Полная версия
12/Брейгель
Тьма.
Пустой гроб и обледеневший крест, свисающий с потолка.
Другой.
Ну, как банкет, дорогой вурдалак? Уже всё?
Автор.
Вампиры и вурдалаки – совсем разные люди. Я думал, вы умеете в том разбираться.
Другой.
Раньше разбирался, потом наскучило. Нынче все пьют кровь, а по какой технологии – пусть изучают другие, кому интересно.
Автор.
С банкета отвалил. Нельзя слишком много пить. К тому же скоро светает. А водка была плохая, разбавленная. Как память моя сегодня. Коньяк молдавский. Или румынский, как верней говорить? Пойло. До него и не дошло. Катенька была права. Пошёл оттуда, вот, Вас увидел.
Другой.
Вы боитесь загореться при свете? При нынешних-то перебоях с электричеством было бы полезное дело. Уже ведь и свечи кончаются, вот в чём вопрос. И спичек почти не осталось.
Автор.
А зажигалки? Их разве отменили, пока меня не было?
Другой.
Для зажигалок нет бензина. Или есть, но слишком дорогой. Белорусский.
Автор.
Белорусский – это не наш?
Другой.
Уже нет.
Автор.
А сгореть-то я не боюсь. Я боюсь огня революции.
Другой.
Вы всегда были эталонным пошляком. По вашим текстам, Блок, можно в университетах читать курс общей и специальной теории пошлости. Какой ещё огонь революции? Он не разгорается от всякого вашего дерьма. Нужно хоть какое-то качественное топливо, а его нет.
Пауза.
Вы правда решились писать пьесу об Иисусе Христе?
Автор.
Да. А откуда Вы знаете?
Другой.
Вашу почту взломали, покуда Вы изволили отсутствовать. Я читал ваши тезисы.
Автор.
Я написал её.
Другой.
Где? На том свете?
Пётр.
Жара. Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит рыбу. Кактусы взаправду жирные, блядь. Ими хорошо закусывать, когда цветёт. И не важно, барин, что закусывать. Это Вам важно, нам – неважно. А рыбу я раньше любил удить. Из-подо льда. Щас-то вся передохла. Есть ей нечего. Человеку всегда найдётся как переголодать. Рыбе – нет, нет. Она благородное существо, лишений не вытерпливает. А что дурак я – так правда, большой вырос, ума не вынес. Губа-то здесь при чём… Губа у меня врождённая, русская.
Другой.
Андрей Первозванный. Слоняется, не стоит на месте. Апостолы воруют для Иисуса вишни, пшеницу.
Андрей.
Апостол – как волк, барин. Вы-то апостолом не работали, а я был и остаюсь до сих. А упаковку вишни только вчера в палатке забрал, правда. Мороженой вишни. Свежей в такие дни не бывает. Пшеницу всю вытоптали, пока что. Нескоро взойдёт. Нивы не побелели и не поспели к жатве.
Другой.
Входит Иисус. Не мужчина, не женщина. Грешный Иисус. Иисус – художник. Он все получает от народа. Женская восприимчивость.
Автор.
Он стоит выше плотского. Разделения полов. Что здесь не так? А воспринимает интуитивно, как женщина, из Вселенной.
Другой.
Мать говорит сыну: неприлично. Брак в Кане Галилейской.
Автор.
Александра Андреевна всегда так говорила про Любу. Дескать, неприлично жениться на такой бабе, актрисе, к тому же толстой. Если она в двадцать лет за собой не следит, то что потом будет?! Да и отец её жулик какой-то. Химик. Никогда не говорит правды. Изобрёл якобы водку и гордится на всю жизнь. Как будто мы до него водки не пили?! И действительно: что же мы тогда пили до Дмитрия Иваныча?
А на свадьбе вино кончилось, это правда. А был уж самый канун полуночи, когда спиртное не продают. И в магазинчике подле Казанского разливали полусухое красное в бутылки из-под минеральной воды. Было, было такое.
