплетения и его ветвей. Прогноз вырисовывался неблагоприятный… Подобное повреждение рабочей руки у хирурга ничем хорошим закончиться не могло, и я даже представить боялась, что будет, когда Павел очнется и поймет, что произошло. И я непременно должна быть рядом с ним, должна поддержать его.

Еле дотерпев до шести утра, я пробралась в кухню и поставила на плиту джезву, быстро сделала бутерброд. За этим завтраком меня застала мама:

– Ты что так рано?

– Мне нужно…

Я не могла признаться маме в том, что тороплюсь в реанимацию к раненому любовнику. Я не говорила ей о своей связи с Павлом, даже не знаю почему. Возможно, отчасти потому, что мама вообще довольно редко интересовалась моей жизнью, все ее мысли были заняты все больше отбивавшимся от рук Николенькой, а я… Ну, что я? Окончила институт с красным дипломом, сама попала в прекрасную интернатуру, мне предлагают учиться дальше с перспективой защитить диссертацию и впоследствии стать преподавателем – так что обо мне беспокоиться? А о личном в нашей семье вслух говорить вообще было неприлично. Мама после развода поставила на себе крест и ушла целиком в работу, и ей, кажется, даже в голову не приходило, что у меня, к примеру, тоже могут быть какие-то отношения. И не потому, что она считала меня ребенком, нет. Мама придерживалась мнения, что хирург должен отдаваться работе полностью, и всерьез считала свой брак ошибкой.

– Я сделала бы куда больше, если бы не вышла замуж, – не раз говорила она, даже не понимая, какую рану наносит мне – выходило, что мы с Николенькой стали помехой для ее амбиций.

– Почему в кабинете свет горит? – садясь за стол, спросила мама.

– Это… кое-что почитать нужно было, – наливая ей кофе, ответила я.

– У Николеньки собрание в школе. – Мама как-то рассеянно размешивала сахар в кофе и, казалось, думала о чем-то совершенно другом.

– Ты успеешь? Или мне пойти? – Меньше всего на свете мне хотелось идти в школу к брату и выслушивать жалобы его учителей, но у мамы был такой усталый вид и такие синяки под глазами, что мне стало стыдно.

– Нет-нет, не нужно, я сама…

Бросив взгляд на часы, я поняла, что нужно торопиться, и виновато пробормотала:

– Мамуль, мне пора… вечером поговорим, ага? – Я чмокнула ее в щеку и побежала одеваться.

Павла уже перевели на этаж, я опоздала всего на полчаса и застала его уже в одноместной палате, бледного, с уложенной в повязку правой рукой.

– Как ты себя чувствуешь? – присев на край кровати и поправив одеяло, спросила я.

Павел, не открывая глаз, пробормотал:

– Раненным в рабочую руку.

– Паша, тебя прооперировали, все будет хорошо, мне заведующий сказал.

– Да? Что еще тебе сказал заведующий? Что через пару недель я снова смогу оперировать?

– Ну, не через пару недель, конечно, но сможешь. Я всю ночь читала…

– Не сомневаюсь, – с неприкрытым сарказмом перебил меня Павел. – Как не сомневаюсь в том, что ты теперь запросто можешь сама оперировать все повреждения плечевого сплетения. Ты ж талантливая у нас.

– У кого – «у вас»?

– Хватит, Аделина, не надо. Я сам хирург и прекрасно понимаю, что и к чему.

– Давай мы пока не будем это обсуждать. Сейчас главное – реабилитация. Хочешь, я поищу специалиста?

– Сейчас я хочу, чтобы ты пошла на обход и осмотрела всех моих больных. А после трех придешь и отчитаешься. Все, иди. – И он отвернулся к стене.

– Паша… – попробовала возразить я, но он, как и заведующий вчера, твердо сказал:

– Иди, Аделина. – И я сдалась, потому что поняла – дискуссии не будет.

Возможно, ему просто нужно побыть наедине с собой, свыкнуться с мыслью о том, что на восстановление уйдут долгие месяцы, и все это время он будет оторван от работы, а для хирурга это невыносимо. Есть только то, что есть. И уже ничего невозможно изменить. И я пока ничем не смогу помочь ему, а буду только напоминать о произошедшем.

