Полная версия
Первый подвиг Елены Прекрасной, или Библиотечный обком действует
Светлана Багдерина
Первый подвиг Елены Прекрасной, или Библиотечный обком действует
Что с воза упало, на то напоролись.
Шарлемань СемнадцатыйК ужину Елена Прекрасная спустилась только потому, что положение обязывало.
После налета Змея-Горыныча, пропажи царевны Серафимы и исчезновения в неизвестном направлении царевича Ивана старая царица Ефросинья, сопровождаемая горничными и приживалками, горестно охая, удалилась в свои покои и пила весь день валерьянку стаканами, занюхивая пустырником. Царь Симеон, обуреваемый дурными предчувствиями и сердцебиением, позабросив планирование южной кампании, бродил как призрак самого себя по дворцу, от окна к окну, тревожно прищуриваясь на каждую пролетающую мимо птицу и отвечая на все вопросы невпопад. Бояре и дворяне с чадами и домочадцами подавленной, приглушенно перешептывающейся толпой слонялись из одного крыла дворца в другое и со двора в сад, не в состоянии прийти к единогласному решению – разъехаться по домам и оставить царскую семью в покое или поддержать их своим ненавязчивым присутствием в тяжкую минуту ужасной утраты, а заодно быть первыми, если появятся какие-нибудь новости. Слуги растерянно сгрудились в людской, выспрашивая друг друга, не видал ли кто, что там у царя-батюшки стряслось, и какие им от этого будут последствия. Стражники отводили глаза от беспричинного чувства вины и на всякий случай перестали пускать во дворец всех без исключения, как будто их могли обвинить в том, что это они пропустили в воздушное пространство дворца летучую гадину и дали умчаться в неизвестность без сопровождения юному царевичу…
Над всем дворцом висела серая атмосфера всеобщего уныния и неловкости, исправить которую едва ли смог незаметно подступивший теплый тихий вечер.
Новостей не было, но подошло время вечерней трапезы, и Елена приказала пересчитать гостей и накрывать в Зале пиров на всех, хоть и не до пира ей самой было сейчас – подташнивало с самого утра, и голова гудела как похоронный набат (тьфу-тьфу-тьфу!) и безо всяких напастей.
Ой, ноблесс, ноблесс…
Когда она прошла на свое место по правую руку от старого царя, согласившегося временно подержать бразды правления страной на время отсутствия старшего сына Василия и поэтому снова сидевшего во главе стола, ужин был уже накрыт, весь двор в сборе сидел со скорбными лицами, обливаясь слюнями,[1] и ждал ее.
Увидев, что Симеон и Ефросинья собрались с силами и спустились тоже, она с облегчением вздохнула: значит, можно будет посидеть минут пять-семь для приличия, и тихонько уйти. От запаха паштетов, дичи и расстегаев ее снова начало мутить, а постные лица придворных и их вымученные попытки подбодрить безутешных родителей сочувственно-бодренькими фразами могли только усугубить ситуацию.
Вяло поковыряв салат из привезенных специально для нее из самой Стеллы оливок и креветок и пригубив из кубка клюквенный морс, через пять минут после начала ужина Елена встала, ласково попрощалась с родителями мужа и плавной походкой будущей матери наследника престола вышла из зала.
– Чего изволите хотеть, ваше величество? – заботливо поправив шаль на ее плече, заглянула ей в лицо горничная Матрена. – Совсем ить не покушамши ушли, может, на ночь опять чего-нибудь припасти – голубцов там, пельмешков, бульончика, аль еще там чего?…
Царица честно задумалась над предложением.
При одной мысли о еде ее стало мутить еще пуще прежнего.
– Нет, спасибо, Матрена, ничего не надо.
– Ну как знаете, ваше величество. Не хочется сейчас – захочется потом, – утешающе махнула рукой горничная. – Не извольте беспокоиться. Если чего пожелаете – я мигом на куфню слетаю – Терентьевна-повариха быстренько обернется – приготовит.
