Диагноз

Анатолий Керн

Диагноз

Глава 1

Я получил повестку в военкомат и обрадовался: появилась вполне законная возможность хоть на день увильнуть от ужасно опротивевшей работы, которая не давала ничего, кроме заработка. После трёх лет срочной службы всех военнообязанных, оказавшихся в запасе, ежегодно вызывали в военкомат для переподготовки, которой даже не пахло. Всё сводилось к использованию дармовой рабочей силы, конечно, по усмотрению начальства. Избежать этого не было возможности, потому что считалось воинской обязанностью, а уклонение от неё – дезертирством, за которое судили. Но желающие откупиться могли сделать это запросто, способов находилось множество: через поляну, то есть пышную пьянку; с помощью ложной медицинской справки, естественно, купленной; посредством телефонного звонка от партийного функционера, на которого вышли с помощью кума-свата-брата; или просто дать в конверте. Это называлось отмазаться. А всех честных, которые тоже бывают, обычно посылали в какой-нибудь колхоз-миллионер – на уборку урожая картофеля, кукурузы, свёклы и всего остального. Колхозники всегда спешили прежде всего по-хозяйски снять выращенное на собственных угодьях, плевали они на коллективное добро – его уберут переподготовщики, студенты или служащие городских предприятий.

Но дело не в этом. Если раньше эти акции помощи меня раздражали, то на этот раз, получив повестку, я с удовольствием решил поучаствовать. Кроме застойной работы, не дающей никаких перспектив, ещё не ладилась и личная жизнь, от неё тоже хотелось бежать, и хорошо, что у меня нет детей, потому что без любви дети всегда чужие. Я был к этому готов заведомо, ведь мы поженились по обоюдной необходимости, как и большинство, иначе не получили бы квартиру – одиноким жильё не положено, – и только идиоты могли такое правило положить и узаконить.

Комната, указанная в повестке, оказалась кабинетом военкома. Я засомневался – обычно вызывают в строевую часть – и обратился за уточнением к щеголеватому старлею, с красной повязкой дежурного. Этот франт, не нюхавший службы, не открывая рта, высокомерно процедил: «Пройдите в предписанную комнату».

Военком по-граждански протянул мне руку, усадил на стул и стал подробно расспрашивать о моей службе в армии, работе и семье. Я изложил всё коротко и ясно, по-военному, и сказал, что в моей ситуации не прочь вернуться в армию, если на то есть необходимость. И подумал, что буду рад и тому, если опять пошлют на офицерские курсы повышения, – всё же два или три месяца оплачиваемого «учебного отпуска»! Но военком не сказал ничего конкретного. Он поговорил с кем-то по телефону, а через минуту вошёл офицер и вручил мне направление на медкомиссию.

Через несколько дней я пришёл в поликлинику за результатами анализов. Толстый пожилой врач неторопливо покопался в бумагах на своём столе, выбрал нужные и уставился на меня удивлённо, качая головой и поблёскивая стёклами квадратных очков. «Дефицит, где он такие откопал?»

– У вас анализы, молодой человек, отвратительные, мягко говоря, будто у старого хроника. Лейкоцитоз! Сплошная муть! Чтоб так относиться к своему здоровью, знаете ли…

– Но почему? – удивился я, – жалоб нет, самочувствие нормальное.

– А я откуда знаю? – пожал плечами врач. – Аномалии говорят о серьёзном воспалительном процессе в вашем организме. Найти причину можно только при тщательном обследовании, куда сейчас же вас направлю. – Он взял бланк и стал писать. – Конечно, в двадцать пять или тридцать лет, или сколько там у вас, это странно, – заметил он, – поэтому не советую медлить, чтоб не опоздать, или я совсем ничего не понимаю в медицине.

«Махровый еврей», – подумал я, а врач дописал бумагу, шлёпнул штамп и ободряюще улыбнулся:

– Я направляю вас в прекрасную больницу, и там вы влюбитесь в хорошенькую медсеструшечку.

В коридоре я стал читать направление и почувствовал озноб: «…в урологическое отделение областной туббольницы»! Чего хотел, того дождался – от мрачных будней избавлюсь в «прекрасной» больнице, заодно и вылечусь, если ещё не поздно. Я нервно рассмеялся: если поздно, тоже избавлюсь – единственная несомненная перспектива. Как бы то ни было, оттуда быстро не выбраться, и надо готовиться к худшему. Все так говорят, но в чём заключается подготовка, никто толком не знает – писать завещание или читать журнал «Здоровье»?