Тогда, много лет назад, мне казалось, что хуже этого уже ничего никогда не будет – когда ты видишь, как страдает твой любимый человек и как отталкивает твою руку, протянутую, чтобы помочь. Но нет – жизнь потом не раз доказывала мне, что я ошибалась. И вот снова я загнана в угол, испытываю бессильную злобу и мучаюсь от невозможности что-то изменить. Эти записки о долгах идут нескончаемым потоком, я боюсь открывать почтовый ящик и ящик электронной почты, я ловлю себя на том, что постоянно оглядываюсь и вздрагиваю от любого звука за спиной. И нужно как-то брать себя в руки, потому что рано или поздно мое состояние начнет сказываться на операциях. А я не могу допустить этого, никак не могу. Моя клиника – это место, куда люди приходят в надежде на помощь, и я не имею права не оправдать этих надежд. Но я не могу и перестать думать о том, что в скором времени, возможно, я уже не смогу делать этого, не смогу оперировать, не смогу помогать – мне будет просто негде делать это. И я подведу не только своих коллег-врачей, я подведу пациентов – и это то, отчего хочется орать не своим голосом.

Анна

Меньше всего на свете мне хотелось куда-то идти и с кем-то встречаться. Но я обещала. Обещала человеку, который остался у меня единственной связью с прошлым – не с тем, которое я хотела бы забыть, а с тем, что иногда заставляло меня улыбаться и знать, что когда-то и я была счастлива. Миша, веселый, жизнерадостный, всегда умевший найти хорошее даже в плохом, Миша, защищавший меня и поддерживавший. Миша, в которого я когда-то давно была тайком и совсем по-детски влюблена. Я навсегда запомнила его таким, как тогда, в подростковом возрасте, когда впервые увидела. Светловолосый, синеглазый и широкоплечий, в неизменной полосатой футболке с красным воротничком и синих джинсах – он всегда возникал в моей памяти только таким, без этого приобретенного теперь хищноватого выражения лица, без вечного прищура в глазах. Я старалась не замечать изменений, произошедших с ним, не видеть, что из добродушного паренька Миша превратился в человека, для которого главное – деньги. Я не хотела знать его таким. Но у меня просто нет выбора, я должна помогать ему, как он в свое время помог мне.

Набрать телефонный номер я себя все-таки заставила, но, услышав голос, так и не смогла выдавить ни слова. Но мой собеседник, конечно, понял, кто звонит:

– Анечка, добрый вечер. Так рад, что ты позвонила. Хочешь – встретимся?

«Нет, не хочу, – рвалось у меня откуда-то изнутри. – Не хочу, как не хочу звонить тебе и видеть тебя». Но я хорошо понимала – сказать это невозможно. Нужно брать себя в руки.

– Да, хочу. Можно, я к тебе приеду?

– Приезжай. Только у меня, кажется, холодильник пустой.

– Я не хочу ужинать. – Нет, так не годится, нужно побольше заботы в голосе, побольше мягкости. – Но я очень хочу тебя увидеть, соскучилась. А ты, наверное, голодный сидишь, раз в холодильнике пусто?

– Ну, там не то что… наверное, есть яйца, молоко какое-нибудь…

– Прекрасно. Я сейчас приеду и посмотрю, что можно сделать.

Придется заехать в супермаркет, мужчина должен быть сыт.

Примерно через час я оказалась в другой части города, стояла с большим пакетом, полным продуктов, у кирпичной девятиэтажки и нажимала кнопки домофона. Вот и дверь квартиры на пятом этаже, она открыта – меня там ждут. Переступив порог, я почувствовала странный запах, от которого слегка закружилась голова. Значит, он снова курит травку, а ведь обещал не делать этого.

– Ань, я в кабинете, – раздался его голос из глубины квартиры, и я, сбросив туфли, прошла сперва в кухню, встретившую меня горой посуды в раковине, а затем в кабинет – длинную узкую комнату с никогда, кажется, не поднимавшимися плотными шторами изумрудно-зеленого цвета и огромными шкафами от пола до потолка, тянувшимися вдоль стен. За столом у окна сидел молодой мужчина с всклокоченными волосами, одетый в грязную серую футболку и спортивные брюки. Перед ним стояла пепельница и большая кружка, в тонких длинных пальцах тлел косячок.