– Да, спасибо… – рассеянно отозвалась Елена.
После сегодняшних переживаний, казалось ей, кушать ей захочется едва ли раньше, чем через неделю.
Бедная, бедная Серафима… Как это ужасно – быть схваченной и унесенной на верную погибель каким-то мерзким чудовищем в своем собственном саду, в кругу подруг, когда не ожидаешь ничего подобного! Буквально на ее глазах! Если бы это случилось с ней… страшно подумать… Она бы этого не пережила. Бедный, бедный Ион… Если бы от нее что-то зависело, она бы, не раздумывая, бросилась на помощь им обоим – только помочь им было не в ее силах. Да если бы и была такая возможность – какая польза может быть от нее, робкой, беспомощной, слабой, даже оружия-то в руках никогда не державшей?… Оставалось только вздыхать и сочувствовать – да только кому от этого легче? И за что только боги Мирра посылают такое испытание Серафимочке и Иону?…
Матрена распахнула перед ней дверь ее покоев, и в лицо сразу ударила приятная обволакивающая волна тепла от натопленной печки и… паров алкоголя. Тошнота, тут как тут, подкатила к горлу.
Горничная уловила запретный запах тоже и кинулась открывать окно.
– Митроха!.. Граненыч!.. Опять приложился! Ну, морда бесстыжая! Говорили же ему, приказывали даже! Ну, всё – терпение мое кончилось всё! Завтра утром расчет ему дадим, питуху несчастному! – возмущенно запричитала она. – Сколько раз ведь говорено было – и не сосчитать! Вы, ваше величество, присядьте, а лучше – прилягте – я сейчас полотенчиком-то помахаю, все и выветрится…
– Спасибо, Матрена, мне уже лучше… – Елена подошла к распахнутому окошку, встала с ней рядом и вдохнула полной грудью последний, наверное, теплый вечер октября. – Ох, боги Мирра, воздух-то какой… Сладкий… Хоть на торт намазывай…
С наступлением беременности царица стала реагировать на винные пары крайне болезненно, и по сей важной причине во всем дворце на девять месяцев был введен сухой закон, распространяющийся одинаково на бояр и на прислугу. Ему с разной степенью удовольствия или отсутствия оного подчинились все… кроме одного человека – истопника Митрофана Гаврилыча, за свое пристрастие прозванного однажды незнамо кем Граненычем, каковое прозвище к нему и приклеилось и вытеснило из памяти народной его настоящее отчество. Но Митрофан не обижался – услышав его, он лишь хитро ухмылялся, произносил что-то вроде «хоть горшком назови – только в печку не ставь» и многозначительно поднимал вверх указательный палец. Пьяным он бывал, как и все нормальные люди, только по большим праздникам, но для поддержания тонуса – и где только слов таких нахватался! – «по чуть-чутьку» принимал каждый вечер вне зависимости от времени года, погоды, занятости и политической обстановки в стране.
Увольнять старика Граненыча из уважения к его не видным на светло-мышиного цвета волосенках сединам Елене хотелось меньше всего, но и каждый раз после посещения им ее комнат или наткнувшись невзначай в коридоре на шлейф его привычки, бежать к туалету или к открытому окошку – что оказывалось ближе – ей уже изрядно претило.
Надо будет поговорить с боярыней Федосьей, чтобы та взяла Граненыча к себе – Конева-Тыгыдычная сегодня как раз жаловалась, что их истопник снова ушел в запой. Он тоже был нормальным человеком, заверила ее боярыня Федосья, но календари всегда покупал в кабаке – а там у них что ни день, то праздник, что ни другой – то праздник большой, а других способов отмечать их Селиван не изучил… День кузнеца, День шмелевода, Трехсотлетие освобождения Узамбара от Сулейманского гнета, Стасемидесятидевятилетие освобождения Сулеймании от Узамбарского гнета, День ложкаря и балалаечника, День сбора цвета папоротника… По выражению возмущенной боярыни, все праздники у него слились в один – двухсотлетие граненого стакана, и стакан этот, в который все слилось, был размером со среднее море и с каждым годом увеличивался.