Другой.
Нагорная проповедь: митинг. Апостол брякнет, а Иисус разовьёт. Власти беспокоятся. Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули.
Пётр.
Враньё. Никуда мы не девались. Сморило после ужина. Целый день не жрамши. Шли, стомились маленько. А вина-то дохренища. Дешёвого, полусладкого. И только четыре рыбки, воблы вяленых. На столько-то ртов. Вот и развезло-то нас быстро. Выто, барин, всё по французским коньякам небось, от них не развозит. А в саду тогда – плюс тридцать, даже после заката. Ети его мать. В такую жару разве устоишь?
Другой.
Блок, вы собирались после всего этого жить?
Автор.
Знаете что? Если на то пошло, современная жизнь есть кощунство перед искусством, современное искусство – кощунство перед жизнью.
Другой.
Эти бредни мы уже слышали. После вашего действительного кощунства, этой пьесы про Иисуса, вы хотели-таки выжить? Пить водку? Занюхивать страусовым веером? Трахать ваших бесчисленных проституток? На что вы надеялись?
Автор.
В самом деле, почему живые интересуются кончающими с жизнью? Большей частью по причинам низменным. Любопытство там. Или просто удовольствие, что у других ещё хуже, чем у тебя. Если люди живут настоящим, они ничем не живут, а так – существуют. Жить можно только будущим. Я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки.
Другой.
Ага. Этого ничего не понял. Не совсем, но на треть хотя бы. Вы бросили вызов Иисусу, чтобы покончить с собой? Чтобы он оторвал Вам голову? Вам показалось, что у Вас больше нет жизненного задания?
Автор.
Почему вы так спрашиваете, мой милый?
Другой.
Когда в Париже мне станет совсем нечего есть, я превращусь в вашего биографа. Жизнь замечательных мудаков. ЖЗМ. Ваша ЖЗМ в моем исполнении получит Гонкуровскую премию, я уверен. Согласитесь, когда твоя мёртвая жизнь получает большую премию – это круче, чем если ты сам. Я обругаю вас. Замечательный – не значит хороший. Вы ни единого пятиалтынного не хороший. Вы воспевали этого монстра, русский народ. И умерли от ужаса, когда ваш народ раздолбал всё ценное, что только было в этой стране. Вы поняли, что такое носить дрова на своём горбу. Мякенький либеральный барич. А за границу вас уже не выпускали. Даже в нашу бывшую Финляндию. Под занавес вы хилым умишком наконец-то поняли, с кем связались. Как тут было не сдохнуть?
Прекрасная Дама.
Вся семья Блока и он были не вполне нормальны – я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли попавшие мне в руки письма Александры Андреевны. Это всё – настоящая патология. Первое моё чувство было – из уважения к Саше сжечь письма его матери, как он несомненно сделал бы сам, и раз он хотел, чтобы её письма к нему были сожжены.
Доктор Розенберг.
Никакого самоубийства. Он был христианин. Подострый септический эндокардит.
Иван.
Если всем нам, а по особой части нашему нервно-психическому аппарату, предъявляются всё время особые повышенные требования, ответчиком за которые служит сердце, то нет ничего удивительного в том, что этот орган должен был стать местом наименьшего сопротивления. Для проникновенного наблюдателя жизни, глубоко переживавшего душою всё то, чему его свидетелем Господь поставил. Таким и был Сан Саныч. Такой он и сохранился для нас.
Прекрасная Дама.
Сифилис. Несомненно. Третичный сифилис. Врачи делали Вассермана, но мне не открывали. Чтобы не печалить меня. Эту самую Прекрасную Даму. Постоянные жалобы на озноб, ломоту во всем теле, конечностях, боли в области сердца. Где-то за полгода до смерти – ужасные боли в ногах, одышка. Цинготные опухоли на ногах. Малокровие. Лихорадочные скачки температуры. Ужасно исхудал. За месяц до смерти – отёки, рвота, боль под ложечкой. Отёки постоянно растут. Очевидная психическая ненормальность, агрессия.