Я отправился в больницу без подготовки. Меня там будто ждали – тотчас переодели, определили в палату, и с первого же дня попал я в бесконечный круговорот всяких анализов, рентгенов, осмотров и похожих на экзекуцию процедур, о которых неловко рассказывать. Начался поиск причин, от которых у меня «сплошная муть».

В больнице всегда и всем кажется, что обследования продвигаются слишком уж медленно, время идёт, но результатов почему-то не сообщают. Если я попал в туберкулёзную больницу, должен быть туберкулёз. Неужели до сих пор не смогли его разглядеть? При каждом удобном случае я интересовался рентгеновскими снимками – уж на них-то видно всё, и не только туберкулёз, но даже рак. В общении с такими же пациентами урологии меня быстро просветили и порассказали много чего занимательного. Но если рак, я должен быть в онкологии. И там и здесь одинаково хорошо, только плохо без ясности. Впрочем, я был уверен, что для врачей картина очевидна, иначе не кормили бы меня ежедневно горстями разноцветных таблеток и не ставили капельницы. Стало быть, уже лечат! Однако раздражал тот факт, что я зацепился здесь основательно, и обследование «мути» перешло в лечение таинственной болезни, о которой ничего не знаю, а впереди по-прежнему всё туманно.

На утреннем обходе в палату цепочкой втягивается целая делегация: оба лечащих врача, старшая сестра, сестра простая и три молоденькие сеструшечки – только из медучилища. Во главе – сам заведующий урологическим отделением, Владимир Григорьевич Кравченко – главный специалист, фтизиауролог, хирург, известный в Днепропетровске и далеко за пределами. Если отчаявшийся человек ещё надеялся на чудо, то сотворить его мог только Кравченко. Но дело даже не в этом. Его славе сопутствовала очень любопытная деталь, маленький штрих, настолько потрясающий для коллег-медиков, что они приходили в ярость: за свою работу Кравченко не брал. Как и большинство больных, я уже знал о нём все были и небылицы. Небылицы фантастически преувеличивали возможности доктора, но зато вселяли уверенную надежду, столь необходимую человеку. И очень часто надежда оборачивалась таким же фантастическим исходом.

Во время обходов у Кравченко взгляд либо весёлый, либо строгий, а лицо всегда бледно, непроницаемо и одухотворённо, будто у хорошего дирижёра, и лишь изредка мелькнёт на нём улыбка. Такому лицу невозможно не верить. Но его свита раздражала меня до рвотного симптома. Врачи поглядывают как-то странно, словно я приговорён к смерти, а во взорах сестёр столько вины, будто они отобрали у меня последнее здоровье.

Каждый раз Владимир Григорьевич интересуется моим самочувствием и жалобами. Я отвечаю, что всё хорошо, жалоб нет. Оба лечащих выдают ему пару фраз на латыни и на том точка, для меня информации ноль, а свита идёт к следующему больному.

На очередном обходе я решил прояснить обстановку самостоятельно.

– Жалобы есть? – спросил он.

– Да.

– На что жалуетесь?

Я помедлил с ответом, изображая нерешительность. Кравченко подозрительно взглянул на врачей, те синхронно передёрнули плечами.

– На судьбу, – сказал я.

– Не моя компетенция. Другие жалобы есть?

– Компетенция ваша, других жалоб нет.

– Замечательно, изложите.

– У меня лейкоцитоз, – сказал я, – сплошная муть, как у хроника, но вы ничего не говорите.

– Ого! Какие термины! – театрально воскликнул Владимир Григорьевич. – Вы тоже читаете этот дурацкий журнал? Ещё раз напоминаю больным и персоналу: чтоб я больше никогда не видел в палатах «Здоровья»! – И тут же рассмеялся над случайным каламбуром. Быстрый в движениях и переменах настроения, он упёрся в меня насмешливым взглядом:

– О чём я должен говорить? Я никогда ничего не говорю – я делаю! Для разговора с вами нужны основания, которых у меня нет. Появятся – тогда пожалуйста! Ещё вопросы?

– Да, последний…Где я мог поймать этот чёртов лейкоцитоз?

– Его невозможно поймать. Из множества заболеваний ловят лишь триппер, остальные приходят сами.

Оба лечащих врача сдержанно посмеивались, а сёстры и сеструшечки притворно покраснели, словно нетронутые монахини.