Ох, дела, дела хозяйственные…
– Ф-фу, проветрилось, вроде, – вздохнув с облечением, Матрена поспешно захлопнула рамы, чтобы не выпустить с сивушным амбре и остатки тепла. – А вот сейчас почивать ваше величество уложим, и полегчает вам во сне-то, поди…
Елена прислушалась к своим ощущениям. Спать, есть, пить и слушать болтовню славной, но чересчур разговорчивой Матрены ей не хотелось. И отослав в горничную в людскую ужинать, царица направилась в библиотеку.
Было ли это явление результатом влияния брата Васеньки Иона или еще одной странной прихотью беременной женщины, но в последний месяц она с удивлением обнаружила, что ее стало тянуть на книги. Пустые без ненаглядного Василёчка вечера тянулись долго, и она сначала от скуки, а потом и со все возрастающим интересом взялась за чтение подаренной ей на свадьбу Ионом подписки любовных романов. И сегодняшнему дню на дальнем стеллаже, на специально отведенной для них полке, с которой были изгнаны и свалены рядом в углу приключения и путешествия, уже скопилось несколько десятков массивных фолиантов с золотым обрезом, в обложках, разрисованных доблестными рыцарями в парадно-выходных доспехах и прекрасными дамами с неестественно-алыми губами и в розовых платьях.
До прибытия очередного романа оставалось несколько дней, а последний был прочитан еще на той неделе и уже отправлен во время субботней генеральной уборки горничной Матреной на родную полку в библиотеку. Вот его-то царица и решила перечитать на ночь глядя.
Ах, какие безумные страсти, какая роковая любовь, какие бездны отчаяния и Пиренеи – или эмпиреи?… счастья открывались перед потрясенным читателем! Над их описанием они с Матреной вечера напролет обливались слезами – то радости, то сочувствия. Чего ведь только на свете не бывает!.. Вот и вправду говорят, что интересно там, где нас нет…
Желаемая книжка обнаружилась сразу, но Елена решила прихватить еще одну, чтобы лишний раз не гонять Матрёну в дальний конец дворца и, тем более, не ходить самой – а вдруг больше не захочется?
Какой бы еще роман взять перечитать? Вот этот? Или этот? Или тот?… Ах, нет – как я могла забыть! – вот он, их любимый, написанный благородной синьорой Лючиндой Карамелли «Роковой поцелуй» – на верхней полке. Они прочитали его самым первым, но такие страсти, такие переживания забыть невозможно.
Такую душераздирающую историю несчастной любви не грех и еще раз перечесть. Ох, и навидалась, видно, в своей жизни синьора Лючинда!.. Шесть романов только у них на полке, а сколько еще не прочитанных? А как она ухитряется выбрать время среди головокружительных балов, охот, похищений, побегов с пиратами, украшения новых дворцов и замков, подаренных ей влюбленными королями, сесть, сосредоточиться и записать такое, чтоб это еще и весь белый свет прочел – совершенно не понятно… Мужественная все-таки женщина, эта синьора.
Елена покрутила головой, откашливаясь и нетерпеливо указывая пальчиком на стремянку, но в библиотеке весьма некстати кроме нее никого не оказалось. И тогда царица отказалась от тяжелой лестницы, приставленной кем-то, как назло, к самому дальнему шкафу, взяла колченогую скрипучую табуретку у окна, поднесла ее к своему стеллажу и, держась одной рукой за стойку, осторожно поднялась. Вот он, «Поцелуй», только руку протя…
Внутри у табуретки что-то противно скрипнуло, хрустнуло и треснуло, ножка ее предательски подломилась, царица ахнула, покачнулась, ухватилась было свободной рукой за полку, но, не удержавшись на перекошенной, как карга – ревматизмом, табуретине, сделанной еще, видно, при прадеде прабабки ее мужа, заскользила и повалилась на пол.