Его погубила семья. Родители. Их дети. Их дворянское вырождение и оскудение крови. Двоюродный брат Александра Александровича – глухонемой. Эта неуравновешенность, крайняя пограничность типов – это их общее свойство. Если установить и взвесить – по-другому отнесёшься ко всем их словам и поступкам. Иначе оценишь Блока среди этой будто любимой им семьи. Которая так часто заставляла его страдать и от которой он порой так беспомощно и так безнадёжно рвался. Он вырвался. От них, но не ко мне. В другую сторону. К другой возлюбленной, навсегда.
Андрей.
Сан Саныч умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи – и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он всё-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то вообще, оттого что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти.
Другой.
Господь наш Пастырь, сколько лишних, никчемных слов всегда вокруг Блока! Мне точно хватит для Гонкуровской премии.
Пётр.
От отчаяния, сука, помер. Так не знал, от чего умереть. Болел цингой, хотя жил не хуже других, болел жабой, ещё чем-то и умер от переутомления. Да и водочки кушал много, а она всегда для усталости хороша. Для смерти – не знаю, а для усталости – самое оно. Особенно если коньяком лакировать, а потом и винищем. Белым, а на вид-то жёлтое! Желтым-желто. В Китае небось это белое они делают. Фейк дринк.
Андрей.
Жёлтый – цвет счастья. Так говорят книжники и колдуны.
Екатерина.
Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь. Навек. Плачьте о мёртвом ангеле. Без зова, без слова, как кровельщик падает с крыш. А может быть, снова пришёл – в колыбели лежишь?
Автор.
Смерть – не трагедия, а просто драма. Умираешь от отсутствия воздуха. Как на подводной лодке. Вся жизнь – подводная лодка накануне аварии. И не успеешь сойти на берег, даже если предупредят.
Хор.
Исполняет «Песни о смерти» (Russian Folk Songs about Death).
(«Свою мрачную могилу всю слезами обольем…»)
Иисус. Пётр. Андрей. Прекрасная Дама. Красноармейцы. Иван. Автор. Другой.
Почти все падают ниц. Автор закрывает лицо руками. Доктор Розенберг исчезает. Другой садится на стул.
Пётр.
Исус ХристосУ ворот стоитС скотинкою,С животинкою.Ой, Боже,Кому вынетсяТому сбудется,Не минуется!Иисус.
Не двенадцать ли часов во дне? Кто ходит днём, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним. Сказав это, говорит им потом: Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его.
Андрей.
Если уснул, то выздоровеет.
Иисус.
Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдём к нему.
Прекрасная Дама.
Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.
Иисус.
Лазарь! Выйди вон!
Пауза.
Развяжите его. Пусть идёт.
Андрей.
И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком.
Пауза.
Красноармейцы.
Граждане, вы участвуете в несанкционированном митинге. Статья 20 дробь 2 Кодекса об административных правонарушениях.
Андрей.
Это не митинг. Это что-то другое.
Красноармеец.
Это митинг. Расходитесь. Зачем вы разбудили этого вонючего пассажира? Мы так радовались, когда знали, что он помер. Всему району уже надоел. Его с самолёта снимали. Пьяного. Из автобуса выгоняли. Хлопоты одни. Бомж последний. С двумя сёстрами жил, так они на порог не пускали. В подъезде ночевал.
Иван.
Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни. Имеющий ухо слышать да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающий не потерпит вреда от второй смерти.
Тьма.
Пауза.
Снова свет.
Хор. Автор.
Хор.
Как пошли наши ребятаВ красной гвардии служить.В красной гвардии служить –Буйну голову сложить!Эх ты, горе-горькое,Сладкое житьё!Рваное пальтишко,Австрийское ружьё!Автор.
Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем,Мировой пожар в крови –Господи, благослови!Тьма.
Прекрасная Дама. Автор. Доктор Розенберг. Хор. Старуха. Сын. Другой. Пётр. Иван.
Прекрасная Дама.
Зачем тебе понадобился этот театр?
Автор.
Я захотел сделать свой театр. Для будущего. Театр прошлого был полон грязи и интриг, мишуры, скуки и блеска. Собрание людей, умеющих жрать, пить и дебоширить.
Прекрасная Дама.
Зачем ты захотел сделать свой театр?
Автор.
Для тебя. Ты будешь здесь большой актрисой.
Прекрасная Дама.
Полное враньё. Ты никогда не видел меня актрисой. Кармен – другое дело. Так скажешь правду или как обычно?
Автор.
Я скучал по театру Суворина. Который здесь был, ты помнишь. Особенно сигарная комната. Лучшие сигары и виски. Сейчас таких уже не будет. Но когда пощекочешь языком дёсны – этот вкус «Гленморанджи» возвращается. Вместе с приходом. Я не видел у Суворина ни одного спектакля. А зачем? Как делать спектакли, если у тебя в мозгу заветрилось что-то чужое.
Хотя Суворин говорил, что театр – он сам как табак, алкоголь. От него так же трудно отвыкнуть. Я буду привыкать. Стараться привыкать.
Прекрасная Дама.
Там будет много водки? Молдавского коньяку? Как на банкете в честь твоего воскрешения.
Автор.
Много не будет. Нет денег, а со спонсорами туго. Питерские люди стали очень жадны, даром что революция. Ведь у них и так завтра всё отнимут. Или отнимут сегодня к ужину. Чего же не дать на Большой драматический театр? Там будет «Гамлет», любимая.
Прекрасная Дама.
Ты опять хочешь, чтобы я тебе поверила?
Автор.
Послушай, Люба. Ты довела маму до болезни. Ты отогнала от меня людей. Ты создала всю эту сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Ты выталкиваешь от себя и от меня всех лучших – и мою мать. Ты испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Хотя ты не дурной человек. Не такой страшный, мрачный, низкий, как весь твой поповский род. Ты – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать земные ценности. Но теперь я уже не могу, не могу с тобой расстаться. Я люблю тебя.
Поцелуй.
Пауза.
Прекрасная Дама.
Ты помнишь, что в той жизни у тебя было 317 женщин? Так сказал Доктор.
Автор.
Нет, нет, чепуха. 317 – это проституток. Не женщин, проституток.
Прекрасная Дама.
А в общей сложности?
Автор.
Сложность не бывает общей. Только частной. Или всеобщей, в конце концов. Ещё одна бывает цветущая. Но кто это придумал, я нынче забыл. Нет. Нет. У меня была только ты. Ты, Люба. И ещё все остальные.
Прекрасная Дама.
Ты ходил к психоаналитику после смерти?
Доктор Розенберг.
Были, разумеется. Изволили. Мы всё обсудили. И я расскажу вам, зачем ему понадобился театр.
Прекрасная Дама.
Да, да, Доктор, мне этого и надо. Не из-за меня же, правда?
Доктор Розенберг.
Как сказать, как сказать. Косвенно – из-за Вас.
Прекрасная Дама.
Ну.
Доктор Розенберг.
Первый невроз Блока: его пьесы никогда не ставились в театрах. Помните «Розу и крест»? Станиславский сначала взялся и бросил. Сбагрил Немировичу, а тот тоже пару месяцев помурыжил и отказался.
Прекрасная Дама.
Как же, как же. Я страшно злорадствовала, прости Господи. Саша же делал это для Кармен. Меня словно не существовало на свете.
Доктор Розенберг.