Когда долго «лежишь» в больнице, дни кажутся неделями, недели – месяцами, и так далее, по возрастающей, и время занудно тянется, а потом появляются дурацкие мысли о бесполезности лечения и, чаще всего, о скором конце. У меня было много возможностей убедиться в этом, перезнакомившись и общаясь чуть ли не со всеми больными урологического отделения. В больницах любят рассказывать друг другу о своих болезнях – был бы терпеливый слушатель; потом жизненная тематика расширяется безгранично, принимает личный уклон, люди сближаются на общем для всех фоне судьбы и находят в этом облегчение. Общение с моими новыми знакомыми получалось односторонним. Я умел слушать, но не любил рассказывать о себе. Собеседникам это нравилось, и я был как бы в цене, уделяя внимание всем, кто хотел.

Нытики есть в любых больницах, у нас тоже были. Оригинальный народ – всё время ждут смерти, но живут дольше здоровых. Некоторые из них действительно были обречены, потому что утратили смысл жизни и желание за неё бороться. Во фтизиаурологии обследуются долго, но лечатся ещё дольше, на это уходят многие месяцы, часто и годы. Факт выписки из больницы не означает, что человек уже здоров; он всё равно находится на контроле и через определённое время опять возвращается на профилактику. Я много раз наблюдал в отделении встречи ветеранов урологии – обнимаются, точно родственники, и всегда кого-нибудь недосчитаются. Меня лечили, круговерть анализов поутихла, названия болезни я не знал и больше не интересовался никакими подробностями – зачем? Кравченко прав: придет время – узнаю. С больничной обстановкой я свыкся, дурных мыслей не было, скорого конца не ждал. Наоборот, строил планы наведения порядка в личной жизни, если после больницы она продолжится. А хорошая библиотека позволяла роскошно коротать больничное время в других исторических эпохах.

Нормальных больных у нас было больше, и они весело со мной шутили: «Ты, Дмитрий, наш человек до конца жизни». Теперь мне была понятна убийственная правда этой шутки: нашими называли тех, у кого туберкулёз или рак.

Как-то во время обхода Кравченко остановился возле моей койки и спросил у лечащего врача:

– А здесь вы что намерены предпринимать?

Я напрягся в ожидании, а Игорь Васильевич хмурился и медлил с ответом. У меня возникла мысль, что лечение никуда не годится, если нужны какие-то дополнительные меры, и поэтому лечащий не решается об этом сказать.

– Ну? Что будем делать? – Владимир Григорьевич засунул руки в карманы халата и нетерпеливо прохаживался по широкому проходу, между двумя рядами коек.

– Вот именно, что? – не сдержался я. – Будем лечить или пусть живёт?

– Вы уж помолчите, пожалуйста! – разозлился Кравченко. – Сейчас не время шутить! У вас почка не работает! – И отошёл к окну, стал смотреть во двор.

От врачей всегда ждут чего угодно, но только не ответа напрямую. Я тоже не ждал, но почему-то не удивился, даже не к случаю стал улыбаться, вызывая недоумение соседей по палате столь странной реакцией.

«Как всё просто получается, – думал я, – работала, а теперь не работает. Живёт человек – уже не живёт, и не происходит грандиозных потрясений, никто этого не заметит, не узнает, никому до него нет дела, как и при жизни, которая продолжается для оставшихся».

Конечно же, у меня возникло множество вопросов, но расспрашивать я не стал, всё равно от этого ничего не изменится, а причины и механизм остановки пусть изучают мои врачи, у них к этому есть профессиональный интерес.

Кравченко отвернулся от окна и насмешливо проговорил:

– Пока вы думаете, Игорь Васильевич, ваш больной умрёт.

Я рассмеялся:

– Не новость, пока что всё идёт к этому.

– Не волнуйтесь, Трофимов, не о вас речь. Имеется в виду абстрактный больной.

Игорь по-прежнему молчал, будто у него язык отнялся.

Кравченко имел обыкновение подобным образом пытать лечащих врачей у койки больного. Сам-то давно знает, что надо делать, но упаси бог, если лечащий не придёт к тому же выводу.

Неожиданно Владимир Григорьевич обрушивает на Игоря поток латыни. Больные переглядываются, полагая, что тот ругается. Когда Кравченко разговаривает с персоналом на повышенных тонах, устраивая разнос за малейшие упущения в работе, он встряхивает головой, как бы подчёркивая свои слова, и крупные кольца седых волос на затылке смешно перебегают по воротнику его халата.

Лечащий повеселел, на латынь живо откликнулся, и пошла у них перепалка на мёртвом языке.

В палате тишина. Больные внимательно слушают, хотя ни черта не понимают. Они ошеломлены новостью больше меня: мол, кто бы подумал, такой молодой, цветущий, и что же делать, как же быть, и всё в таком роде. А вдруг ошибка? Хорошо бы, да бред собачий – у нашего доктора не бывает ошибок!