Сверху ее закрыл книжный обвал.
* * *Чернослов прислушался под дверью: ужин шел своим чередом – звенели кубки, ножи и вилки, ровным гулом доносились голоса, перекрывая переливы гуслей.
Лейтенант Ништяк его Черной Сотни, как придумали они называться, вопросительно глянул на него, но колдун, торжествующе усмехнувшись, покачал головой. Грубая сила, лобовая атака… Фи. Ему пришло в голову кое-что получше.
Чернослов был любителем театральных эффектов. Причем провинциальный ли это был театр, существующий исключительно молитвами актеров, или столичный баловень меценатов – безразлично. Чем эффектнее, чем театральнее – тем лучше.
Ну какое впечатление могут произвести ворвавшиеся в сердце – или желудок? – замка посреди мирной трапезы солдаты в чужих доспехах? Максимум – пара подавившихся, да и то не насмерть.
А вот какое впечатление произведет вот это?…
И Чернослов, самодовольно ухмыльнувшись в жиденькую, как суп бедняка, бороденку, щелкнул пальцами, и обе створки дверей, со скрежетом и визгом выдрав десятисантиметровые кованые гвозди петель из косяков, грохнули об пол. Еще щелчок – и центральная люстра обрушилась с потолка на стол, давя и калеча гостей и хозяев…
Если бы была.
Заклинание колдуна, направленное на моментальный разрыв цепи предполагаемой люстры, не найдя назначенной цели, закрутилось радужным колесом, засвиристело, пробило дыру в самой серединке расписанного под гжель потолка и, ухая и рассыпая розовые и желтые искры, ушло в ночное небо.
Огоньки сотен свечей в зеркальных подсвечниках на стенах на мгновение нервно заколебались и снова выпрямились, как стойкие солдатики.
Два человека за столом натужно закашлялись. Кто-то одиноко захлопал в ладони и выкрикнул: «Браво!..» Через секунду его поддержали другие.
– Бис!..
– Бис!..
– Молодца, старикан!
– А кролика теперича из шапки достань, ловкач!..
– Не, пусть с веревками теперь хвокус покажет!..
– Ларишка, Ларишка, чего они говорят, ащь?… – натужно закричала в ухо соседке старуха в жемчугах и синей парче.
– Хвокус, говорят, бабушка, с веревками надо показать!
– Ащь?…
– Хвокус!!!.. С веревками!!!..
– Какие такие веревки!!! Кролика давай доставай!!!
И под ноги колдуну полетела пригоршня медяков.
– А я говорю – с веревками! – и еще одна пригоршня мелочи, пущенная мощной рукой, осыпала его с ног до головы, оставив попутно на лице несколько маленьких круглых синячков с трехглавым орлом.
– Да кому твои узлы-веревки интересны, боярин Никодим!
– А твои кролики, боярин Демьян? Не наелся ты, что ли?
– Чего они говорят, Ларишка, ащь?…
– Хвокус!!! Какой!!! Показать!!!
– Пушть лучше ш платками, ш платками чего-нибудь ижображит! – посоветовала старуха.
– С кроликами!
– Нет, с веревками!
– Лучше ш платками, ш платками, милок!..
– А кто вообще хвокусника пригласил на ужин? – перекрывая разрастающуюся ссору, раздался возмущенный голос царицы. – Что у нас тут – праздник какой?
– И верно, – сбавил тон сторонник веревок. – Чего это вы тут… Тут такое горе, беда практически, а вы как дети бестолковые… Что вам тут – праздник?!
– И потолок зачем-то испоганил… – недовольно пробурчал второй спорщик.
– Ларишка, Ларишка, чего они говорят, ащь?
– Несчастье, говорят!!! Гнать надо хвокусника!!!
– А-а… Это-то да… Это надо… Ладно, пошмотрели – и будет, – прошамкала смущенно любительница платков. – Штупай шебе, мил человек. Попожже приходи. Жавтра.