А Станиславский всё унижал моего пациента. То переносил постановку от взрослых актёров в студию. К молодёжи. Которая играть способна ли, – неизвестно. Главный поэт страны – а тут какая-то молодёжь неотёсанная. То морочил голову про смерть Сулержицкого. Дескать, так скорблю, что репетировать не могу. Всё что угодно может репетировать, а Блока – нет.
Прекрасная Дама.
А «Балаганчик»? Мейерхольд тогда с ним провалился. И дальше сторонился Блока. «Истекаю клюквенным соком», припоминаете?
Доктор Розенберг.
Вот именно. Потому Ваш супруг уверовал в собственный театр как панацею. Тем более тут новое начальство подвернулось. Горький, его жена, губернатор, нарком Луначарский. Начальственные имена звучат меднее драматургии.
Прекрасная Дама.
Но это всё же при чём?
Доктор Розенберг.
Как? Что Вы как маленькая? Пьесы-то все были про Вас.
Прекрасная Дама.
С какой стати? Где про меня? Он не спал со мной никогда. А если пытался трахать, то с отвращением, будто жуёт лысую резину. Он мечтал о Прекрасной Даме, но кто она – не знал никогда. Может, и знал, но не про меня, точно. А что он врать королевски умеет… Воображение. На то и поэт.
Доктор Розенберг.
Ну нет, мадам. Вы обостряете без нужды. У него комплекс вины перед Вами. Что не занимался сексом. Не мог кончить. Не стояло на Вас, простите. А как исцелить комплекс? Гиперкомпенсация. Роза и крест.
Хор.
Яблони старый ствол,Расшатанный бурей февральской!Жадно ждёшь ты весны…Тёплый ветер дохнёт, и нежной травоюЗазеленеет замковый вал…Чем ты, старый, ответишь тогдаРучьям и птицам певучим?Лишь две-три бледно-розовых ветви протянешьВ воздух, омытый дождями,Чёрный, бурей измученный ствол!Так и ты, несчастный Бертран,Урод, осмеянный всеми! –Начнутся пиры и турниры,Зазвенит охотничий рог,Вновь взволнует ей сердце жонглёрНепонятною песнью о море…Чем ты, старый, ответишь весне?Лишь волненьем любви безнадёжной?О, любовь, тяжела ты, как щит!Одно страданье несешь ты,Радости нет в тебе никакой!Что ж пророчит странная песня?«Сердцу закон непреложный –Радость – Страданье одно!»Как может страданье радостью быть?«Радость, о, Радость-Страданье,Боль неизведанных ран…»Прекрасная Дама.
Когда мы сошлись, я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла разобраться в Сашиной психологии. Он ведь не человек. Он нелюдь, инопланетянин.
Доктор Розенберг.
Не преувеличивайте, сударыня. Он самый обычный пациент, каких многие тысячи.
Прекрасная Дама.
С первых дней он теоретизировал, что нам и не надо физической близости, что это астартизм, тёмное и чёрт знает ещё что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот ещё неведомый мне мир, что я хочу его – опять теории: такие отношения не могут быть длительны, всё равно он неизбежно уйдёт от меня к другим. Зачем же он женился на мне, если не хотел меня? Да ещё так не хотел! Демонстративно, с вызовом.
Доктор Розенберг.
Такому психотипу чужда любовь. Простите за неудачный каламбур, Любовь Дмитриевна. Поэтом становится человек, движимый одним их трёз великих чувств. А) Тщеславие. Б) Тоска. В) Смерть. Сначала он тоскует по настоящей жизни, потом – по настоящей смерти. Ну помните, как там. Сперва – я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. А в зрелости – давно, лукавый раб, замыслил я побег. А слава, вот слава – это наше всё. Любой ценой.
Прекрасная Дама.
Разве я дала бы ему славу? У него своей достаточно было.
Доктор Розенберг.