– Ты что-нибудь понимаешь? – прошептал мне в ухо Олег Левин, шутник, хохмач и очень мнительный насчёт болячек.

– Конечно, – кивнул я.

– Что?

– Мне капут, – и сделал подходящую гримасу.

У Олега открылся рот и округлились глаза.

– И тебе тоже, – очень тихо добавил я.

Кравченко обернулся на шушуканье, заметил бледное лицо Олега.

– Вам плохо, Левин? – спросил подозрительно. – Курить бы бросили! А для вас, Трофимов, сделаем всё возможное.

В этом я не сомневался. Значит, letalis исключается, мои акции растут. И теперь появилась возможность рассортировать имеющуюся информацию. Почка отказала, и даже Кравченко не заставит её работать снова, потому что она постепенно разлагается, элементарно гниёт, будто прошлогодняя картофелина. Вот и причина «сплошной мути». Следовательно, предстоит операция, и для хирурга это пустяк – распороть бок, извлечь отмерший орган, зашить. Всё удовольствие продолжается сорок минут. Удалённую почку поместят в банку с формалином, прилепят этикетку и поставят на полку в коридоре, рядом с другими. Я уже видел коллекцию. Но до этого ещё надо дожить. И пережить! Только тогда меня назовут послеоперационным больным. В отделении таких много, в моей палате есть тоже. Этот народ стойкий, умудрённый больничным опытом, отбоявшийся и вполне готовый к следующим операциям. И даже в безысходных ситуациях они нос не вешают, ухитряются жить весело, сколько отпущено судьбой, и потому мастера шутить и подшучивать.

Из какого-то периферийного района в больницу поступил новый больной. Его поместили в нашу палату – упитанного сельского мужичка, с невыразительным лицом, здоровым от свежего воздуха. Трудно представить, что у такого человека могут быть жалобы, но при туберкулёзе внешность обманчива, у него что-то нашли, а реакция на неожиданную находку у всех одинакова, и равно всем видится призрак операции, которой панически боятся. Первый страх появляется от мысли, что будут резать, а когда к этой необходимости привыкают, возникает боязнь умереть под ножом; при этом никому не представляется аккуратный, сверкающий ланцет, воображение преподносит нож мясника.

Труженик неизвестных колхозных полей, видимо, был в своём районе каким-то начальничком, потому что как-то поинтересовался отдельной палатой. «С какой стати? – спросил Кравченко, – не вижу необходимости».

Я заметил, что в больнице обостряется восприятие окружающего, всё равно какого – хорошего или плохого, – но настолько, что ни одна мелочь не проскользнёт мимо. Обратили внимание и на вопрос новенького. Но разве ему запрещено спросить? Свежий человек может не знать, что в отделении все палаты забиты больными, и ему просто повезло, что вообще попал сюда. Вероятнее всего, он вовсе не начальник, а мнительный, как наш Левин, наслушался глупостей, а теперь опасается, что среди туберкулёзников общей палаты заразится окончательно, ведь многие так думают. Правда, мог бы спросить у наших больничных ветеранов и получить квалифицированный ответ на все вопросы – вплоть до диагноза. Однако молчит и читает «Здоровье», а мы ждём, когда его застукает наш главный доктор, надеясь, что после встряски он станет более разговорчив. Кто-то выдумал, что сельские жители отличаются от городских молчаливостью. Чепуха! Только до первого стакана, и примут его в любое время суток, а причину искать не надо, она есть всегда. Разве не поэтому задолго до решения вопроса бутылку выставляют, а после всего опять же бутылкой обмывают? Несомненно, наш хлебороб не отказался бы тоже, но мы не могли предложить.

В послеобеденный час, когда всё отделение отдыхает по своим палатам, я услышал разговор двух палатных «стариков». Конечно же, о туберкулёзе, раке, болезненных обследованиях и операциях, после которых помирают чуть ли не сразу. Они старались говорить как можно тише, но притворялись так умело, что было слышно всем; при этом болтали невероятную чушь, явно предназначенную для новичка. А мужичок-новичок слушал и впитывал! Он делал вид, что читает, но какое чтение, если не слушать невозможно. В свой трёп собеседники ловко вворачивали подлинные урологические термины и уже перешли к подробностям варварской цистоскопии. Цистоскоп у них изображался в виде толстого железного карандаша, с лампочкой на конце. «Карандаш» подключался к розетке трёхфазного тока, а потом это вставлялось туда. «Нет-нет, что ты, конечно, не в anus! В penis! Но это сперва, с самого начала, а потом, если ничего не видать, то и туда

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.