– А двери на место поставь, ловкач, – почти сердито указал царь.
– А то на кухне не накормят, пока двери назад не вернешь, я распоряжусь. Ну, не стой же на месте, как болванчик. Наведи порядок и ступай, кому говорят, – махнула на самозваного фокусника как на муху рукой старая царица Ефросинья.
Чернослов стоял перед столами, там, где обычно выступали во время пиров скоморохи и престидижитаторы, и от растерянности не находил нужных волшебных слов.
Уж на ТАКОЙ эффект он точно не рассчитывал.
С паническим гневом сообразил он, наконец, что теряет инициативу, и снова взмахнул рукой, яростно бормоча под нос отрывистые неразборчивые фразы – то ли заклинания, то ли ругательства.
За подсвечниками со звонким хрустом полопались зеркала, срезая и гася толстые белые свечи, и сразу стало темнее и страшнее.
– Я пришел… – грозно начал было он, но голос его утонул в раскатистом реве:
– Каков нахал, а! Пришел он тут! Воевода, Букаха, ты чего сидишь, смотришь? Выволоки-ка подлеца, да всыпь ему на конюшне, как ты умеешь!
– А вот я ему! – из-за стола, сурово насупив брови и поджав губы, начал подниматься военный, некрасивый, но здоровенный. – Пусть на себя теперь пеняет, скоморох! Ох, полетят сейчас клочки по закоулочкам! Ух, как я зол!..
– Вот-вот, покажи ему!
– Ишь, приперся!
– Хвокусник, тудыть твою за парапет!
– Попрошу в приличном обществе не лаяться, граф Рассобачинский!..
– Собака лается!..
Кажется, где-то кто-то говорил что-то про какую-то инициативу?…
– Вы не поняли! – протестующе протянул чародей руки к аудитории. – Меня зовут Чернослов…
– Да хоть Чернослив!
– Покажи ему, покажи!
– Хвокусник, раскуси тебя кобыла!
– Я же попросил в приличном обществе…
– Сам собака!
– Ух, как я зол!..
– МЕНЯ ЗОВУТ ЧЕРНОСЛОВ УЖАСНЫЙ И Я ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ ПОКАЗАТЬ ВАМ ВСЕМ ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ!
– Ларишка, Ларишка, чего он говорит, ащь?
– Приглашает нас!!! На речку!!! На пикник!!!
– А-а, на речку… На речке я давно не была. Ш лета ужо поди. Во школько выежжаем? Не прошпать бы, Ларишка! Шпроши, Ларишка, шпроши!..
В коридоре, перекрывая гогот лейтенанта, мерзко хихикали солдаты.
– МОЛЧАТЬ!!! – взревел отчаянно колдун, стиснув кулаки и подняв к продырявленному потолку выпученные глаза. – Идиоты!!! Неужели не понятно!!! Это переворот!!!
– Я тебе дам – переворот… Я тебе сейчас покажу – переворот… Ух, как я…
Воевода Букаха вылез наконец из-за стола, обогнул его и, недобро покачивая головой, вышел на финишную прямую, ведущую к виновному в нарушении спокойствия и пищеварения честных людей. Чернослов взглянул на него почти нежно: «Вот тебя-то мне и нужно…» и, не произнося больше ни слова, ткнул кулаком в направлении настроенного на легкую победу воеводы и выкрикнул страшное слово.
Воздух перед ним лопнул, грохнул, взорвался каплями раскаленного свинца, и сбитый с ног, ошеломленный, обожженный Букаха толстым гузном хлопнулся об пол и опрокинулся на спину, дрыгнув ногами.
– Убиваю-у-у-у-ут!!!.. – хрипло затянул было он, но, перехватив взгляд колдуна, тут же захлопнул рот и на всякий случай зажал его руками.
– Я!!! Не позволю!!! Издеваться!!! Над собой!!! – свирепо выкрикивал Чернослов, и с каждым словом со скамьи, сбитый ударом невидимого кулака, падал на пол или на стол кто-то из гостей. – Когда!!! Я!!! Говорю!!! Все!!! Должны!!! Молчать!!!..