Своей никогда не достаточно, мадам. Это как водка для пьяницы. Много не бывает. Сколько бы ни выпил, всё равно как будто недобрал. А потом не прибедняйтесь. Фамилия «Менделеев» – это не так мало. И не из литературной среды, а, так сказать, от серьёзных людей. Изобретатель той самой водки, к тому. Я забыл, у Вашего папы есть Нобелевская премия?
Прекрасная Дама.
Нет. Не успел. Три раза выдвигали. Говорят, Аррениус какой-то помешал. При дворе шведского короля. Интриги дурацкие, как всегда. Но вы же прекрасно знаете: мы с папой не жили. Мама была замужем за генералом.
Доктор Розенберг.
Для Блока это неважно. Никогда не важно было. Он живёт с брендами, а не телами. Наука называет это brand fucking. Прекрасная Дама – тоже бренд. Не более и не менее того. И Незнакомка. И Кармен. Если даже он спал с певицей, вряд ли это доставило ей удовольствие.
Прекрасная Дама.
Он говорил, что плотская любовь грязная по сути своей. Потому он кончает только с проститутками. Даже с блядьми не кончает. Типа… Ну, типа меня тоже. Но про блядей это он потом говорил, ближе к войне. Не вначале. Вначале он не умел так изъясняться. Он всю жизнь боялся мать свою. Александру Андреевну. Под конец её только перестал, и то не вполне.
Доктор Розенберг.
Но теперь-то вы не сомневаетесь, Любовь Дмитриевна, как совершенна плотская любовь. Она как Рафаэлева Мадонна в чаду тосканского заката. Так сказал бы я, если б был хоть немного истероидом, как все поэты. А по части блокова оргазма всё не так. Он просто ничего не хочет делать в постели. Он любит только, когда его трахают, не наоборот. Вот проститутки за деньги ему это и обеспечивали.
Прекрасная Дама.
Обеспечивали? В прошедшем времени? А сейчас…
Доктор Розенберг.
Он только что восстал из гроба. Пока неизвестно. Давайте подождём. А в смысле его секс-пассивности вообще мог бы предположить, что он латентный гей.
Прекрасная Дама.
Латентный что?
Доктор Розенберг.
Не стоит лишний раз повторять, сударыня. В наши времена таких определений не любят. Наш сапог свят, как известно.
Старуха.
Точно, точно. Все бабы у него были мужеподобные. Квадратные какие-то, ни дать ни взять. Проститутки только нормальные. А Любка. На кого похожа-то? На бегемота на задних лапах, вот на кого. Глаза – щёлки, нос – башмак, щёки – подушки. Ужас, ужас. Спина – широченная, сутулая. Как у грузчика. Голос – бас, чисто извощицкий. Что ноги, что руки – большие и толстые. И внутри неприятная, скверная, точно сломанная чем-то. Круглая дура к тому же. А остальные что – лучше? На остальных хоть не женился, и то хлеб наш насущный. Дай нам сегодня. Прав ты, профессор, педераст он скрытый.
Доктор Розенберг.
Не хотел Вас расстраивать, Любовь Дмитриевна, но похоже и так. Лень на любовном ложе – вторична, а не первична. Так любить несуществующих женщин могут только геи. А существующих – не любить. В привычном смысле глагола, имеется навиду. Вы никогда не думали, почему все модные фотографы – геи? Ну, почти все, я не стану настаивать.
Прекрасная Дама.
Не думала. Не думала совсем. Времени как-то не было. Сначала муж, потом любовники, дальше война, революция.
Доктор Розенберг.
У него и Иисус Христос был двуполый. С женственным восприятием. Иван Алексеич ещё тогда так ругался.
Прекрасная Дама.
Иван Алексеевич?
Доктор Розенберг.
Бунин, Бунин.
Пауза.
Только адепты однополой любви могут воспринимать женскую красоту совершенно абстрактно. Без грана субъективного. 90‐60‐90. Или 45‐30‐45. Вы, кстати, не читали Марселя Пруста?
Прекрасная Дама.
Кто это?