– Стража! Стража! Ко мне! – привстал с места и тут же на всякий случай пригнулся царь Симеон. – Стража!!!..
– Ори, ори, – осклабился колдун. – Я с ними уже повстречался, и теперь они мне служат, а не тебе! А ты тут больше никто, старый дурак!
Моментально рассмотрев и тут же отбросив вариант ответа «сам дурак», Симеон гордо выпрямился и поправил съехавшую в переполохе набекрень корону.
– Я царь!!!
– Был царь, да весь вышел!
Чернослов ткнул в его сторону пальцем, прошипел несколько слов, и головной убор лукоморских монархов приподнялся с головы Симеона сантиметров на десять, повисел несколько секунд в воздухе, словно оглядываясь, и быстро поплыл прямо в раскрытую ладонь колдуна.
– Эй, эй, постой, ты куда?!.. – кинулся было за ней царь, но непреодолимой преградой лег на его пути необъятный боярин Никодим, все еще барахтающийся на полу, запутавшись в полах двух шуб.
– Царь теперь я, – демонстративно-медленно опустил Чернослов золотой венец на свою желтую лысину и презрительно вскинул голову. – А ты – плесень тюремная.
– Да я тебя!!!..
– Симеонушка, Симеонушка, не надо!..
– Отпусти, женщина!..
– Не пущу!!!..
И тут то ли по непонятному сигналу, то ли просто соскучившись стоять просто так в коридоре, когда тут в зале без них шло такое веселье, его солдаты ворвались и встали за спиной у колдуна угрюмой ощетинившейся железом стеной.
– Осмотритесь по сторонам, – злобно-издевательски обвел рукой стены зала Чернослов, обращаясь к жмущимся в ужасе и отчаянии к царю – единственному центру сопротивления – боярам. – Это всё вы видите в последний раз. Я брошу вас в казематы, подземелья, тюрьму или что тут есть у вас для гноения непокорных, и вы сдохнете там, если я не решу казнить вас до того. Кстати, – пришла ему в голову неожиданная мысль. – Кто-нибудь знает, где у вас тут тюрьма? Желательно в уютном мокром холодном подземелье, полном крыс, плесени, гнили и мокриц?
В толпе охнули сразу несколько женщин.
– Я знаю! – забыв даже стонать, вскочил с пола Букаха. – Я покажу! Я давно говорил, что государству нужна железная рука! Что попало делается! Хватит! Развели тут…[2] вертеп!.. Вот таким должен быть истинный правитель Лукоморья! Не подумайте, что я подхалимничаю! Ненавижу подхалимов! Я ведь человек военный, простой – что думаю, то и говорю!
– Вот за это я военных и люблю, – ядовито ухмыльнулся в бороденку колдун и бросил командиру своего отряда: – Тебе, Ништяк, кажется, денщика было надо? Вот, дарю. А остальных – в каталажку. Кончилось их время. Веди… как тебя? Козява?
– Букаха, – угодливо подсказал свежепожалованный денщик. – Но если вашему величеству угодно звать меня Козявой… Ха-ха… Очень остроумно… Я не против… Козява… Мне даже нравится… Большого ума человек… Государственного…
– Ты не против? – высоко подняв тонкие седые брови, расхохотался Чернослов. – Он не против! Ну, вот и хорошо, Козявка. Веди, да не споткнись. А то… как это ты тогда сказал? «Полетят клочки по закоулочкам?»
– Не извольте сомневаться, ваше величество – Бу… Козявка свое дело твердо знает. С младых ногтей в армии. Тут без дисциплины никуда. Без дисциплины в армии бардак. Я приказы выполнять…
– Заткнись, – поморщился Чернослов, щелкнул перед его лицом пальцами, пробормотал три рваных слога, и Букахин рот мигом захлопнулся, как дверь на пружине, успев, тем не менее, прикусить язык.
– Болтаешь ты слишком много. Для денщика. Лейтенант ведь может и решить, что такой денщик ему не нужен, и отправить тебя к этим… в казематы.
Букаха в немом ужасе затряс головой, завращал глазами, замахал руками…
– Отныне ты будешь нем, как рыба. Пока я не передумаю. Понял? – холодно отмеряя слова как капли яда, покривил губы в брезгливой улыбке Чернослов. – А теперь пошел отсюда.
Тем временем солдаты пинками, тычками или просто волоком вытащили из-за разгромленного стола бывшее руководство страны, согнали в тесную кучу и, предводительствуемые Букахой, трясущимся не то от страха, не то от радости, что все пока обошлось для него так удачно, погнали всех по коридору к выходу.
Но тут Чернослову пришла в голову еще одна забавная мысль.
– Стоять! – приказал он, и толпа пленников, налетев на бронированную стену солдат, в испуге остановилась.
– Я думаю, не будем откладывать тело в долгий ящик, – осторожно, как будто в предвкушении чего-то долгожданного и радостного, потер Чернослов костлявые желтые руки и обвел цепким взглядом толпу лукоморской знати. – Ты, – он ткнул пальцем в царицу, – Ты – Ефросинья.
– Попрошу мне не тыкать, – та гордо вскинула голову.
– Ты – Симеон, – не обращая внимания на ее тираду, указал он на царя.
– Я не боюсь тебя, злодей!
Колдун удовлетворенно кивнул.
– Очень хорошо. А ты, – он кивнул на краснощекую девушку лет семнадцати, испуганно жавшуюся к Ефросинье, – Серафима.
– С-сераф-фима, – не сводя глаз с колдуна, как кролик с удава, кивнула та.
– От меня не скроешься, – удовлетворенно кивнул он. – Вы трое будете содержаться отдельно. В башне. Потому что вас ждет особая участь.
– Серафимушка!.. Доченька моя!.. Пустите ее!.. – рванулась Конева-Тыгыдычная к девушке, но стража отшвырнула ее.
– Старается защитить чужую девчонку… – деревянно улыбнулся колдун. – Как благородно… Как мило… Гоните их дальше, чего встали! Крысы в подвале проголодались! А этих троих – в самую высокую башню дворца! И глаз с них не спускать!
Убедившись, что коридор опустел и лишь тройка зверского вида солдат осталась стоять у дверей на часах, Чернослов решил, что пришла пора перейти к третьей части своего плана.
Из глубин серо-зеленого балахона он бережно извлек заморскую выдумку в виде книжицы, отнятую им по дороге в Лукоморье у какого-то купца. Была она обтянута лакированной крокодильей кожей, с золотыми уголками и таким же золотым обрезом. Все страницы книжицы были чистыми, белее снега, лишь разлинованы простым карандашом на колонки, подписанные емкими заголовками: «Что сделать», «Когда сделать», «Зачем сделать», «Можно ли не делать», «Именины» и «Адрес голубиной почты». В верхней части каждой страницы золотыми буквами витиеватым шрифтом было начертано изречение дня. Сегодняшнее гласило: «Лучше записать и не забыть, чем не записать и забыть». К книжице прилагалось покрытое позолотой перо, золотая же чернильница-непроливайка и миниатюрное, но увесистое пресс-папье, естественно, тоже из золота.
Называлась такая штучка непонятно, но солидно: устроитель.
Сейчас первые страницы этого устроителя были исписаны красивым ровным почерком колдуна.[3]
Чернослов с почти осязаемым удовольствием открепил от корешка золотое перо, отвинтил колпачок непроливайки, аккуратно обмакнул кончик пера в чернила, полученные из вымирающего вида океанской каракатицы, как гласила надпись на сосуде, и ровной линией зачеркнул верхнюю строку: «2 октября. 18:00. Развязать кровавый террор». На очереди оставалось: «2 октября. 18:30. Обеспечить верность дворцовой прислуги».
